Костяные часы

Инстинкт подсказывает, что не стоит пожимать ей руку.

С ее губ срывается:

– Иммакюле Константен.

Ну и имечко! Ручная граната из семи слогов.

– Вы француженка?

– Я родом из Цюриха.

– Обожаю Швейцарию. И каждый год езжу кататься на лыжах в Ла-Фонтен-Сент-Аньес: там у моего приятеля есть шале. Вы там бывали?

– Случалось. – Она опускает на колено руку в замшевой перчатке и говорит: – Вы изучаете политику, Хьюго Лэм.

Ничего себе!

– Как вы догадались?

– Расскажите-ка мне о власти. Что это такое?

Да уж, ее кембриджские замашки намного лучше моих!

– Вы хотите обсудить со мной проблему власти? Прямо здесь и сейчас?

Она склоняет очаровательную голову:

– Не существует иного времени, кроме настоящего.

– Ну, хорошо. – Чего не сделаешь ради высшего класса. – Власть – это способность заставить окружающих делать то, чего они делать не стали бы, или удержать их от того, что они непременно стали бы делать.

Лицо Иммакюле Константен остается непроницаемым.

– И каким же образом?

– С помощью принуждения и поощрения. Кнутом и пряником, хотя с определенной точки зрения это одно и то же. Принуждение основано на боязни насилия или страданий. «Подчинись, не то пожалеешь». В десятом веке с помощью этого принципа датчане успешно взимали дань; на этом держалась сплоченность стран Варшавского договора, да и задиры на детской площадке правят с помощью того же. На этом основаны закон и порядок. Именно поэтому мы сажаем преступников в тюрьму, а демократические государства стремятся монополизировать силу.

Иммакюле Константен внимательно следит за выражением моего лица; это и возбуждает, и отвлекает.

– Поощрение работает за счет обещаний: «Подчинитесь, и почувствуете выгоду». Подобная динамика наблюдается, к примеру, при размещении военных баз НАТО на территориях государств, не являющихся членами этой организации, при дрессировке собак, а также при необходимости на всю жизнь примириться с дерьмовой работой. Ну что, правильно я рассуждаю?

Охранник-гоблин чихает, и по часовне прокатывается гулкое эхо.

– Вы всего лишь царапнули по поверхности, – говорит Иммакюле Константен.

Я пылаю от вожделения и досады:

– Так царапните поглубже.

Она смахивает с замшевой перчатки какую-то пушинку и произносит, обращаясь к собственной руке:

– Власть теряют либо обретают, но ее невозможно ни создать, ни уничтожить. Власть – это гость тех, кто ею наделен, но отнюдь не их собственность. К власти стремятся и безумцы, и мудрецы, но лишь мудрейших тревожат ее долговечные побочные эффекты. Власть – это наркотик для эго и едкая кислота для души. Переходы власти от одного индивида к другому – будь то путем завоеваний, браков, урн для голосования, диктатур или счастливого случая – и составляют суть истории. Да, наделенные властью способны вершить правый суд, преображать мир, превращать цветущие государства в выжженные поля сражений, ровнять с землей небоскребы, но сама по себе власть не несет в себе нравственного начала. – Иммакюле Константен смотрит на меня. – Власть заметила вас. Власть за вами пристально наблюдает. Продолжайте и дальше в том же духе, и власть вас облагодетельствует. Но власть и посмеется над вами, причем безжалостно, когда вы будете умирать в частной клинике через незаметно пролетевшие десятилетия. Власть высмеивает всех своих прославленных фаворитов, стоит им оказаться на смертном одре. «Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи. Пред кем весь мир лежал в пыли, торчит затычкою в щели». Мысль об этом вызывает у меня особое отвращение, Хьюго Лэм. А у вас?

Мелодичный голос Иммакюле Константен убаюкивает, точно шелест ночного дождя.

У тишины в часовне Королевского колледжа явно имеется собственное мнение.

