Пыль

– Да, – односложно ответил Клим.

– А я тут перед тобой двух теток вёз. Лет пятидесяти. Пьяные, в слюни. Думал, машину облюют. Надышали так, что еле проветрил. Были бы помоложе…

– Бывает, – Клим своей отчуждённостью показывал неуместность данного диалога, перебив водителя.

– Местный? – не отставал тот.

– Местный, – так же скупо поворошил Клим сухим языком во рту, желая завершить на этом всякое общение и дальше молча передвигать пространство поближе к его цели.

– А я из Рязани. Сначала там работал. Ну как работал? Таксовать пробовал. На нормальную работу не берут. Возраст, говорят, лишний вес. Так вот и вышел весь, – засмеялся он. – Только заказов с гулькин нос. Людям лучше в автобусах подавится или семь вёрст пешком пройти, а на такси сэкономить. Здесь же любых заказов, – показал ладонью выше головы, – до жопы. Хочешь – таксуй, а хочешь – отдыхай. Вчера ночь таксовал, с людья отбоя нет. Вот сейчас тебя отвезу и спать поеду. Я смотрю, что ты на завод собрался, так и подумал, не местный. Местные или на своем транспорте, или в городах в офисы на маршрутках ездят. У меня племянник сюда перебрался. Как его там это слово. – Он на задумался на несколько секунд. – А! Риэлтор – это тот, кто квартиры сдает, продает, во весь вертолёт. – Он отмахнулся от осы, залетевший в салон – Так вот! Себе хату купил, да машину в придачу. И сженился здесь удачно! А там что в Рязани? Там лишь «грибы с глазами, хе-хе». Неестественно засмеялся всем телом. Пузо затряслось в такт, будто вытряхивали холодную дешевую тушёнку.

Такси встало на совершенно не к месту в этой глуши светофоре, которого долго выворачивало красной выпуклостью наружу. Сзади прибавлялось ещё некоторое количество неудачников, которых обокрали на самое ценное. На время.

Климу становилось все хуже и хуже. В голову лезли какие-то дежавю, будто он уже ехал с этим подрязанским когда-то давно. Послышался резкий, откуда-то знакомый запах, который он не мог вспомнить. Опять стало не хватать воздуха. Клим онемевшими пальцами открыл окно, не спрашивая таксиста. Оттуда этот мутный воздух полез в салон. Он был какой-то вязкий и в то же время колючий от ельника за окном. Виски сжало от мириад воздушных жал. Сознание серой массой перекатывалось и трепыхалось между ними. От напряжения окончательно занемели руки. В животе будто плавали и разбредались рыбы, щекоча внутренности распушёнными плавниками. Невозможно стало сосредоточиться на окружающем. Оно казалось полнейшим бардаком. Мимо проносились непонятные кляксы, разведённые молоком выдоенного серого бесформенного неба, которое не было готово к рассвету и которому навязали это тлеющее солнце. Казалось, что утро никогда не начнётся, оно, как лягушка, будет биться в дряблой хляби сметаны.

И, наконец, солнце забодало их. Его выдавило и клеило со страшным давлением на лобовое стекло. И оно промазало каждую непроходимую щель, каждую неровность. Наконец-то зажегся зелёный, нарочито карандашный свет, омывая спокойствием и сливаясь с хвоей, поглотившей округу. И неестественные цветные фотографии, как-бы перебираемые из окружающего этим осознанием Клима, превращались в аляповатый коллаж проносящегося поперёк леса, по испарине исходящей с дороги, которую казалось, нарисовал третьеклассник.

– Остановите, – стараясь не выдавать своё состояние, тихо попросил Клим.

– Так еще не приехали. Или ты за этим? Что вас сюда тянет? – пытал таксист.

– Нет, мне здесь надо, у завода завершите заказ, а меня здесь высадите. – скороговоркой ответил Клим.

– Ок, оценку поставите?

– Да. Пятёрку поставлю, – он уже готов был придушить этого толстяка.

Но машина остановилась. Климу казалось, что он с трудом собирает остатки сознания, разбросанные по салону. Сердце работало, как кувалда, выбивая начавшиеся судороги. Ноги надо расставлять шире, чтобы идти. Клим вышел, с третьего раза, закрыл дверь, и с обочины двинулся в лес.

“Ходить, ходить, ходить, ходить, пока отпустит, пока не станет тепло и хорошо». А после приступа всегда бывает тепло и хорошо. Лес затягивал прохладой, атмосфера отступила, листва приятно щекотала щетину. Его вывело к болоту, наполненному, как борщ, всякой зеленью, красной гниловатой начинкой внутри, из разбухших остовов деревьев, ржавых и, казалось, что, чуть кисловатых отбойников и металлического хлама, выброшенного с дороги, покрытое сверху масляной пленкой ряски. В этом бульоне кишели насекомые, нежно снимая с поверхности слои пены кипения инородной материи. Скользкие головастики шевелили своими пророщенными языками, встречаясь затылками и дергаясь прочь. Тритоны, как подлодки, лениво расползались по глиняному дну недалеко от берега. Климу иногда казалось, что и в сваренном им борще может зародиться подобная жизнедеятельность. Она, в конце концов, зарождалась после недельного хранения на газовой плите, зарастая зелеными мшистыми колониями, будто тропическими островами в плодородном морском климате.

