Оценить:
 Рейтинг: 0

Облачный атлас

Год написания книги
2004
Теги
<< 1 2 3 4 5 6 ... 22 >>
На страницу:
2 из 22
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Будучи уже знаком с терминами «маори» и «пакеха» после стоянки «Пророчицы» в заливе Островов, я стал умолять объяснить мне, что или кого могут означать «мориори». Вопрос мой открыл историческую шкатулку Пандоры, из которой посыпались все до мелочей обстоятельства упадка и гибели аборигенов Чатемских островов. Мы закурили трубки. Повествование мистера д’Арнока не прервалось и через три часа, когда ему надо было отправляться в Порт-Хатт, и продолжалось вплоть до наступления ночи, перекрывшей нескончаемый поток. Его изустная история, на мой взгляд, достойна пера Дефо или Мелвилла, и я изложу ее на этих страницах, но только после крепкого сна – по воле Морфея.

Понедельник, 11 ноября

Рассвет выдался бессолнечным и липким от сырости. Вид у залива склизкий, но, слава Нептуну, погода достаточно мягкая, чтобы восстановительные работы на «Пророчице» могли продолжаться. Пока я пишу эти строки, как раз поднимают на место новый крюйс-марс.

Спустя короткое время, когда мы с Генри завтракали, явился возбужденный, весь взъерошенный мистер Эванс, настаивая, чтобы мой друг доктор немедленно навестил их затворницу-соседку, некую вдову Брайден, которая упала с лошади на каменистой пустоши. При сем присутствовала миссис Эванс, она сейчас приглядывает за вдовой и боится, что той угрожает переселение в мир иной. Генри захватил свой докторский чемоданчик и без промедления отправился туда. (Я предложил составить ему компанию, но мистер Эванс убедил меня воздержаться, поскольку пациентка взяла с него обещание, что никто, кроме доктора, не увидит ее в столь плачевном состоянии.) Уокер, подслушавший наши переговоры, сказал мне, что ни единый представитель мужского пола не ступал на порог дома вдовы за последние двадцать лет, и высказал предположение, что, «должно быть, фригидная старая кобыла действительно готова откинуть копыта, раз позволила этому шарлатану себя ощупывать».

Происхождение мориори Рекоху (самоназвание жителей Чатемских островов) покрыто тайной и по сегодняшний день. Мистер Эванс высказывает предположение, что они происходят от евреев, изгнанных из Испании, ссылаясь на их крючковатые носы и ехидно изогнутые губы. Теория, которой отдает предпочтение мистер д’Арнок, состоит в том, что мориори – бывшие маори, чьи каноэ разбились на этих, самых отдаленных из островов архипелага. Она основывается на сходстве языка и мифологии, а посему в ней больше каратов логики. Несомненно одно: после веков или тысячелетий пребывания в изоляции мориори живут так же примитивно, как их бедствующие собратья на Земле Ван-Димена[5 - Земля Ван-Димена – бытовавшее в XIX в. название Тасмании.]. Искусство судостроения (не считая грубых плетеных плотов для пересечения проливов между островами) и навигации пришло в полный упадок. Мориори и не снилось, что на земном шаре имеются другие земли, на которых живут другие люди. Собственно, в их языке отсутствуют слова «нация», «раса», и «мориори» означает просто «люди». Животноводство у них не практиковалось, ибо на островах этих млекопитающие не водились, пока проплывавшие мимо китобои не высадили сюда свиней, чтобы обеспечивать себя их приплодом. В девственном своем состоянии мориори были фуражирами – подбирали моллюсков, ныряли за раками, крали птичьи яйца, охотились с копьями на тюленей, собирали бурые водоросли и выкапывали корни и личинок.

Из вышеизложенного следовало, что мориори были не более чем местной разновидностью большинства языческих племен, наряженных в юбки из соломы и накидки из перьев, что проживали на все убывающих «белых пятнах» в океане, еще не исследованных Белым Человеком. Однако притязания старого Рекоху на неповторимость основаны на его совершенно особых пацифистских верованиях. С незапамятных времен жреческое сословие мориори проповедовало, что всякий, кто пролил человеческую кровь, убил свой собственный жизненный жезл – свою честь, достоинство, положение и душу. Никто из мориори не разделит с ним кров, не станет с ним вместе есть, не будет ни разговаривать, ни даже смотреть на persona non grata. Если всеми отвергнутый убийца доживет до первой своей зимы, то отчаяние, внушаемое одиночеством, приведет его к проруби у мыса Юнга, где он сведет счеты с жизнью.

