Снег на кедрах

Он откинулся, опершись на локти, и набросил на ноги прядь водорослей. Потом снова выпрямился.

– Общего океана нет, – продолжала Хацуэ. – Есть четыре: Атлантический, Тихий, Индийский и Северный Ледовитый. Они все разные.

– Чем это они разные?

– Просто разные, и все.

Хацуэ откинулась на локти рядом с ним, и волосы ее повисли.

– Просто разные, – повторила она.

– Это не объяснение, – сказал Исмаил. – Вода она и есть вода. Названия на карте ничего не значат. Ты что, думаешь, если переплывешь на лодке в другой океан, то увидишь там табличку, да? Это…

– Говорят, меняется цвет воды, – ответила Хацуэ. – Атлантический – он бурый, ну или вроде того, а Индийский – синий.

– Кто тебе такое сказал?

– Не помню.

– Да ладно, враки все это.

– А вот и нет.

Они замолчали; слышен был только шум набегавших волн. Исмаил физически ощущал сидевшую рядом Хацуэ. Соль в уголках ее губ высохла, и остались следы. Он рассматривал ее ногти, пальцы на ногах, ложбинку внизу шеи. Исмаил шесть лет знал Хацуэ и в то же время совсем не знал ее. Незнакомая часть ее души, та, которую она не открывала, вдруг заинтересовала его.

Уже потом, думая о Хацуэ, Исмаил чувствовал себя несчастным и очень долго, всю весну, раздумывал о том, как бы сказать ей об этом. Целыми днями он просиживал на вершине отвесной скалы, что на Южном пляже, и все думал. Думал и в школе, но так и не придумал, как заговорить с Хацуэ, на ум ничего не приходило. Рядом с ней он чувствовал, что открыться – значит совершить непоправимую ошибку. Хацуэ оставалась закрытой и не давала повода заговорить, хотя вот уже много лет они вместе ходили от школьного автобуса домой, вместе играли на пляже и в лесу, собирали ягоды на одних и тех же фермах по соседству. Детьми они играли с ее сестрами и другими ребятами: Шериданом Ноулзом, Арнольдом и Биллом Крюгерами, Ларсом Хансеном, Тиной и Джин Сювертсенами. Когда им было по девять, дождливыми осенними днями они прятались в дупле кедра и, растянувшись на земле, глядели, как капли бьют по листьям папоротника и плюща. В школе же вели себя так, будто друг с другом не знакомы. Исмаилу непонятно было почему, хотя в то же время он сознавал, что так оно и должно быть, ведь Хацуэ – японка, а он нет. Так было заведено, и ничего с этим не поделаешь.

Ей исполнилось четырнадцать, и под купальником стали угадываться груди, маленькие и упругие, как яблоки. Он не мог толком объяснить, что же в ней изменилось еще, но даже лицо теперь было другое. Другой стала кожа. Исмаил наблюдал за тем, как она меняется; сидя рядом с Хацуэ, вот как сейчас, он испытывал влечение к ней и беспокойство.

Сердце Исмаила отчаянно забилось, в последнее время с ним всегда так бывало в ее присутствии. У него не находилось слов выразить то, что он должен был сказать, язык будто не слушался его. Исмаил не мог больше и секунды вынести, не открывшись ей. Внутри у него росло настойчивое стремление заявить о своей любви. Его завораживала не только красота Хацуэ; он также сознавал, что в их жизни есть нечто общее: этот пляж, эти волны, вот эти самые камни и лес, что за спиной. Эти места принадлежали им и всегда будут принадлежать, а Хацуэ стала их воплощением. Она знала, где искать грибы мацутакэ, ежевику и побеги папоротника, они собирали их вместе вот уже несколько лет. Исмаил и Хацуэ не слишком задумывались друг о друге, они просто дружили… до недавнего времени. Теперь Исмаил заболел ею и понимал, что болезнь его так и будет тянуться, пока он что-то не предпримет. Все зависело от него, он должен был решиться. То, о чем он никак не мог спросить, терзало его. Он не мог дольше выносить это и зажмурился.