– А чего же вы, собственно, хотите? – помолчав, говорю я. – В договор с жизнью включен пункт о смертности. Всем нам когда-нибудь придется умереть. Но пока ты жив, властвовать над другими куда приятней, чем находиться в их власти.

– Что живо, то в один прекрасный день умрет – так гласит договор с жизнью, правда? Но вам следует знать, что в исключительных случаях этот нерушимый пункт договора может быть… переписан.

Я гляжу в ее спокойное и серьезное лицо.

– Вы это о чем? О занятиях спортом? О вегетарианских диетах? О пересадке органов?

– О той форме власти, которая позволяет отсрочивать смерть навечно.

Да, мисс Константен, безусловно, высший класс, но если она ушиблена сайентологией или криогенетикой, то ей придется понять, что меня подобной чушью не проймешь.

– А вы, случайно, не пересекли границу Страны Безумцев?

– Эта страна не знает границ.

– Но вы говорите о бессмертии так, словно это некая реальность.

– Нет, я говорю не о бессмертии, а о вечной отсрочке смерти.

– Постойте, вас что, Фицсиммонс послал? Или Ричард Чизмен? Вы что, с ними сговорились?

– Нет. Я просто пытаюсь заронить в вас семя…

Да уж, это, пожалуй, слишком креативно для очередной дурацкой шутки Фицсиммонса.

– Семя чего? Что из него вырастет? Можно поточнее?

– Семя вашего исцеления.

Ее серьезность вызывает тревогу.

– Но я не болен!

– Смерть вписана в вашу клеточную структуру, а вы утверждаете, что не больны? Посмотрите на эту картину. Посмотрите, посмотрите. – Она кивает в сторону «Поклонения волхвов». Я подчиняюсь. Я всегда буду ей подчиняться. – Тринадцать человек, если их пересчитать. Как на Тайной вечере. Пастухи, волхвы, родственники. Посмотрите внимательно на их лица, по очереди на каждого. Кто из них верит, что этот новорожденный пупс сумеет победить смерть? Кто хочет доказательств? Кто считает Мессию лжепророком? Кто знает, что он изображен на картине? Что на него смотрят? А кто из них смотрит на вас?

Гоблин-охранник машет рукой у меня перед носом:

– Эй, очнись! Извини, что побеспокоил, но нельзя ли закончить ваши дела со Всевышним завтра?

Моя первая мысль: «Да как он смеет?!» Вторая мысль не появляется, потому что меня мутит от его дыхания, воняющего горгондзолой и скипидаром.

– Мы закрываемся, – говорит он.

– Но часовня открыта до шести! – возражаю я.

– Ну… да-а. Точно, до шести. А сейчас сколько?

И тут я замечаю, что за окнами – сияющая мгла.

Без двух минут шесть – утверждают часы. Не может быть! Ведь только что было четыре. Я пытаюсь за внушительным брюхом своего мучителя разглядеть Иммакюле Константен, но ее нет. И, судя по всему, давно. Не может быть! Она же только что просила меня взглянуть на картину Рубенса, всего несколько секунд назад! Я посмотрел, и…

…Я морщу лоб, гляжу на гоблина-охранника, ожидая ответа.

– Шесть часов, пора уходить, – заявляет он. – Пора, пора. Расписание есть расписание.

Он стучит по циферблату своих наручных часов, тычет их мне в нос, хотя и вверх тормашками; на дешевом циферблате отчетливо видно: 17:59.

– Но… – бормочу я, да какое уж тут «но»? Не может быть, чтобы два часа куда-то провалились за две минуты! – А где… – сиплю я, – женщина? Она вон там сидела?

Охранник смотрит в указанном направлении, спрашивает:

– Когда? В этом году?

– Сегодня, примерно… в половине четвертого. В таком темно-синем пальто. Красавица.

Гоблин складывает на груди короткие руки и заявляет:

– Будь так любезен, подними свою одурманенную травкой задницу и двигай отсюда, а мне домой пора; у меня, между прочим, семья имеется.