Поразмыслите об этом, призывал нас мистер д’Арнок. Две тысячи дикарей (по оценке мистера Эванса) лелеют заповедь «Не убий» как словом, так и делом, создавая «Великую хартию»[6 - «Великая хартия» – т. е. Великая хартия вольностей, подписанная в 1215 г. английским королем Иоанном Безземельным под давлением восставших баронов и гарантировавшая подданным некоторые привилегии и права.] для обеспечения гармонии, неведомой где-либо еще на протяжении шестидесяти веков, с тех пор как Адам вкусил плод с Древа Познания. Война для мориори была столь же чуждым понятием, как телескоп – для пигмеев. Мир, не пробелы между войнами, но тысячелетия нерушимого мира – вот что правило этими отдаленными островами. Кто возьмется отрицать, что старый Рекоху находится куда ближе к Утопии Мора[7 - …ближе к Утопии Мора… – «Утопия» (1516) – трактат об идеальном государстве английского государственного деятеля и философа-гуманиста Томаса Мора (1478–1535).], нежели наши Государства Прогресса, которыми правят жаждущие войн князьки – в Версале и Вене, Вашингтоне и Вестминстере? «Здесь, – провозгласил мистер д’Арнок, – и только здесь осуществились эти возвышенные иллюзии – среди благородных дикарей, впитавшись в их плоть и кровь!»

(Позже, когда мы возвращались в «Мушкет», Генри признался: «Мне никогда бы и в голову не пришло назвать расу дикарей настолько отсталых, что они даже и копье-то не в состоянии метнуть прямо, „благородной“!»)

Стекло и мир сходным образом обнаруживают свою хрупкость перед лицом повторных ударов. Первым ударом для мориори стал флаг Соединенного Королевства, во имя короля Георга водруженный на берегу залива Столкновения лейтенантом Браутоном, капитаном корабля его величества «Чатем», ровно пятьдесят лет назад. Тремя годами позже открытие Браутона стало достоянием агентств по морским сообщениям в Сиднее и Лондоне, и горстки свободных поселенцев (в числе которых был отец мистера Эванса), разорившихся моряков и «осужденных, не ладящих с колониальными властями Нового Южного Уэльса по поводу условий своего заключения», стали выращивать здесь тыкву, лук, маис и морковь. Этим они торговали с нуждающимися в овощах охотниками на тюленей, которые стали вторым ударом по независимости мориори, развеяв надежды на процветание тем, что обагряли волны прилива тюленьей кровью. (Выгодность сего занятия мистер д’Арнок проиллюстрировал следующей арифметикой – одна шкура приносила в Кантоне 15 шиллингов, а эти самые охотники-пионеры собирали более двух тысяч шкур на одном судне!) Через несколько лет тюленей можно было найти только на отдаленных скалах, и «охотники за шкурами» тоже занялись выращиванием картофеля, разведением овец и свиней, причем так рьяно, что Чатемы ныне окрестили «Тихоокеанским огородом». Эти самозваные фермеры расчищают землю, выжигая кустарник, и огонь тлеет под торфом многие годы, в сухие периоды вырываясь на поверхность и сея новые бедствия.

Третьим ударом для мориори стали китобойные суда, ныне в изрядных количествах заходящие в Оушен-Бей, Вайтанги, Овенгу и Те-Вакару для пополнения запасов, килевания и ремонта. Кошки и крысы с этих самых судов расплодились, став истинной казнью египетской, и пожрали всех гнездившихся в норках птиц, яйца которых так ценились мориори в качестве пищи. В-четвертых, разномастные болезни, поражающие темные расы, как только к ним приближается белая цивилизация, еще более уменьшали количество туземного населения.