– Ты нравишься мне, Хацуэ, – признался он, все еще не открывая глаз. – Всегда нравилась.

Она не ответила. Не посмотрела на него, а опустила взгляд. Но, заговорив, Исмаил потянулся ближе, к теплу, исходившему от ее лица, и коснулся ее губ. Губы оказались такими же теплыми, он почувствовал соленый привкус и жар ее дыхания. Исмаил был слишком настойчив в своем поцелуе, и Хацуэ, чтобы не упасть, оперлась рукой о землю. Она потянулась к нему, и он ощутил вкус ее поцелуя. Их зубы соприкоснулись. Исмаил закрыл глаза, потом снова открыл. И увидел, что Хацуэ зажмурилась, что она так и не решается посмотреть на него.

Как только их губы разомкнулись, она вскочила и, схватив ведро с моллюском, помчалась вдоль пляжа. Исмаил знал, что бегала она очень быстро, и встал, только чтобы посмотреть ей вслед. Когда же она скрылась в лесу, он лег в воду и все вспоминал поцелуй. Исмаил подумал, что будет любить Хацуэ всегда, как бы там ни вышло. Это не было осознанным решением, скорее он примирился с неизбежностью любви. Ему стало легче, хотя он и тревожился, чувствуя, что поступил неправильно, не так. Но на его взгляд, на взгляд четырнадцатилетнего мальчишки, они просто не могли не влюбиться друг в друга. Все началось с того поцелуя в море, когда они качались на волнах, цепляясь за коробку с прозрачным дном, и теперь будет длиться вечность. Он был уверен в этом. И был уверен, что Хацуэ испытывает то же самое.

После Исмаил почти две недели работал. Брался за любую работу, полол сорняки, мыл окна, но мысли о Хацуэ все не давали ему покоя. Казалось, она нарочно не приходит на пляж, и постепенно он сделался мрачным и угрюмым. Исмаил скрепил поперечными рейками натяжную проволоку, к которой миссис Верда Кармайкл подвязывала малину, разобрал содержимое ее сарая с инструментами, в котором царил полумрак, связал кедровые поленья; все это время он не переставал думать о Хацуэ. Бобу Тиммонсу Исмаил помог отскоблить краску от сарая; у миссис Герберт Крау, которая составляла букеты и к матери его относилась с прохладцей, Исмаил прополол цветник. Миссис Крау, стоя коленями на подкладке, трудилась рядом с Исмаилом, обрабатывая землю тяпкой. Она то и дело останавливалась вытереть с лица пот и все не переставала удивляться, почему это Исмаил такой унылый. Потом она пригласила его на веранду; они потягивали из высоких бокалов чай со льдом и дольками лимона. Миссис Крау показала на инжирное дерево и рассказала Исмаилу, что посадила его очень давно, так давно, что теперь даже и не помнит; дерево на удивление принялось и стало давать обильный урожай сладкого инжира. Мистер Крау очень любил инжир, добавила она. Потом отпила чай и заговорила о другом. О том, что на семьи, живущие вдоль Южного пляжа, жители Эмити-Харбор смотрят как на самозваных аристократов и бунтарей, народ нелюдимый и чудаковатый, в том числе и на семью Исмаила. Знает ли он, что его дед помогал доставлять сваи для строительства пристани в заливе Южного пляжа? О семействе Папино миссис Крау отозвалась как о голи перекатной, а все потому, что ни один из них не хочет работать. Семья Имада, напротив, отличалась невероятным трудолюбием, даже пятеро их девочек. Эберты нанимали профессиональных садовников и всяких технических мастеров – сантехники, электрики и разнорабочие приезжали в фургонах и делали за хозяев всю грязную работу, – а вот они с мужем всегда приглашали местных. Уже сорок лет, сказала миссис Крау Исмаилу, как они живут здесь, на Южном пляже. Мистер Крау зарабатывал на добыче угля и производстве древесных плит, но недавно занялся кораблестроением и сейчас в Сиэтле финансирует постройку сторожевых кораблей и минных тральщиков для флота Рузвельта, хотя на самого Рузвельта ему плевать, добавила миссис Крау… но что это Исмаил хандрит? Ну-ка, гляди веселей, подбодрила она его, отпивая чай. Жизнь ведь так прекрасна!