Ричард Чизмен, Доминик Фицсиммонс, Олли Куинн, Джонни Пенхалигон и я чокаемся стаканами и бутылками, а вокруг пьяно ревут и бубнят посетители «Погребенного епископа», паба на булыжной улочке у западных ворот Хамбер-колледжа. В пабе не протолкнуться: завтра начинается рождественский исход, и нам чудом удается найти столик в самом дальнем углу. Я одним духом осушаю стопку «Килмагун спешиал резерв», и виски тяжелым комом соскальзывает в горло, прожигая насквозь, от миндалин до самого желудка, а потом начинает растворять тревогу, терзающую меня с тех пор, как пару часов назад я очнулся в часовне, совершенно не понимая, что произошло. Мысленно убеждаю себя, что месяц выдался на редкость тяжелый: сдача письменных работ, жесткие сроки, бесконечное нытье Марианджелы, а на прошлой неделе еще и две ночные попойки у Жаба, чтобы улестить Джонни Пенхалигона. Внезапная потеря времени – не симптом опухоли мозга, да и вообще, я пока не падаю без причины и не брожу нагишом по крышам колледжа, среди каминных труб. Я забыл о времени, сидя в красивейшей позднеготической церкви Великобритании и размышляя о шедевре Рубенса, – подобное окружение создано для того, чтобы заставить человека утратить счет часам. Олли Куинн опускает на столешницу полупустую кружку и тихонько рыгает.

– Лэм, ты разобрался, как Рональд Рейган выиграл холодную войну?

Я его еле слышу: молодые консерваторы Хамбер-колледжа в соседнем зале громко подвывают бессмертному рождественскому хиту Клиффа Ричарда «Mistletoe and Wine»[19].

– Ага, все изложил и, стряхнув с листов вековую пыль, подсунул профессору Дьюи под дверь, – киваю я.

– Не знаю, как ты целых три года эту политику долбишь. – Ричард Чизмен утирает с хемингуэевской бородки пену, оставленную «Гиннессом». – Уж лучше обрезание с помощью терки для сыра.

– Жаль, что ты ужин пропустил, – говорит Фицсиммонс. – На десерт пошли остатки нарнийской травки Джонни. Не хватало еще, чтобы уборщица, приводя в порядок его комнату в конце триместра, наткнулась на его запасы, приняла их за крысиные катышки и выбросила вместе с липкими скаутскими журнальчиками. – Джонни Пенхалигон, не отрываясь от кружки с горьким пивом, показывает Фицсиммонсу средний палец, дергает узловатым кадыком; я лениво представляю, как провожу по нему опасной бритвой. Фицсиммонс фыркает и поворачивается к Чизмену: – А где же твой приятель, загадочное дитя Востока в кожаных штанах?

Чизмен косится на часы:

– В тридцати тысячах футов над Сибирью, перевоплощается в ревностного конфуцианина и примерного старшего сына. Если бы Сек все еще оставался в городе, я не стал бы почем зря рисковать своей репутацией в компании ярых гетеросексуалов. Я теперь убежденный рисолюб. Фиц, угости-ка меня канцерогенной палочкой, дай мне в зубы, чтоб дым пошел, – американцы почему-то обожают это выражение.

– Здесь курить бесполезно, – морщится Олли Куинн, извечный сторонник борьбы с курением. – Все равно дымом дышим.

– Ты ж бросаешь. – Фицсиммонс протягивает Чизмену пачку «Данхилла»; мы с Пенхалигоном тоже берем по сигарете.

– Успеется, – отмахивается Чизмен. – Джонни, будь так любезен, дай зажигалку Германа Геринга, она прямо-таки источает эманации зла.

Пенхалигон вытаскивает увесистую зажигалку времен Третьего рейха. Самую настоящую, приобретенную его дядей в Дрездене. На аукционе такая штучка улетает за три тысячи фунтов.

– А где сегодня РЧП? – спрашивает Пенхалигон.

– Будущий лорд Руфус Четвинд-Питт сегодня решил пополнить запасы наркоты, – отвечает Фицсиммонс. – Какая жалость, что это не академическая дисциплина.

