Хрома. Книга о цвете

    (Казимир Малевич. Эссе об искусстве)

Возможно, мои черные ватермановские чернила выльются в истину.

Химия и романтические названия – марганцевый фиолетовый, лазурный, ультрамарин – и далекие страны, неаполитанский желтый. География цвета, антверпенская синь, сиенская земля. Цвет достигает далеких планет – фиолетовый Марс; называется в честь старых мастеров – коричневый Ван Дейк. Внутренне противоречивая – черная ламповая (сажа).

«Глаза – более надежные свидетели, чем уши», – говорит Гераклит. Хотя в фрагментах, которые сохранились от его работ, нет цвета.

    (Кан. Гераклит)

В школе, когда я не играл в импрессионистов и постимпрессионистов (копируя цветы Ван Гога и преподнося мои слабые копии мисс Смит, экономке, чтобы подлизаться к ней), я пытался заставить цвета напугать друг друга… На фоне мерцающего черно-белого телевизора. Я сбежал от этого в кино, где цвета были лучше, чем в жизни.

Люди в искусстве – это не люди,
Собаки в искусстве – это собаки,
Трава в искусстве – не трава,
Небо в искусстве – это небо,
Предметы в искусстве – не предметы,
Слова в искусстве – это слова,
Буквы в искусстве – это буквы,
Стиль в искусстве – это стиль,
Послание в искусстве – не послание,
Объяснение в искусстве – не объяснение.

    (Эд Рейнхардт. Калифорния)
Все цвета пахнут скипидаром и богаты олифой, выжатой с бледно-голубых льняных полей. Местные цвета цветных полей. Крикетная бита опустилась вместе с кистью. Кисть окружена смертью – свиная щетина, белка, соболь, и холсты, изготовленные при помощи клея из кроличьих шкурок.

Я изучал цвета, но не понимал их.

Я собирал маленькие баночки с акварелями, липкие под серебряными обертками, но никогда не открывал их. Алый лак. Черная слоновая кость. Виндзорский синий. Новый гуммигут. Я работал по-взрослому маслом.

По выходным мы ездили в Лондон к Броди и Мидлтону, продавцам цвета с Ковент-Гарден, производителям дешевых масляных красок в банках. Брауншвейгская зелень – моя дешевая любимица. Киноварь, tr?s cher mes amis, tr?s cher эти красные цвета. Да, красный дорого стоил. Цвета на моих холстах были продиктованы ценой. Я смешивал их на стеклянной палитре, цвета, о которых не знали Винздор и Исаак Ньютон – безымянные цвета…

А некоторые мы называли сами…

ЗЕЛЕНОЕ ГУСИНОЕ ДЕРЬМО или РВОТА.

Что такое чистый цвет?

Если я скажу, что лист бумаги – чисто белый, и затем положу его рядом со снегом, он окажется серым. Но я все равно назвал бы его белым, а не светло-серым.

    (Витгенштейн. Указ. соч.)

Где среди всех красных находится истинно красный? Изначальный, первичный цвет, к которому восходят все остальные красные цвета?

Подростковые размышления запутались в студенческих тюбиках георгианских красок (художественные краски были нам не по карма-ну). Я бросил университет и поехал путешествовать автостопом по Греции. Белые острова, чистые голубые стены, белые мраморные фаллосы на Делосе, голубые васильки, запах тимьяна.

Я возвратился в Лондон в кузове грузовика, а когда листья на платанах стали коричневыми и легкий голубой туман окружил угольно-черные церкви, начал изучать живопись в Слейде.

В 1960-е мальчики начали мыть у себя между ног. Помните все эти разговоры о запахе пота?

И вместе с этими мальчиками Лондон смывал с себя патину девятнадцатого века. Между тем господин Лукас смывал многовековую патину с картин в Национальной галерее. Некоторые говорили, что он их полностью перерисовывал. И когда он не развлекался с Содомой, он учил нас, как растирать краски и грунтовать холсты.

Поездка в Корнелиссен на Большой Королевской улице, магазин с двухсотлетней историей, где я покупал краски для собственных картин, банки с пигментами блестят в полутьме, как драгоценности. Марганцевая синь и марганцевый фиолетовый. Синий и фиолетовый ультрамарин и наиярчайший зеленый перманент. Эти краски были опасны для здоровья – черный и алый череп и скрещенные кости, слова «ОПАСНО – НЕ ВДЫХАТЬ».

Мой первый день в Слейде… потерявшись в его утренних коридорах, я жду в одиночестве занятия по рисунку с натуры в огромной студии, в которой внезапно из-за экрана появляется добродушная дама средних лет, в цветастом кимоно, с крашенными хной волосами. Я и не заметил ее, когда вошел. Я смотрю широко раскрытыми глазами, как она сбрасывает с себя цветы и предстает передо мной абсолютно голая – не подобно скромной Венере Боттичелли, как я ожидал, а, скорее, как герцогиня Йоркская. «Ну, дорогой, как ты меня хочешь?»

Заметив мое смущенное молчание, она сказала: «А, художник!» – и приняла позу, приказав мне провести вокруг нее черту голубым мелом. Покраснев, с трясущимися руками, я сделал, как она сказала. Понимаете, я был тогда совсем еще зелен. Тут сэр Уильям Колдстрим, профессор Слейда, появился на балконе, который выходил из его кабинета в студию, посмотреть, что происходит. Я сидел, пытаясь прикрыть свои первые и несовершенные наметки углем от его глаз. Моя жизнь художника началась.