В ту субботу Исмаил рыбачил на побережье с Шериданом Ноулзом, и ему все не давали покоя мысли о Хацуэ. Он видел мистера Крау – тот, упершись руками в колени, глядел в телескоп, водруженный на треногу посреди ступенчатой лужайки. С этой удачной позиции он завистливо разглядывал яхты приезжих из Сиэтла, проплывавшие мимо Южного пляжа к якорной стоянке в Эмити-Харбор. Мистер Крау отличался вспыльчивым нравом, а высоким лбом походил на Шекспира. Дом семьи Крау выходил на морские просторы и обдувался ветрами; в саду низкими изгородями росли азалии, были также камелии, миниатюрные китайские розы и подвязанный к шпалерам самшит, сам же сад обрамляли белые барашки вздымающихся волн и прибрежные камни цвета серой окалины. Стена с огромными окнами, прикрытыми ставнями, выходила на солнечную сторону; с трех сторон дом обступали величавые кедры. Мистер Крау никак не мог поделить границу участка с Бобом Тиммонсом, соседом с северной стороны, утверждая, что хвойная роща на самом деле растет на его стороне. Восьмилетним мальчиком Исмаил видел, как однажды утром объявились двое землемеров с теодолитами и угломерами и понатыкали всюду красные флажки. В последующие годы этот ритуал время от времени повторялся, приезжали уже другие землемеры, однако ничего не менялось, разве что деревья вырастали и кончики их ветвей загибались на фоне неба зелеными завитками. Боб Тиммонс, бледный и молчаливый, человек твердого характера и пуританских взглядов, переселенец из гористого Нью-Гэмпшира, взирал на все это с безразличием, уперев руки в боки; мистер Крау, наоборот, беспокойно ходил взад-вперед и ворчал, а его высокий лоб блестел от пота.

Исмаил работал также и у Этерингтонов, энергичного семейства, прибывавшего на лето из Сиэтла. Каждый год в июне они наезжали en force[21 - Здесь: целой толпой (фр.).], чтобы занять домик у Южного пляжа, где такой целебный воздух. Приехав, они плавали в своих крошечных парусных шлюпках, меняя курс в зависимости от того, куда подует ветер, красили, копали, мели и сажали, если вдруг у них появлялось настроение поработать с пользой для здоровья, или просто нежились на пляже. По вечерам разжигали костры, ели отварных моллюсков, мидии, устрицы, окуня; шлюпки оттаскивали за линию прилива, лопаты и грабли, помыв, убирали. Пили Этерингтоны джин с тоником.

В верхней части залива Миллера, повыше прибрежной полосы, жил капитан Джонатан Содерланд, который каждый год бороздил воды на своем утлом паруснике «Мёрфи», отправляясь в торговый рейс к Северному полярному кругу. Когда капитан стал слишком стар для таких походов, он принялся развлекать своими россказнями приезжавших на лето отдыхающих. Одетый в длинные шерстяные бриджи с видавшими виды подтяжками, он поглаживал снежно-белую бороду и позировал фотографам у штурвала «Мёрфи», нашедшего постоянный приют в прибрежных песках. Исмаил колол капитану дрова.