– Зато это надежный, защищенный от спада сектор нашей экономики, – замечаю я.

– На будущий год, – говорит Олли Куинн, сдирая наклейку с бутылки безалкогольного пива, – мы выйдем в реальный мир и начнем зарабатывать себе на жизнь.

– Вот-вот, жду не дождусь, – хмыкает Фицсиммонс, поглаживая ямку на подбородке. – Презираю бедность.

– Ага, у меня аж сердце кровью обливается. – Ричард Чизмен зажимает сигарету уголком губ, прямо как Серж Генсбур. – Твой «порше», прикид от Версаче и двадцатикомнатное родовое гнездо в Котсуолде производят на окружающих абсолютно неверное впечатление.

– Все это добыто моими предками, – возражает Фицсиммонс. – А по-честному – мне полагается мой собственный нереально жирный куш, который можно промотать.

– Папочка все еще подбирает тебе теплое местечко в Сити? – спрашивает Чизмен и недоуменно морщит лоб, потому что Фицсиммонс начинает заботливо отряхивать его твидовый пиджак. – Чего это ты?

– Да вот, отрясаю с тебя прах застарелых обид.

– Они к нему напрочь приклеились, – говорю я. – А ты, Чизмен, не критикуй семейственность: все мои дядья, у которых, кстати, отличные связи, полностью согласны с мнением, что именно благодаря непотизму наша страна стала такой, как сейчас.

Чизмен обдает меня струей сигаретного дыма.

– Когда ты станешь сгоревшим на работе аналитиком Сити-банка и у тебя отнимут «ламборгини», а адвокат твоей третьей жены выкрутит тебе яйца и подведет под судейский молоток, ты пожалеешь о своих словах.

– Это точно, – соглашаюсь я. – А Дух Будущих Святок предвидит, что Ричард Чизмен осуществит благотворительный проект по защите беспризорников Боготы.

Чизмен обдумывает идею с беспризорниками Боготы, удовлетворенно ворчит и больше не возражает.

– Благотворительность порождает нерадивость, – изрекает он. – Нет, лучше я в журналюги подамся. Колонка здесь, повестушка там, выступления на радио и телевидении. Кстати… – Он выуживает из кармана пиджака книгу с надписью на обложке: «Криспин Херши. „Сушеные эмбрионы“» и наискосок ярко-красным – «СИГНАЛЬНЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР». – Мне впервые заказали рецензию. Для публикации у Феликса Финча, в «Пиккадилли ревью». Двадцать пять пенсов за слово, тысяча двести слов, триста фунтов за два часа работы. Неплохо, а?

– Ну, Флит-стрит, берегись! – говорит Пенхалигон. – А кто такой Криспин Херши?

Чизмен вздыхает:

– Сын Энтони Херши.

Пенхалигон только глазами хлопает.

– Ой, да ладно тебе, Джонни! Энтони Херши, знаменитый режиссер. В шестьдесят четвертом он получил «Оскара» за «Батлшип-Хилл», а в семидесятые снял «Ганимед-пять», лучший британский фантастический фильм всех времен!

– Этот фильм лишил меня воли к жизни, – добавляет Фицсиммонс.

– А меня, кстати, впечатляет твой заказ, наш обожаемый Ричард, – говорю я. – Последний роман Криспина Херши был просто блеск. Я его подобрал в хостеле, в Ладакхе, когда после школы путешествовал по миру. А что, новый роман так же хорош?

– Почти. – Мсье Критик складывает кончики пальцев домиком, как бы сосредоточиваясь. – Херши-младший – одаренный стилист, а Феликс – то есть Феликс Финч для вас, плебеев, – и вовсе ставит его на одну ступень с Макьюэном, Рушди, Исигуро и так далее. Похвалы Феликса малость преждевременны, но еще несколько книг – и Криспин вполне созреет.

– А как продвигается твой роман, Ричард? – спрашивает Пенхалигон.

Мы с Фицсиммонсом тут же корчим друг другу рожи висельников.

