Путешествие к Арктуру

– Наш разговор не помешает ей?

– Нет.

– А как ты себя чувствуешь?

– Мне нужно немного поспать. Но гораздо важнее, ты услышал кое-что о твоей новой жизни. Она не столь невинна и идиллична. Если ты решил пройти через это, тебя нужно предупредить об опасностях.

– О, я так и думал. Как мы поступим – должен ли я задавать вопросы, или ты расскажешь мне о том, что считаешь самым важным?

Пейно жестом пригласил Маскалла сесть на кучу папоротника, а сам прилег, облокотившись на руку и вытянув ноги.

– Я расскажу тебе о некоторых случаях моей жизни. Из них ты начнешь понимать, в какого рода место попал.

– Я буду признателен, – сказал Маскалл, приготовившись слушать.

Пейно помолчал секунду-другую, а затем спокойным, размеренным, но благожелательным голосом начал свое повествование.

РАССКАЗ ПЕЙНО

«Самые ранние мои воспоминания относятся к тому времени, когда в трехлетнем возрасте (что соответствует вашим пятнадцати годам, но мы тут развиваемся медленнее) мои отец и мать взяли меня, чтобы повидаться с Брудвиолом, мудрейшим человеком на Тормансе. Он жил в огромном Уомфлэшском лесу. Три дня мы шли среди деревьев, ночами спали. По мере продвижения деревья становились все выше, пока верхушки не скрылись из глаз. Стволы были темно-красного цвета, а листья бледно-ульфировыми. Мой отец все время останавливался и думал. Если его не отвлечь, он полдня простоял бы в глубокой задумчивости. Моя мать, родом из Пулиндреда, была человеком иного сорта. Она была красива, великодушна, обаятельна – но и деятельна тоже. Она все время его подгоняла. Это приводило к постоянным спорам, а я от этого страдал. На четвертый день мы прошли через ту часть леса, которая граничит с Топящим морем. В море этом полно участков воды, которая не выдерживает веса человека, а поскольку эти легкие места по виду не отличается от остальных, пересекать его опасно. Отец показал на неясный контур на горизонте и сказал, что это остров Свейлона. Люди иногда отправляются туда, но ни один не вернулся. Вечером того же дня мы нашли Брудвиола, стоявшего в глубокой болотистой яме в лесу, со всех сторон окруженной деревьями высотой триста футов. Это был большой, корявый, шершавый, морщинистый, крепкий старик. Ему в то время было сто двадцать наших лет, или почти шестьсот ваших. Тело его было трехсторонним: три ноги, три руки и шесть глаз, расположенных на равном расстоянии вокруг всей головы. Они придавали ему выражение бдительности и проницательности. Он стоял в каком-то трансе. Позже я слышал такое его высказывание: „Лежать значит спать; сидеть значит мечтать; стоять значит думать“. Мой отец заразился от него и впал в размышление, но мать окончательно разбудила обоих. Брудвиол свирепо нахмурился и зло спросил, что ей нужно. И тут я тоже впервые узнал цель нашего путешествия. Я был чудом – я, так сказать, не имел пола. Это тревожило моих родителей, и они хотели посоветоваться с мудрейшим из людей.

Лицо старого Брудвиола разгладилось, и он сказал:

– Это, пожалуй, будет не очень трудно, я объясняю это чудо. Каждый мужчина и каждая женщина среди нас – ходячий убийца. Если это мужчина, он боролся и убивал женщину, родившуюся в одном с ним теле – если это женщина, она убила мужчину. Но в этом ребенке борьба еще продолжается.

– И как положить ей конец? – спросила моя мать.

– Пусть ребенок направит свою волю на поле битвы и обретет тот пол, который хочет.

– Ты конечно хочешь быть мужчиной, не так ли? – горячо спросила меня мать.

– Тогда мне придется убить твою дочь, а это было бы преступлением.

Что-то в моем тоне привлекло внимание Брудвиола.

– Сказано не себялюбиво, но великодушно. Следовательно, это должен был произнести мужчина, и вам не нужно больше тревожиться. Еще прежде, чем вы вернетесь домой, этот ребенок станет мальчиком.

Отец ушел куда-то в сторону и исчез из вида, а мать низко склонилась перед Брудвиолом и стояла так минут десять, и все это время он доброжелательно смотрел на нее.

Я слышал, что вскоре после этого в той местности на несколько часов в день стал появляться Альпейн. Брудвиола охватила тоска, и он умер.

Его пророчество сбылось – прежде чем мы вернулись домой, я познал стыд. Но потом, в последующие годы, пытаясь понять свою собственную природу, я часто размышлял над его словами; и я пришел к заключению, что хотя он и был мудрейшим из людей, в этом случае он все же был не совсем прав. Между мной и моей сестрой-близнецом, заключенными в одном теле, никогда не было битвы, а инстинктивное благоговение перед жизнью удерживало нас обоих от борьбы за существование. У нее был более сильный характер, и она пожертвовала собой – хоть и бессознательно – ради меня.

Когда я это осознал, я дал зарок никогда не есть и не уничтожать ничего, в чем есть жизнь, и с тех пор я его держу.

Я был еще не вполне взрослым, когда умер мой отец. Вскоре последовала смерть матери, и ассоциации, связанные с теми местами, стали для меня непереносимы. Поэтому я решил отправиться в страну моей матери, где, по ее рассказам, природа была наиболее священной и безлюдной.