Возможно, мориори перенесли бы все эти невзгоды, если бы в Новой Зеландии не появлялись сообщения, изображавшие острова Чатем как подлинный Ханаан с лагунами, кишащими угрями, бухточками, усеянными моллюсками, и жителями, не знающими ни битв, ни оружия. Нгати-Тама и Нгати-Мутунга, двум кланам маори Таранаки-Те-Ати-Ава (генеалогия у маори, заверил нас мистер д’Арнок, совершенно так же запутанна, как те генеалогические древа, что столь почитаются европейской знатью; по сути, каждый мальчишка этой бесписьменной расы во мгновение ока способен припомнить имя и «чин» своего прапрадеда), эти слухи сулили воздаяние за их родовые поместья, утраченные во время недавних «мушкетных войн». Они отрядили шпионов, чтобы те испытали нрав мориори, нарушая табу и разоряя священные места. Эти козни мориори восприняли так, как того требует наш Господь, «подставляя другую щеку», и нарушители, вернувшись в Новую Зеландию, подтвердили очевидное малодушие мориори. Татуированные маори-конкистадоры нашли себе армаду из единственного судна некоего Харвуда, капитана брига «Родни», который на исходе 1835 года согласился переправить в два захода девятьсот маори и семь военных каноэ, в guerno[5 - Обмен (искаж. ит.).] на семенной картофель, огнестрельное оружие, свиней, огромное количество льняных очесов и пушку. (Пять лет назад мистер д’Арнок случайно встретился с Харвудом, бедствовавшим в таверне залива Островов. Поначалу тот отрицал, что является Харвудом с «Родни», а потом стал клясться, что его принудили к доставке черных, однако было совершенно неясно, каким образом к нему применили это принуждение.)

«Родни» вышел из Порт-Николаса в ноябре, но дикарский груз его, состоявший из пяти сотен мужчин, женщин и детей, плотно набитых в трюмы, на протяжении шестидневного плавания задыхающихся среди блевоты и экскрементов и практически лишенный воды, был доставлен в бухту Вангатит в таком ослабленном состоянии, что, стоило им лишь того пожелать, даже мориори могли бы расправиться со своими воинственными собратьями. Вместо этого добрые самаритяне, предпочитая не разрушать свою ману кровопролитием, решили поделиться с ними оскудевшим изобилием Рекоху – и вы?ходили больных и умирающих маори, вернув им здоровье. «Маори и прежде появлялись в Рекоху, – пояснил мистер д’Арнок, – однако опять уплывали, и мориори полагали, что эти колонисты таким же образом оставят их в покое».

Благородство мориори было вознаграждено, когда капитан Харвуд вернулся из Новой Зеландии с еще четырьмястами маори. Теперь чужаки принялись захватывать Чатем путем такахи, ритуала маори. Это слово переводится так: «продвигаться по земле, чтобы ею овладеть». Старый Рекоху был таким образом рассечен на части, и всем мориори было объявлено, что отныне они являются вассалами маори. В начале декабря, когда несколько дюжин аборигенов воспротивились, их походя убили томагавками. Маори доказали, что являются способными учениками англичан в «темном искусстве колонизации».

На востоке острова Чатем имеется огромная лагуна, соленая и болотистая, Те-Вангу, она очень походит на внутреннее море, но подпитывает ее во время приливов океан – через устье лагуны возле Те-Авапатики. Четырнадцать лет назад мориори устроили на этой священной земле что-то вроде парламента. Совещались на протяжении трех дней с целью разрешить единственный вопрос: «Не приведет ли и пролитие крови маори к разрушению человеческой маны?» Молодые люди утверждали, что верование в Мир не учитывало существования чужеземных каннибалов, о которых их предкам ничего не было известно. Старшие призывали к умиротворению, ибо, пока мориори сохраняют свою землю, а с ней – и ману, боги и предки будут отводить от их расы все беды. «Обними врага своего, – настаивали старшие, – чтобы не дать ему ударить тебя». («Обними врага своего, – съязвил Генри, – чтобы почувствовать, как кинжал его щекочет почки твои».)

Старшим удалось в тот день победить, но это мало что означало. «Не имея численного превосходства, – поведал нам мистер д’Арнок, – маори добиваются преимущества, нанося удар первыми и изо всех сил, что могут подтвердить из своих могил многие злополучные британцы и французы». Нгати-Тама и Нгати-Мутунга держали свои собственные советы. Возвращаясь со своего подобия парламента, мужчины мориори угодили в засады, для них настала ночь бесчестия за гранью всякого кошмара, ночь бойни, разыгравшейся среди пылающих деревень, когда насиловали мужчин и женщин и рядами усаживали их на колья вдоль побережий, когда дети прятались в норах, но их вынюхивали и разрывали на части охотничьи собаки. Некоторые из вождей заботились о завтрашнем дне и убивали лишь стольких, чтобы внушить оставшимся ужас и заставить повиноваться. Другие не были столь воздержанны. На побережье Вайтанги пятьдесят мориори были обезглавлены, разделаны, завернуты в листья, а затем зажарены в огромной земляной печи с ямсом и сладким картофелем. Не более половины тех мориори, что видели последний закат старого Рекоху, выжили, чтобы увидеть восход солнца маори. («Теперь не осталось и сотни чистокровных мориори, – скорбно возвестил мистер д’Арнок. – На бумаге Британская корона освободила их от ярма рабства долгие годы назад, да только маори нет никакого дела до бумаг. До резиденции губернатора неделя плавания, а гарнизона ее величества на Чатемских островах нет».)