– Рождается в муках. – Чизмен задумчиво взирает на свое славное литературное будущее, и эта картина ему очень нравится. – Мой герой – кембриджский студент по имени Ричард Чизмен, который пишет роман о кембриджском студенте Ричарде Чизмене, который работает над романом о кембриджском студенте Ричарде Чизмене. Такого еще никто не писал!

– Прикольно, – говорит Джонни Пенхалигон. – Это прямо как…

– Пенистая кружка мочи, – заявляю я; Чизмен буравит меня убийственным взглядом, пока я не поясняю: – Я имею в виду содержимое моего мочевого пузыря. Потрясающий замысел, Ричард! А теперь простите, я вас покину.

В мужском туалете воняет застарелой мочой, единственный писсуар забит и полон янтарной жидкости, готовой выплеснуться через край. Приходится встать в очередь, точно девчонке. Наконец из кабинки вываливается какой-то амбалистый гризли, и я занимаю освободившееся место. Начинаю уговаривать мочеиспускательный канал сработать, но тут из соседней кабинки меня окликают.

– Привет, Хьюго Лэм! – восклицает коренастый смуглый тип с темными кудрями, в рыбацком свитере. Моя фамилия в его устах звучит как «лим», типично новозеландское произношение. Он старше меня, ему около тридцати, но я никак не могу вспомнить, откуда его знаю.

– Мы встречались, когда ты еще учился на первом курсе. «Кембриджские снайперы», помнишь? Прости, я тебя отвлекаю от дела, чем, разумеется, грубо нарушаю неписаные правила общения в мужском туалете. – Сам он мочится без рук в журчащий писсуар. – Элайджа Д’Арнок, аспирант факультета биохимии, колледж Корпус-Кристи.

В памяти что-то мелькает: ну конечно же, уникальная фамилия!

– Стрелковый клуб, да? Ты с каких-то островов к востоку от Новой Зеландии?

– Да, верно, с Чатемских островов. А тебя я запомнил, потому что ты прирожденный снайпер. Как говорится, есть еще место в гостинице.

Я наконец-то соображаю, что его интерес ко мне не носит сексуального характера, и спокойно занимаюсь своим делом.

– Боюсь, ты меня переоцениваешь.

– Да ты что, дружище! Тебе на любых соревнованиях первое место обеспечено, серьезно.

– Я слишком много внимания уделял вещам, не связанным с учебой.

Он кивает:

– Жизнь слишком коротка, чтобы все переделать, верно?

– Да, вроде того. Ну и… как тебе Кембридж?

– Потрясающе. Отличная лаборатория, замечательный научный руководитель. Ты ведь изучаешь экономику и политику? И должно быть, уже на последнем курсе?

– Да, как-то быстро время пролетело. А ты все еще стреляешь?

– Религиозно. Я теперь анахорет.

Минуточку, анахорет – это отшельник, хотя, возможно, это какой-то новозеландский или стрелковый жаргон. В Кембридже полно выражений, которые понятны только посвященным; посторонним в этом тесном кругу места нет.

– Класс, – говорю я. – А на стрельбище я действительно ездил с удовольствием.

– Никогда не поздно начать снова. Стрельба – это как молитва. А когда цивилизация прикроет лавочку окончательно, владение оружием будет цениться куда больше любых университетских степеней. Ну ладно, счастливого Рождества! – Он застегивает молнию на штанах. – До встречи.

– Ну, Олли, и где же твоя таинственная красотка? – спрашивает Пенхалигон.

Олли Куинн морщится:

– Обещала подойти к половине восьмого.

– Подумаешь, всего-то опаздывает на полтора часа, – говорит Чизмен. – Это вовсе не значит, что она решила сменить тебя на какого-нибудь спортсмена с физиономией Киану Ривза, мускулатурой Кинг-Конга и моей харизмой.

– Сегодня я везу ее домой, в Лондон, – поясняет Олли. – Она живет в Гринвиче… так что непременно подойдет, с минуты на минуту…

– Колись, Олли, – не унимается Чизмен, – ведь мы же все-таки друзья. Она действительно твоя подружка или ты ее того… ну, в общем… придумал?