Единственным жизнеспособным предприятием кроме клубничной фермы семьи Имада был питомник голубых песцов, принадлежавший Тому Пеку. В дальнем конце залива Миллера, в тени земляничных деревьев, Том Пек, посасывая трубку, пощипывал свою жгуче-рыжую эспаньолку. Занимался он тем, что разводил американских голубых песцов с блестящей шерстью, рассаженных по шестидесяти восьми тесным клеткам. Жил он в полном одиночестве, хотя этим летом, в июне, Исмаил и еще парочка ребят подрядились чистить у него клетки. Пек жил в собственном мире с его войнами против индейцев, золотоискательством и наемными убийствами; все знали, что он носит с собой небольшой крупнокалиберный пистолет в потайной наплечной кобуре. Дальше вдоль бухты, у заводи в восточной части узкого морского залива Литл Хаус Коув, семья Уэстингхаузов построила особняк в колониальном стиле на тридцати акрах, заросших дугласовой пихтой. Обеспокоенные всеобщим падением нравов на востоке страны – чего стоило одно только дело о похищении сына Линдберга[22 - Одно из самых сенсационных преступлений в истории США, когда был похищен полуторагодовалый ребенок, которого, несмотря на выплаченный выкуп, так и не удалось спасти.], – известный промышленник, производивший бытовые приборы, и его высокородная жена из Бостона привезли на уединенное побережье Сан-Пьедро трех сыновей, прихватив также горничную, повара, дворецкого и двоих гувернеров. Однажды Исмаил целый день помогал Дейлу Папино обрезать ветки ольхи, нависавшие над длинной подъездной аллеей Уэстингхаузов; Дейл нанимался убирать в домах пяти-шести семейств, приезжавших на лето.

Исмаил с Дейлом чистили также и сточные канавы у Этерингтонов. Исмаилу все казалось, что Этерингтоны пытаются всячески угодить ему, видя в нем колоритного местного жителя, неотъемлемую часть этого очаровательного места. Когда ударяли заморозки или два дня кряду лил дождь, Дейл ковылял от дома к дому с фонариком в руке; он прихрамывал, потому что в сырую, холодную погоду у него болело бедро, поврежденное на креозотовом заводе, и щурился, упорно не желая надевать очки. Дейл возился у гаражей и подвалов, прочищая водостоки, забитые грязью. По осени жег сметенный мусор и сгребал опавшие листья на территории Вирджинии Гейтвуд, маяча там сумеречной порой в тряпичных перчатках и ветхой куртке, потертой на рукавах. Вены у него на щеках лопнули и сплющились, похожие на голубую пасту под кожей; кадык выпирал, как у жабы. Исмаилу он казался огородным пугалом в подпитии.

Прошло четыре дня после того поцелуя на пляже; вечером, в наступивших сумерках, когда в лесу уже стемнело, а на клубничных полях еще было светло, Исмаил притаился около дома Имада и стал ждать. Прошло полчаса, но ожидание ему, как ни странно, нисколько не наскучило, и он просидел еще час. Приятно было прижаться щекой к земле и ждать под звездным небом в надежде увидеть Хацуэ. Страх, что его застанут за подглядыванием, побуждал Исмаила уйти, и он совсем уже было собрался, даже привстал, но тут наружная сетчатая дверь со скрипом открылась, на крыльцо упала полоса света и вышла Хацуэ. Она прошла к угловому столбу, поставила на кедровые перила плетеную корзину и стала снимать высохшее белье.

Исмаил глядел, как Хацуэ стаскивала простыни с веревки; она стояла в кругу приглушенного света, лившегося с крыльца, и в таком освещении руки ее казались особенно изящными. Зажимая прищепки зубами, Хацуэ складывала полотенца, штаны, рабочие рубахи и клала их в корзину. Закончив, она на минуту прислонилась к столбу, потирая шею, глядя на звезды и вдыхая свежий запах высохшего белья. Потом подхватила корзину и снова исчезла в доме.