Он сел у болота на рыхлую породу, зачерпнул ладонью все слои: от земли до ряски, достал флягу, глотнул пару раз. Тело сверху вниз наливалось затхлым теплом, которое пробиралось в каждый его угол, в каждый его закуток и тупик. Затем всё это дружно и медленно, хороводными спиралями выкрутило к голове, а далее и наружу потной испариной. Его отпустило. Хотелось сидеть тут, размякнув, раздавшись по поверхности мысленным туманом, обволакивающим благодарностью округу. Но надо было спешить. Клим поднялся, ноги слабо слушали сигналы его намерений, и в таком виде он и двинулся дальше.

Что-то вспоминалось из детства – это начало этого недуга. Утром, перед школой ему всегда давали хлеб с маслом и чай с сахаром. И сахар всегда оседал на дно, как ил на дне болота, не растворившись. Может быть, его бабушка помешать забыла, а может, от любви к нему, желая сладостью задавить впрок. И масло по хлебу такими ломтями, как доски в комнате на полу уложены крашеные рыжим, выпирающие, скрипучие своими выпуклостями и ноющие во впадинах.

На этом полу случались проливные борщи, кипятки, сливы с нутра батарей, едущая мебель с насиженных мест, цепляющая за свое старое: ножками и боковинами, выцветшей краской, вмятинами, определяющими своей глубиной время стоянки на старом месте. Стул, изогнутый, будто потягивающийся с утра с истомы, гибкий, как кошка. А внутри, под обивкой остались насиженные поколениями яйца старого быта. Под этой материей прессованное время цокает и хрустит брошенными мгновениями. И медленный таракан штурмует память Клима, поднимаясь по стулу бережно, по каждому завитку, к этому седлу вечности.

И в это утро, исходя из дома, Клим вышел и обогнал себя, вышедшего. Он был окружен предметами, прохожими, деревьями, а самое главное – направлением, как и временем, которое стало чужим. Расклеился каждый шаг в эту ранее однозначную необходимость, обыденность. Рядом шло его тело, а окружающее не принимало его и выворачивалось нутром калейдоскопа, приклеивающим эту реальность, как мишуру, как получится. Труба в его голове. И она крутится налево, направо, и туда, и обратно, и вокруг себя, и по всем направлениям. И там этого всего песок, в который мир стёрся абразивом, пылью, которая может заполнить вселенные твои и тебя стереть. И то, что осталось от этого, выдавливало время во всё новые и новые формы. Хватит! Цепляйся, дурак! За что угодно! Пропадёшь!!!! Клим схватил в ограду и сел. «Клим, клим, клим… кар, кар, кар..» Это подлетела ворона и наклонила голову в одну сторону, затем в другую. Смотрит. А Клим, рассыпанный в калейдоскопах её птичьего кругозора, поднялся и пошёл в школу. Ему было десять лет. Потом стало больше, но состояние собственного расчеловечивания и калейдоскопичности окружающего, которое распадалось, как салют и не приобретало целой формы, его так и не оставило, и проявлялось без причины. Он завидовал людям на смотровых площадках, на трибунах, в театрах, на капитанских мостиках. Вот оно, счастье – наблюдать целое и огромное. Понимая красоту, пространство, панораму, постоянство времени и себя в этом целом. И это дикая одинокость до воя, когда знаешь, что всё это – хаотично наваленное множество несчётных и случайных монад, исключительно твоя программа, прошитая внутри. Она позволяет собирать из этого звуки, картинки, прочие логические кружева и вязь.

Клим ускорил шаг. Он сунул руку в карман за мобильником и тут обнаружил, что тот в впопыхах был забыт дома в прихожей. «Значит таксист останется без оценки. Но это мелочи. А вот как теперь вызвать такси? Как платить за проезд? Как вообще платить?» В прозрачном чехле телефона он хранил банковскую карту, которой расплачивался везде. Он не любил наличные. Их присутствие вселяло беспокойство, убивало время: в супермаркетах, в терминалах, возврате долга знакомым. Деньги мялись в карманах, рвались, мокли от дождя, терялись и просто, казалось, глупо ходить с бумагой в карманах. Он носил наличку исключительно на случай встречи с совсем дремучими людьми и конторами, которые потерялись в настоящем. А также для чаевых вежливым и расторопным курьерам, официантам, барменам. Пошарив по карманам, Клим извлек триста пятьдесят рублей бумагой, которую бегло пролистал, да горсть мелочи. Её он считать не стал.

Побродив, он пошёл обратно, а дороги всё не было. Не было и каких-либо следов цивилизации и жизнедеятельности оной. Сейчас он был бы рад любой куче мусора, любой тропинке, ЛЭПам, урчащим, как пригретая кошка, вонючей речке, текущей с завода, просто куску говна, оставленным человеком. Нет. Вокруг лес, одинаковый и дремучий, с поваленными, поломанными ветвями и кронами. И земля рыхлая, травянистая, местами овражная и заболоченная. Он слегка промочил ноги утренним конденсатом, исходящим от свежих трав.