«Почему, – спросил я, – белые не остановили маори во время той бойни?»

Мистер Эванс больше не спал и даже наполовину не был столь глух, как мне казалось.

«Вам приходилось видеть воинов маори, обезумевших от крови, мистер Юинг?»

Я признался, что нет.

«Но вы ведь видели обезумевших от крови акул, не так ли?»

Я ответил утвердительно.

«Довольно похоже. Представьте себе окровавленного теленка: он мечется на мелководье, кишащем акулами. Что делать – держаться подальше от воды или попытаться сдержать акул? Таков был наш выбор. Да, мы помогли тем немногим, что пришли к нашим дверям, – одним был наш пастух Барнабас, – но если бы в ту ночь мы вышли из дому, нас никто больше не увидел бы. Помните, что нас, белых, в то время на Чатемах было менее пятидесяти человек. А маори, всех вместе, – девятьсот. Маори блюдут пакеха, мистер Юинг, но при этом презирают нас. Никогда об этом не забывайте».

Какую же мораль можно из этого извлечь? Миролюбие, хоть и возлюблено нашим Господом, являет собой главную добродетель только в том случае, если ваши соседи разделяют ваши убеждения.

Ночью

Имя мистера д’Арнока не стяжало в «Мушкете» особой любви. «Белый черномазый, полукровка, не человек, а какая-то дворняжка, – сказал мне Уокер. – Никто не знает, что он такое». Саггс, однорукий пастух, живущий под баром, божится, что наш знакомый не кто иной, как бонапартистский генерал, скрывающийся здесь под вымышленным именем. А кто-то другой клялся, что он поляк.

Слово «мориори» здесь тоже не любят. Пьяный мулат-маори сказал мне, что вся история аборигенов была измышлена «безумным старым лютеранином» и мистер д’Арнок твердит свою проповедь о мориори только для того, чтобы обосновать свои собственные мошеннические притязания на земли маори, истинных владельцев Чатемских островов, которые приплывают сюда на своих каноэ с незапамятных времен! Джеймс Коффи, хозяин свинофермы, сказал, что маори оказали Белому Человеку услугу, искоренив другую расу дикарей, чтобы расчистить место для нас, добавив, что подобным же образом русские натаскивали казаков, дабы те «разминали сибирские шкуры».

Я возразил, сказав, что наша цель должна состоять в том, чтобы цивилизовать черные расы путем обращения в христианство, а не в том, чтобы их истреблять, ибо их тоже создала рука Господа. Все находившиеся в таверне словно бы произвели в меня бортовой залп – за «сентиментальную трескотню, на которую только янки и способны!». Один проорал: «Лучшие из них и те не достойны умереть как свиньи! Черных спасет только одно евангелие – евангелие кнута!» А другой: «Мы, британцы, уничтожили рабство в своей империи – ни один американец не может сказать ничего подобного!»

Позиция Генри была, мягко говоря, неопределенной. «После многих лет работы с миссионерами я склоняюсь к заключению, что все их усилия лишь продлевают агонию умирающей расы на десять или двадцать лет. Милосердный пахарь пристреливает верную лошадь, которая становится слишком стара для работы. Коль скоро мы филантропы, то не состоит ли наш долг в том, чтобы подобным же образом смягчать страдания дикарей, ускоряя их угасание? Подумайте о своих краснокожих, Адам, подумайте обо всех договорах, от которых вы, американцы, отрекались и открещивались – снова, и снова, и снова. Гуманнее, конечно же, и честнее просто надавать дикарям по голове и покончить со всем этим!»

Сколько людей, столько и истин. Время от времени мне видится более истинная Истина, скрывающаяся в несовершенном подобии самой себя, но как только я к ней приближаюсь, она пробуждается и погружается еще глубже в поросшее колючим кустарником болото разногласий.

Вторник, 12 ноября

Наш благородный капитан Молинё почтил сегодня «Мушкет» своим посещением, чтобы поторговаться с хозяином о цене пяти бочонков солонины (дело было улажено после шумной игры в трентуно, победу в которой одержал капитан). К огромному моему удивлению, прежде чем вернуться к наблюдению за работой на верфи, капитан Молинё потребовал уединенного разговора с Генри – в комнате моего товарища. Разговор этот продолжается и сейчас, когда я пишу эти строки. Приятель мой предупрежден о крутом нраве капитана, но мне все равно не по себе.