На следующий вечер Исмаил снова пришел; пять дней он неукоснительно соблюдал этот обряд. Каждый раз обещая самому себе больше не ходить, он на следующий же день, когда смеркалось, выходил погулять, и прогулка оборачивалась каким-то паломничеством. Исмаил чувствовал себя виноватым, ему было стыдно, но все же он перемахивал через насыпь, огораживавшую клубнику, и перед ним открывались обширные поля семьи Имада. Исмаил все думал, поступают ли так другие парни, или он ненормальный. Однако ему посчастливилось еще раз увидеть Хацуэ; она снимала белье – одна изящная рука над другой – и бросала прищепки в корзину на перилах, а потом складывала рубахи, простыни, полотенца. Однажды Хацуэ ненадолго задержалась на крыльце отряхнуть платье. Затем ловким движением собрала длинные волосы в узел и только тогда вошла в дом.

В последний вечер слежки Исмаил видел, как Хацуэ вынесла кухонное ведро с очистками и остановилась всего в каких-то пятидесяти ярдах от него; он пригнулся к земле. Хацуэ, как обычно, вдруг показалась на крыльце в полосе света и тихо прикрыла за собой дверь. Когда она пошла в его сторону, сердце Исмаила дернулось и замерло. Теперь он видел ее лицо и даже слышал постукивание сандалий. Хацуэ прошла между клубничных грядок, перевернула ведро над компостной кучей, глянула на луну, голубоватым светом осветившую ее лицо, и вернулась к крыльцу уже другим путем. Исмаил видел, как Хацуэ мелькнула за кустами малины, а потом показалась перед крыльцом, одной рукой закручивая волосы в низкий узел, а в другой неся ведро. Исмаил подождал, и Хацуэ показалась уже в окне кухни, с нимбом света над головой. Пригибаясь, он подкрался ближе и увидел, как она поправляет волосы руками в мыльной пене. На клубничных грядках уже созревали первые ягоды, и их аромат разливался в ночи. Исмаил придвинулся ближе, но тут из-за угла выскочила хозяйская собака; он замер, приготовившись бежать. Собака понюхала воздух, взвизгнула, подползла к нему, позволяя погладить себя по голове, за ушами, лизнула ему ладонь и перевернулась брюхом вверх. Это была старая сука, желтушная, с гнилыми клыками и кривобокая, какая-то жилистая и с выгнутой спиной; она печально глядела слезящимися глазами. Исмаил почесал ей брюхо, и собака вывалила серый язык, свесившийся до земли, грудная клетка ее заходила, вздымаясь и опадая.

Чуть погодя на крыльцо вышел отец Хацуэ и позвал собаку, выкрикнув что-то по-японски. Снова позвал, произнеся команду гортанным голосом; собака подняла голову, дважды тявкнула, вскочила и, хромая, побежала на зов.

Это был последний раз, когда Исмаил подглядывал у дома Имада.

С началом сезона сбора клубники, в половине шестого, Исмаил повстречал Хацуэ на тропинке, пересекавшей лес у Южного пляжа, – Хацуэ шла под неподвижными кедрами. И он, и она направлялись к мистеру Нитта, платившему щедрее всех на острове – тридцать пять центов за корзину.

Исмаил шел позади Хацуэ, сжимая в руке коробку с обедом. Нагнал ее и сказал: «Привет». Оба и словом не обмолвились о том поцелуе на пляже две недели назад. Они тихо шли по тропинке; Хацуэ сказала, что в такое время можно повстречать чернохвостого оленя, который кормится побегами папоротника, – вчера утром она видела олениху.

В том месте, где тропинка выходила на пляж, земляничные деревья склонялись над прибрежной водой. Стройные и извилистые, оливкового, коричнево-красного, алого и пепельного оттенков, они клонились под тяжестью широких блестящих листьев и бархатистых ягод, отбрасывая тень на прибрежные камни и песок. Исмаил и Хацуэ вспугнули цаплю с перьями песочного цвета. Цапля издала пронзительный крик и взлетела, расправив крылья с широкими перьями на концах, изящная даже во внезапном полете, спланировала над заливом Миллера и села в отдалении на засохшей верхушке дерева.