Главным цветом Слейда был серый. Сэр Уильям носил серый костюм. Мой руководитель, Морис Филд, с волосами серо-стального цвета, носил серо-стальной лабораторный халат. Прищурившись сквозь очки в золотой оправе, он говорил: «Я ничего не знаю о современных цветах – но мы можем поговорить о Боннаре». И мы говорили о Боннаре. И едва ли он сказал хоть слово о моих работах. Морис учил сэра Уильяма рисовать медленно, а сэр Уильям учил всех остальных преподавателей рисовать еще медленнее. Но мы были торопливым поколением. В конце концов, в любой момент могли сбросить Бомбу. Поэтому то, как учили в Слейде рисовать модель, со всеми этими серыми контурами и розовыми крестиками, чтобы показать, что вы измерили ее при помощи карандаша в вытянутой руке, рисование атрибутов рисования, не очень меня интересовало. В школе я оставил постимпрессионистов позади и, как ребенок в кондитерской, хватался за кубизм, супрематизм, сюрреализм, дада (который, как я заметил, не был «изм») и, наконец, за ташизм и живопись действия.

После того как я прошел через современные течения вместе с моими соседями по чердаку Гюты, я стал рисовать стандартные английские пейзажи – и это первая работа, которую я считаю своей собственной. Дар летних дней, проведенных за рисованием в Квантоке, на маленьких аллеях, спускающихся к Бристольскому каналу в Кайлве. Красная глина и темно-зеленые изгороди. Мои незамужние тетушки восхищались моими работами. Я становился все смелее, и рисовал серию полностью розовых интерьеров, бросал их, и начинал снова издеваться над цветами. Мышьяковый зеленый боролся с розовым, пока все они не были поглощены и побеждены монохромным.

Кто оранжевый на свете?
Апельсин, скажут дети.
Ну а красный? В ячмене
Мак подмигивает мне.
Что мы синим назовем?
Ясное небо безоблачным днем.
Ну а белый? По реке
Плывет лебедь вдалеке.
Ну а желтый? Это груша
Или дыня – можно скушать.
Что зеленым назовем?
Луг, траву, цветы на нем.
Что фиолетового цвета?
Облака в сумерках летом.
Ну а розовая? Роза,
Это просто роза!

    (Кристина Джорджина Росетти. Что розового цвета?)

Белая ложь [4 - White lies (белая ложь) – ложь во спасение.]

Первый из всех простых цветов – это белый, хотя некоторые и не признают черный и белый цветами, поскольку первый является истоком или приемником всех цветов, а последний лишен их вовсе. Но мы не можем совсем их отбросить, поскольку вся живопись – это взаимодействие света и тени, то есть кьяроскуро, так что белый – первый из цветов, затем желтый, зеленый, синий, красный и, наконец, черный. Можно сказать, что белый представляет свет, без которого нельзя увидеть ни один другой цвет.

    (Леонардо да Винчи. Совет художникам)

Праздник в Поттерс-баре в 1906 году. Я до сих пор бережно храню заветную открытку, с которой, будучи подростком, нарисовал несколько картин. Эдвардианские девушки в длинных белых платьях, в шляпах, как абажуры, и с зонтиками в рюшечках приносят дуновение девятнадцатого века. Кем они были? Они выглядят так серьезно под развевающимися флагами. Смотрят в лицо всем превратностям судьбы. Я не знаю, чем меня очаровали эти девушки в белых платьях, гуляющие в парках, на набережных и променадах, гребущие в море в своих юбках, такие, как они изображены на картинах Уилсона Стэра. Белый виток века, вдохновленный, возможно, монохромным портретом «Девушки в белом» Уистлера. Брось банку с краской в лицо публике, и она ее поймает. И вот они снова сидят в саду на белых парковых скамейках, потягивая чай из белого фарфора, подарок из Китая, рассматривают открытку от старшего брата, забравшегося на Монблан. И мечтают о белых свадебных нарядах.

Эти призрачные белые открытки. Когда я смотрю на них сейчас, я думаю, что эти девушки находятся в блаженном неведении относительно той стены смерти, которая всего лишь через пару лет заставит их переодеть праздничные платья, но не изменит их цвет. Они будут медсестрами, пойдут работать на заводы, возможно, станут инженерами или даже авиаторами. Другая сторона этой открытки белая. Под картиной лежит белый грунт.

Белый простирается в прошлое. Был ли белый создан во время Большого взрыва? Был ли сам этот взрыв белым?

В начале был белый. Бог собрал его из разных цветов и хранил это в тайне, пока сэр Исаак Ньютон не провел наблюдения в затемненной комнате в конце семнадцатого столетия:

Экспериментальное доказательство

Белый и все серые цвета между белым и черным могут быть разложены на все цвета, и белизна солнечного света раскладывается на все первичные цвета, смешанные в определенной пропорции. Солнечный свет попадал в темную комнату через маленькую круглую дырку в одном из ставней и затем преломлялся призмой так, чтобы изображение можно было наблюдать на противоположной стене: я держал белый лист бумаги таким образом, что он мог подсвечиваться отраженными оттуда цветными лучами…

    (Исаак Ньютон. Оптика)