Позже

Капитан Молинё, как выяснилось, страдает от некоего недуга, который, если его не лечить, может ослабить всевозможные способности, которых требует его положение. Поэтому капитан предложил Генри отправиться с нами в Гонолулу (с довольствием и отдельной каютой, предоставляемыми бесплатно), исполняя до нашего прибытия обязанности корабельного доктора и личного врача капитана Молинё. Друг мой объяснил, что намеревался вернуться в Лондон, но капитан Молинё был крайне настойчив. Генри обещал обдумать этот вопрос и принять решение к утру пятницы – дня, на который теперь назначено отплытие «Пророчицы».

Генри не назвал болезнь капитана, а я не спрашивал, хотя не требуется быть Эскулапом, чтобы подметить: капитана Молинё терзает подагра. Осторожность моего друга делает ему честь. Какие бы странности ни выказывал Генри Гуз как собиратель редкостей, я уверен, что доктор Гуз являет собою образцового целителя, и лелею ревностную – а может, и своекорыстную – надежду, что Генри даст положительный ответ на предложение капитана.

Среда, 13 ноября

Я обращаюсь к своему дневнику, словно католик – к исповеднику. Синяки мои настаивают на том, что случившееся за эти необычайные пять часов не было болезненным видением, внушенным мне моим Недугом, но произошло на самом деле. Я опишу все, что сегодня со мной приключилось, как можно ближе придерживаясь фактов.

Нынешним утром Генри снова отправился в хижину вдовы Брайден, чтобы поправить ей лубок и сменить припарку. Вместо того чтобы предаваться безделью, я решил взойти на выдающийся среди прочих холм к северу от Оушен-Бея, известный под названием Конического пика и обещающий своей высотой наилучший вид на захолустные области острова Чатем. (У Генри, человека более зрелого возраста, слишком уж много здравого смысла, чтобы бродить по лишенным всякого присмотра островам, населенным каннибалами.) Вялый ручей, снабжающий водой Оушен-Бей, вел меня против течения через болотистые пастбища, изъязвленные пнями склоны, в девственные леса с порослью столь трухлявой, узловатой и спутанной, что я вынужден был взбираться вверх, как орангутан! Внезапно, подобно залпу, разразился град – он наполнил лес бешеной колотьбой и столь же неожиданно оборвался. Я заметил черногрудую малиновку, с оперением дегтярным, словно ночь, и кротостью на грани презрения ко всем. Где-то запела невидимая тью, но мое воспламененное воображение придало ее пению свойства человеческой речи. «Око за око! – взывала она, порхая в лабиринте бутонов, ветвей и колючек. – Око за око!» После изнурительного восхождения я одолел вершину, совершенно вымотанный и уязвленный тем, что не знал, сколько времени, ибо накануне пренебрег заводкой своих карманных часов. Матовые дымки, частые на этих островах (аборигенное название «Рекоху», сообщил нам мистер д’Арнок, означает «Солнце тумана»), опускались, пока я поднимался, так что лелеемая мною панорама обернулась не чем иным, как верхушками деревьев, тонущими в мороси. Поистине скудная награда за все мои усилия.

Вершина Конического пика оказалась кратером диаметром с бросок камня, окружавшим скалистый спуск, дно которого лежало, невидимое, далеко внизу, скрытое траурной листвой целого гросса, если не более, деревьев копи. Мне не следовало помышлять об исследовании его глубины без помощи веревок и киркомотыги. Я кружил по краю кратера, отыскивая более легкий путь для возвращения в Оушен-Бей, как вдруг пугающее «хв’руш!» заставило меня броситься на землю. Сознание не терпит пустоты, а потому склонно населять ее призраками, так что мне сначала привиделся нападающий на меня клыкастый боров, а потом – воин маори с поднятым копьем, причем на лице его читалась наследственная ненависть, свойственная его расе.