Тропинка петлей огибала мыс и сбегала к болотистой местности под названием Чертова яма – низкий туман окутывал саваном душистую малину и заманиху, до того было сыро в этой низине, – потом взбиралась среди кедров и отбрасывавших тень елей и, наконец, спускалась в Центральную долину. Давно стоявшие здесь фермы – Андреасонов, Ульсенов, Маккалли и Коксов – приносили хороший доход; земля вспахивалась при помощи быков, потомков тех самых животных, которых перевезли на Сан-Пьедро еще во времена заготовок древесины. Это были огромные, едко пахнущие серовато-белые быки; Исмаил и Хацуэ остановились поглядеть на одного быка, который чесал задние ноги о столб забора.

Когда они добрались до фермы, там уже трудились канадские индейцы. Миссис Нитта, маленькая женщина с тонкой талией, носившая соломенную шляпу сборщицы, сновала между грядок взад-вперед, как колибри. Во рту у нее, как и у мужа, было полно золотых коронок, и, когда она улыбалась, зубы посверкивали на солнце. Днем миссис Нитта сидела под брезентовым зонтом, разложив на кедровом ящике счета; в одной руке она держала карандаш, другой подпирала голову. Почерк миссис Нитта был безукоризненным – маленькие округлые красивые циферки заполняли страницы. Писала она вдумчиво, не торопясь, как судебный писарь, часто затачивая карандаш.

Исмаил и Хацуэ разделились – каждый присоединился к своей компании. Ферма была такой большой, что в разгар сезона нанимали старенький школьный автобус, подвозивший сборщиков к пыльным воротам. На полях царила атмосфера прямо-таки фанатичного упорства в работе, сбор урожая сопровождался весельем – трудились школьники, у которых только что закончился учебный год. Работа была детям в радость: можно было пообщаться друг с другом, да и сам сбор урожая казался им частью летних каникул. Яркое солнце, вкус клубники во рту, легкая болтовня и деньги, которые можно потратить на газировку с сиропом, фейерверки, рыболовную наживку и косметику, манили подростков на ферму мистера Нитта. Целый день под палящим солнцем они тесными группками сидели на корточках между грядок. Там же начинались и заканчивались романтические отношения; подростки целовались на краю поля или в лесу, по дороге домой.

Исмаил, работавший через три грядки, наблюдал за Хацуэ. Ее волосы расплелись, а пониже шеи выступил пот. Клубнику Хацуэ собирала умело, все знали о том, как быстро и ловко она работает – в то время как у других набиралось по полторы корзины, она умудрялась собрать две. Хацуэ работала рядом с подругами – стайкой склонившихся над грядками японок, чьи лица закрывали соломенные шляпы, – и ничем не выдавала своего знакомства с Исмаилом, когда он проходил мимо с наполненной доверху корзиной. Он снова прошел рядом с ней и заметил, до чего она была поглощена работой – собирала ягоды хоть и без спешки, но не останавливаясь. Исмаил согнулся над кустиками в трех грядках от нее и попытался сосредоточиться на работе. Глянув как-то на Хацуэ – она отправляла в рот ягоду, – он засмотрелся. Хацуэ повернулась, и они вдруг встретились взглядами, но Исмаил не мог разобрать, что она почувствовала в этот момент, и ему показалось, что так вышло случайно, что она этим ничего и не думала сказать. Отвернувшись, Хацуэ отправила в рот еще одну ягоду, медленно, без тени смущения. Устроившись на корточках поудобнее, она вернулась к своей методичной работе.

Ближе к вечеру, в половине пятого, над полями нависли тяжелые тучи. Яркий июньский день окрасился в мягкие серые тона, и с юго-запада подул легкий ветерок. Запахло дождем, повеяло прохладой; воздух сделался плотным, и внезапный порывистый ветер обрушился на кедры с краю полей, мотая их ветки. Сборщики, выстроившись в очередь, торопились сдать последние корзины с ягодами, а миссис Нитта под зонтом ставила галочки напротив имен и выдавала деньги. Сборщики тянули шеи, вглядываясь в тучи, и выставляли ладони, проверяя, не начался ли дождь. Поначалу упали всего несколько крошечных капель, подняв маленькие облачка пыли, потом небеса как будто прорвало, и летний дождь хлынул прямо в лица сборщикам. Те бросились врассыпную, лишь бы укрыться, неважно где: на пороге сарая, в машине, под навесом для хранения ягод, в кедровой роще. Кто-то стоял, подняв над головой корзину с ягодами, которую заливало дождем.