– Она действительно существует, – загадочно произносит Фицсиммонс.

– Да ну? – Я гневно зыркаю на Олли. – С каких это пор бандюган, усердно наставляющий рога добропорядочным мужьям, имеет преимущества перед твоим соседом по лестничной клетке?

– Абсолютно случайная встреча. – Фицсиммонс ссыпает в рот остатки жареных орешков. – Я наткнулся на Олли и его даму сердца в книжном магазине «Хефферс», в отделе драматургии.

– И, будучи новым, реформированным представителем постфеминистского общества, сколь высоко ты оценил бы королеву Несс? – спросил я у него.

– Очень даже секси. Олли, признавайся, она из эскорт-сервиса?

– Да пошел ты! – Олли ухмыляется, как слизавший сметану кот, а потом вскакивает и вопит во все горло: – Несс! Вот уж действительно, легка на помине! Хорошо, что ты пришла!

Девушка с трудом пробирается сквозь плотную толпу студентов.

– Ох, прости, пожалуйста! – Она целует Олли в губы. – Автобуса лет восемьсот не было.

Я ее знаю, точнее, знал – в библейском смысле этого слова. Фамилии не помню, зато все остальное помню очень хорошо. Мы познакомились на вечеринке, когда я учился на первом курсе. Тогда она звалась Ванессой. Эта любительница крепких выражений училась, если память мне не изменяет, в Челтнемском женском колледже, а жила у черта на рогах, в дальнем конце Трампингтон-роуд, где вместе с какими-то девицами снимала особняк. Мы тогда откупорили бутылку «Шато Латур» семьдесят шестого года, которую она стащила у своих знакомых перед началом вечеринки. Потом, при случайных встречах в городе, мы приветливо кивали друг другу, из вежливости не делая вида, будто не знакомы. Она, конечно, ловчила, куда там Олли, но, пытаясь сообразить, чем все-таки Олли ей понравился, я вспоминаю о временном лишении прав за езду в нетрезвом виде и о тепле и уюте «астры» Олли. В любви, как и на войне, все средства хороши, но я, хотя и не святой, по крайней мере, не лицемер. Тем более что Несс, заметив меня, за пятую долю секунды заключила со мной взаимное соглашение о сердечной амнезии.

– Садись на мое место, – говорит Олли, снимая с нее пальто, как истинный джентльхрен, – а я… преклоню пред тобою колена. Фиц, вы ведь знакомы? А это Ричард.

– Очарован. – Чизмен вяло пожимает ей пальцы. – Я – зловредный гей. Скажи-ка, ты – Несси-чудовище или Несси-чудо?

– Я совершенно очарована, – улыбается она. Я хорошо помню ее голос: прекрасно поставленный выговор с притворными просторечными интонациями. – Для друзей я просто Несс, но ты можешь звать меня Ванессой.

– А я Джонни, Джонни Пенхалигон. – Джонни, перегнувшись через стол, пожимает ей руку. – Очень рад знакомству. Олли нам столько о тебе рассказывал…

– Исключительно хорошее, – быстро добавляю я и, протягивая руку, представляюсь: —Хьюго.

Несс, не моргнув глазом, заявляет:

– Значит, Хьюго, Джонни, зловредный гей и Фиц. Кажется, всех запомнила. – Она поворачивается к Олли: – Извини, а ты-то кто?

Олли хохочет, натужно и слишком громко. Его зрачки превращаются в мультяшные сердечки, и я в энный раз пытаюсь вообразить внутренние ощущения того, кто влюблен, потому что внешне приходится корчить из себя эдакого «покорителя сисек».

– Между прочим, теперь очередь Ричарда покупать выпивку, – объявляет Фицсиммонс. – Да, Ричард? Ну что, проветришь свой бумажник?

Чизмен изображает полное непонимание:

– Разве сейчас не твоя очередь, Пенхалигон?