«Просто пойти прямо, не сворачивая. Здесь Подмосковье, а не тайга. Выйду куда-нибудь». Успокаивал он сам себя. Правда, немного хотелось поплутать по здешней природе, а потом обязательно выйти к трассе на остановку автобуса, которая до безобразия покрыта несколькими сантиметрами угоревшей на солнце зелёной краской. Её можно потрогать пальцем: надавить, оставив на фаланге пластилиновый послед этого не высохшего киселя и склязской глянцевости. А потом избавиться от этого, вытерев об траву и об покорную листву.

Полдня и ничего. И вдруг лес кончается. Его зрачки, как рыбацкие поплавки замельтешили и почуяли улов. Клим увидел ручей. «Если идти вдоль ручья по течению, попаду на речку, а там и люди». Пошёл. Ручей то заболачивало, то он становился совсем узким, что не отыскать. Клим совсем промок по колено, нахватал репьёв, колючек от кустов, которые больно саднили. Показалась поляна светлая, так, что с непривычки заболели глаза. Когда он освоился, увидел парня, сидящего на поваленном дереве и пьющего что-то из банки. Клим подошёл и протянул руку:

– Клим, – он обозначил себя.

– Саня, – ответил парень.

– Слушай, заблудился я. Не знаешь, как выйти к дороге?

– Да я и сам заблудился, – усмехнулся парень. – Пива хочешь?

– Да, не откажусь. Угостишь?

– Бери, – Саня кивнул на брошенный неподалёку чёрный пакет.

Клим ухватил первую попавшуюся банку, надавил на ключ. Нахлобученная пена подалась вверх. Он опередил её, сделав основательный глоток.

– Может, вместе пойдем, поищем, как выбраться? – предложил Клим. – А то скоро вечер, не хотелось бы тут ночевать.

– Да не куда мне идти. Находился, надоело, – уныло перебирал слова парень.

Рядом под деревом валялись пустые и смятые банки. На обломанном суку висела летняя куртка. Саня приподнялся, изогнулся, достал очередную пивную банку и за пару глотков опустошил её. Скомкал в руке, приплюснул и бросил рядом.

–Если хочешь, то есть водка. Мне она не лезет, – предложил он.

Клим вспомнил утро и помотал головой.

– А ты как здесь? – спросил Клим. – Я, понятно, заблудился.

– Знаешь, – начал парень, – это моё место. Место силы, что ли. Я сюда приходил после каждого дела, после каждого своего грязного дела. И даже чувствую себя здесь по-особому, как настоящий и свободный, а не как нарядный петрушка, нанизанный на чью-то руку. Кривыми пальцами, вывихнутыми, выпавшими из гнёзд, меня теребит кто- то, и я послушно киваю и руками развожу.

– И что же тут особенного? – удивился Клим. Его немного насторожило настроение парнишки. В нём было что-то безнадёжное, как в сбитом на дороге псе, который инстинктивно лижет переломанные лапы.

– Говорят, лет тридцать назад сюда свезли и закопали какую-то отраву из НИИ. Мне батя рассказывал, что оградили это место колючкой и вентиляторами, чтоб оно во вне не расходилось, чтоб люди этой силой не отравились. Какого-то лесничего завербовали охранять эту зону. Да куда там. Когда начался бардак этот: проволоку и вентиляторы дачники в цветмет сдали. Расползлась зона. И уже границ не знает никто.

У Клима в ухе отразилось только: «рспзлсссс…», и этими звуками в голове пищали комары, ввинчиваясь, даже не в кожу, а в гудящую плоть. Он вздохнул и сразу закашлялся.

– Мне здесь по-другому чувствуется, – продолжал Саня. – Сегодня я сюда просто так приехал. Место что ли это меня позвало. Встал и решил: что всё, хватит. Как будет, так оно и будет. Надоело!

– А как будет? – поинтересовался Клим.

– Как, как, каждому по заслугам будет, – уныло ответил тот. – Чувство у меня. Знаешь, скольких людей положили? Дурак был, жопой думал. А что: дело сделал, вот тебе лавэ полные карманы. Хочешь в кабак, хочешь сауну, что хочешь. Только вот всё просрано. Семьи нет, детей нет, здоровья нет. Ничего нет, ничего не хочу.

– Так молодой ещё для семьи, – попытался приободрить Клим.

– Какой молодой? Тут порезан, там пострелян, – он начал показывать места и болячки. – Там цирроз, тут грыжа, тут, – он показал на голову, – сотрясение сплошное. Клинит постоянно.

Это было заметно Климу. И без пояснения.

– Ну что тебе сказать? Значит, с этим и жить. Какой выбор-то? Болит и болит, поболит и пройдёт. Сколько людей без рук, без ног, а живут.

– Да это я так, к слову. Почему всё так? – продолжал своё нытьё парень.

– Как? – немного раздражённо спросил Клим. Его напрягала эта унылая атмосфера, скорбное течение разговора. Вместо того, чтобы выйти к трассе, ему приходилось слушать жалобы, молодого, по сути, парня.