Исмаил увидел, что Хацуэ перебежала верхнее поле и скрылась в кедровой роще. Он вдруг понял, что и сам двинулся следом, сначала медленно, шагая среди клубники, под теплым дождем, приятно бившим в лицо (он уже успел вымокнуть, так что теперь ему было все равно), потом уже бегом через лес. Тропинка от Южного пляжа, закрытая кедровым пологом, отлично укрывала от дождя, и ему захотелось пройти до дома с Хацуэ, пусть даже и молча, если таково будет ее желание. Но когда Исмаил уже за фермой Маккалли увидел Хацуэ, он перешел на шаг и следовал за ней на расстоянии. От потоков дождя было шумно, да к тому же он и не представлял, что скажет ей. Достаточно уже и того, что он видит Хацуэ, как видел на полях или когда прятался на ферме. Он пойдет за ней следом, слушая, как дождь барабанит по листве, а она тем временем будет все приближаться к дому.

Там, где тропинка выбегала к заливу Миллера, где росла стена жимолости, только-только отцветшей, сплетавшейся с морошкой, и доцветал дикий шиповник, Хацуэ углубилась в лес. Исмаил пошел следом, через лощину, заросшую папоротником, по зеленому ковру, расцвеченному белыми цветками ипомеи. Упавший ствол кедра, увитый плющом, мостом перекинулся через лощину; Хацуэ скользнула под ним и свернула на боковую тропинку, уводившую к мелкому ручью, где три года назад они пускали кораблики. Трижды свернув, Хацуэ по бревну перешла через ручей, взобралась по заросшему кедрами холму и нырнула в дупло дерева, в котором они играли, когда им было всего-навсего девять лет.

Исмаил присел на корточки под ветвями деревьев и с полминуты смотрел на расщелину дупла. Мокрые волосы лезли ему в глаза. Исмаил все раздумывал над тем, что же привело Хацуэ сюда, сам он давно позабыл об этом месте, находившемся не меньше чем в полумиле от его дома. Ему вспомнилось, как они устилали землю в дупле мхом и потом валялись там, глядя вверх. Встать во весь рост в дупле не получалось, но вот сидеть на коленях и даже лежать было можно. Вместе с другими детьми они забирались в дупло, представляя, будто это их укрытие, и перочинными ножиками затачивали ольховые прутья, чтобы обороняться. В дупле скопился целый арсенал стрел – поначалу для воображаемых битв, потом для сражений друг с дружкой. Из бечевки и тисовых прутьев они мастерили небольшие луки; дупло дерева служило им чем-то вроде форта, они носились вверх-вниз по склону, стреляя друг в друга. Исмаил сидел и вспоминал, как они играли на этом склоне в войнушку и как в конце концов отвадили этим от себя девчонок, сначала Тину Сювертсен, а там и сестер Имада… Тут он увидел, что Хацуэ смотрит на него из расщелины дупла.

Исмаил оглянулся; таиться не было смысла.

– Давай лучше сюда, – позвала она его. – Дождь ведь.

– Ага, – отозвался он.

В дупле Исмаил сел на мох; с него капала вода. Хацуэ сидела в мокром платье, рядом с ней лежала шляпа с широкими полями.

– Ты ведь следил за мной, так? – спросила она.

– Я не специально, – оправдывался Исмаил. – Так… само собой вышло. Вообще-то я домой шел. Ну, увидел, что ты свернула, вот и… Ты уж извини. Извини, что так получилось.

Хацуэ заправила выбившиеся пряди волос за уши.

– Я вся промокла, – сказала она. – Хоть выжимай.