– Нет. Я оплатил предпоследний заказ. Но твоя попытка весьма трогательна.

– Но ты же владеешь половиной Корнуолла! – говорит Чизмен. – Ах, Несс, видела бы ты его поместье! Сады, павлины, олени, конюшни, а вдоль парадной лестницы – портреты капитанов Пенхалигонов за триста лет их владычества.

Пенхалигон фыркает:

– Вот как раз из-за треклятого поместья Тридейво нам вечно не хватает денег! Содержать его можно только себе во вред. А павлины – полные ублюдки.

– Ой, не изображай из себя Скруджа, Джонни! Коммунальный налог наверняка дает вам возможность сэкономить немалую сумму. А мне, пожалуй, придется торговать собой, чтобы набрать денег на автобусный билет в Лидс, на свою голубятню.

Чизмен – мастак придуриваться, хотя у него осталось не меньше десяти тысяч фунтов дедова наследства, но сегодня у меня нет желания его подначивать.

– Так и быть, выпивка за мой счет, – заявляю я. – Олли, раз ты собираешься вести машину, то больше не пей. Возьму-ка я тебе томатного сока с соусом табаско, для сугреву. Так, Чизмену – «Гиннесс», Фицу – кружку пенистого австралийского пойла, а тебе, Несс? Чем тебя травить?

– Выпьешь красного – и жизнь прекрасна. – Олли явно хочется подпоить подружку.

– В таком случае бокал красного в самый раз, Хьюго, – отвечает она.

Я хорошо помню ее многозначительные интонации.

– Здешнее красное можно пить только при наличии запасной глотки в сумочке. Это не «Шато Латур».

– Тогда «Арчерз» со льдом, – говорит Несс. – Береженого Бог бережет.

– Мудрый выбор. Мистер Пенхалигон, вы не поможете мне донести напитки в целости и сохранности? У барной стойки настоящая битва.

В «Погребенном епископе» жуткая давка и толкотня, неуемное пиршество юных духом и телом; «Хокинг и Далай-лама – вот кто герои дня»; короткие джинсовые юбки, рубашки из «Гэп» и «Некст», кто-то весь в белом, кардиганы как у Курта Кобейна, черные ливайсы; «Нет, ты глянь, как этот озабоченный мудак у сортира на меня уставился!»; от голоса Кирсти Маккол и The Pogues екает сердце, а ноги не держат вообще; «Угу, отоварился в благотворительной лавке – приобрел коросту, чесотку и вшей»; удушливое амбре – лак для волос, пот, «Акс», «Шанель № 5», табачный смог; сверкают отбеленные, ухоженные, без единой пломбы зубы в ответ на дурацкую шутку: «Слыхали, кот Шрёдингера сегодня сдох? Нет… нет, не сдох, а жив, или все-таки сдох…»; громкие дебаты о лучшем Джеймсе Бонде, о Гилморе, Уотерсе и Сиде из «Пинк Флойда»; разглагольствования о гиперреальности всего на свете, о стерлингово-долларовом паритете, о Сартре, o Бартe Симпсонe и о «Мифологиях» Барта; «Мне двойной, дубина!»; у Джорджа Майкла стильная щетина; «После The Smiths музыки в принципе нет…»; а вокруг весь этот кордебалет таких высококультурных, привилегированных, интеллигентных, почти как я; их глаза, их чаяния, их карьеры сияют ярче звезд; даже в утробе они ощущают себя в полный рост – государственные мужи, вершители судеб, законодатели и банкиры, еще in statu pupillari[20], но уже готовы править миром; взлелеянные в лоне глобальной (или не очень) элиты, они властью на царствие помазаны и деньгами окроплены, будто медом облиты; ведь власть и деньги, как Винни-Пух и мед, неразлучны, это и ослик сразу поймет, я и сам такой же; и кстати, о лоне, слушай, ты так похожа на Деми Мур в «Привидении», ну просто заглядение… алая роза, как известно, эмблема, вот только у меня мучительная проблема: сливочного масла в запасе через край, а Несс – пышный горячий каравай…