Одним жарким утром я пришел к гребню Создателя. Он зовется так то ли потому, что Создатель однажды прошел им, то ли из-за его колоссальных размеров. Это естественная дамба, длиной двадцать миль, соединяющая горы, окружающие мою родину, с Ифдон-Марестом. Внизу, на глубине от восьми до десяти тысяч футов, лежит долина – с каждой стороны ужасный обрыв. Ширина острой верхушки гребня обычно немногим больше фута. Гребень идет точно с севера на юг. Долина по правую руку была погружена в тень. Та, что слева, искрилась солнечным светом и росой. Несколько миль я в страхе шел по этой опасной тропе. Далеко на востоке долина замыкалась возвышенным плоскогорьем, соединяющим две цепи гор, но поднимавшимся выше самых высоких пиков. Оно зовется Сент-Левелс. Я никогда там не был, но слышал пару любопытных фактов относительно тамошних обитателей. Первый, что у них нет женщин; второй, что хотя они склонны к путешествиям в другие места, они никогда не перенимают обычаев людей, с которыми живут.

Вскоре у меня закружилась голова, и я долго лежал, вытянувшись во весь рост, вцепившись обеими руками в края тропы и широко открытыми глазами глядя на землю перед собой. Когда головокружение прошло, я почувствовал себя другим человеком и стал веселым и самодовольным. Примерно на полдороге я издали увидел, что кто-то приближается ко мне. От этого в мое сердце вновь поселился страх, так как я не понимал, как мы сможем разойтись. Однако я медленно шел дальше, и вскоре мы сблизились настолько, что я смог узнать идущего. Это был Слофорк, которого звали колдуном. Я никогда раньше не встречался с ним, но узнал его по некоторым характерным чертам. Он был ярко-желтого цвета и обладал очень длинным, похожим на хобот, носом, который, по-видимому, был полезным органом, но красоты, в моем понимании, ему не прибавлял. Его окрестили „колдуном“ за его дивное умение выращивать конечности и органы. Рассказывают, что как-то вечером он медленно отпилил себе ногу тупым камнем и два дня лежал в страшных муках, пока росла новая нога. Его не считали мудрецом, но на него находили периодические вспышки проницательности и отваги, с которыми никто не мог сравниться.

Мы сели лицом друг к другу примерно в двух ярдах.

– Кто из нас перешагнет через другого? – спросил Слофорк. Он вел себя спокойно, как спокоен был этот день, но для моей юной натуры в нем был скрыт ужас. Я улыбнулся ему, но унижаться не хотел. Так мы продолжали сидеть, совершенно дружелюбно, в течение многих минут.

– Что превыше удовольствия? – вдруг спросил он.

Я был в том возрасте, когда хочется производить впечатление человека, способного справиться с любой критической ситуацией, и поэтому, скрывая удивление, я вступил в эту беседу, как будто это и было целью нашей встречи.

– Боль, – ответил я, – ибо боль гонит удовольствие.

– Что превыше Боли?

Я подумал.

– Любовь. Ибо мы готовы принять на себя боль тех, кого любим.

– А что превыше Любви? – настаивал он.

– Ничто, Слофорк.

– А что такое Ничто?

– Это ты мне должен сказать.

– И я скажу тебе. Это мир Создателя. И он, будучи здесь малым ребенком, знает удовольствие, боль и любовь – и получает воздаяния. Но есть иной мир – не мир Создателя – и все это там неизвестно, и дарит иной порядок вещей. Этот мир мы называем Ничто – но это не Ничто, а Нечто.

Наступила пауза.

– Я слышал, – сказал я, – что ты славишься выращиванием и умертвлением органов.

– Мне этого недостаточно. Каждый орган говорит мне одно и то же. Я хочу услышать что-нибудь иное.

– Правда ли, что говорят люди, будто мудрость твоя приходит и угасает ритмично?

– Сущая правда, – ответил Слофорк. – Но те, от кого ты это слышал, забывали добавить, что они всегда путали прилив с отливом.

– Мой опыт говорит, – напыщенно произнес я, – что мудрость – это несчастье.

– Может быть, юноша, но ты никогда этого не знал и никогда не узнаешь. Для тебя мир всегда будет обладать благородным величественным лицом. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом… Но будь счастлив по-своему…

И прежде чем я сообразил, что он делает, он спокойно спрыгнул с тропы в пустоту. Со все увеличивающейся скоростью он падал в лежащую внизу долину. Я хрипло закричал, бросился на землю и закрыл глаза.

Я часто думал, которая из моих необдуманных юношеских фраз стала причиной этого его неожиданного решения убить себя. Какая бы это фраза ни была, с тех пор я сделал неукоснительным правилом не говорить для собственного удовольствия, а только чтобы помочь другим.

В конце концов я добрался до Мареста. Четыре дня я плутал в его лабиринтах. Я боялся смерти, но еще больше боялся потерять свое священное отношение к жизни. Когда я почти уже выбрался и уже поздравлял себя, я столкнулся с третьей необычной личностью в своей жизни – безжалостным Мюрмейкером. Это произошло при ужасных обстоятельствах. Однажды облачным и ветреным днем я увидел живого человека, висевшего в воздухе без всякой видимой опоры. Он висел вертикально перед скалой, – зияющая пропасть глубиной тысячу футов лежала под его ногами. Я вскарабкался как можно ближе и взглянул на него. Он увидел меня и скорчил кривую гримасу, как человек, пытающийся обратить свое унизительное положение в шутку. Это зрелище так потрясло меня, что я даже не мог сообразить, что происходит.

– Я Мюрмейкер, – выкрикнул он скрежещущим голосом, потрясшим мой слух. – Всю жизнь я заставлял страдать других – теперь страдаю сам. Мы с Нуклампом поссорились из-за женщины. И теперь Нукламп держит меня тут. Пока у него хватит сил, я буду висеть; но когда он устанет – а этого ждать уже недолго – я упаду в эту пропасть.