Это была всего лишь самка ястреба, чьи крылья хлопали в воздухе, словно паруса. Я наблюдал, как она снова исчезала в призрачном тумане. Находясь в целом ярде от края кратера, я, к ужасу своему, обнаружил, что дерн подо мной распадается подобно жировой корочке, – я находился не на твердой почве, но на выступе, под которым была пустота! В отчаянии я снова бросился грудью на землю, хватаясь за травинки, но те рвались у меня в пальцах, и я отвесно повалился вниз – кукла, которую швырнули в колодец! Помню, как я крутился в пространстве, как вопил, а ветви когтили мне глаза, как я кувыркался и как цеплялась моя куртка за сучья, разрываясь то там, то сям; помню рыхлую землю, предвидение боли, страстную, бессвязную молитву о помощи, кустарник, замедливший, но не остановивший мое падение, и безнадежную попытку восстановить равновесие – скольжение – и, наконец, terra firma[6 - Твердую почву (лат.).], бросившуюся кверху, чтобы меня встретить. Удар лишил меня чувств.

Я лежал среди туманных одеял и невесомых подушек, в Сан-Франциско, в спальне, похожей на мою собственную. «Ты очень глупый мальчик, Адам», – произнес карлик-слуга. Вошли Тильда и Джексон, но когда я попытался выразить свое ликование, изо рта вырвались не английские слова, но гортанный лай индейцев! Жене и сыну стало за меня стыдно, и они забрались в карету. Я бросился следом, силясь исправить это недоразумение, но карета, быстро уменьшаясь, удалилась, прежде чем я очнулся в лесистых сумерках и тишине, гулкой и вечной. Мои ушибы, порезы, все мышцы и конечности гудели, словно зал суда, полный недовольных тяжущихся.

Подстилка изо мха и мульчи, лежавшая в этой мрачной впадине со второго дня Творения, спасла мне жизнь. Ангелы сохранили мои члены целыми, однако, даже несмотря на то что ни единая рука или нога не была сломана, мне приходилось лежать неподвижно – я не в состоянии был распрямиться, опасаясь смерти, несомой стихиями или же звериными клыками. Встав же наконец на ноги и увидев, сколько именно я скользил и падал (высота фок-мачты), избежав куда худших повреждений, я возблагодарил Господа нашего за свое спасение, ибо, воистину, «в бедствии ты призвал Меня, и Я избавил тебя; из среды грома Я услышал тебя»[8 - …«в бедствии ты призвал Меня, и Я избавил тебя; из среды грома Я услышал тебя». – Псалтирь, 80:8.].

Глаза мои приспособились к мраку, и мне открылось зрелище одновременно неизгладимое, пугающее и утонченное. Сначала одно, потом десяток, потом сотни лиц возникли из вечной тьмы, вытесанные идолопоклонниками из дерева; казалось, будто жестокий чародей заставил замереть в неподвижности лесных духов. Нет таких прилагательных, которые могли бы точно обрисовать это василисково племя! Только неодушевленное может быть столь живым. Я провел пальцами по этим ужасным образам. У меня не было и тени сомнения в том, что с самого доисторического начала его существования я был первым белым, оказавшимся в этом мавзолее. Самому молодому из этих дендроглифов, полагаю, лет десять, но самые старые, растянувшиеся по мере взросления деревьев, были вырезаны язычниками, самые призраки которых давно усопли. Такая древность, несомненно, свидетельствовала о существовании мориори из рассказов мистера д’Арнока.

В зачарованной обители время шло незаметно, а я все искал способ оттуда выбраться, приободренный знанием того, что авторы древесных скульптур должны как-то выбираться на поверхность из этой самой ямы. Одна из стен выглядела менее крутой, и жилистые ползучие растения предлагали своего рода перила. Я готовился взбираться, когда внимание мое привлек загадочный гомон. «Кто это там? – воззвал я (полное безрассудство для безоружного белого самозванца, вторгшегося в языческий храм). – Покажись!» Слова мои, а затем их эхо насмешливо поглотила тишина. Недуг мой вызвал во мне раздражение. Гомон, как выяснилось, производился огромным количеством жужжащих мух, круживших вокруг какой-то выпуклости, наколотой на сломанную ветку. Я ткнул в этот ломоть сосновой палкой, и меня едва не стошнило, ибо то был кусок зловонной мертвечины. Повернулся было, чтобы убраться прочь, но долг обязывал меня развеять мрачное подозрение, что на дереве висит человеческое сердце. Прикрыв нос свой и рот носовым платком, я снова дотронулся до злосчастного желудочка. Орган пульсировал, словно живой! – и Недуг мой ожег мне огнем позвоночник! Словно во сне (но это было наяву!), полупрозрачная саламандра появилась из своего гниющего обиталища и устремилась вдоль палки к моей руке! Я отшвырнул палку и не увидел, где исчезла та саламандра. Страх вызвал прилив крови, и я пустился в бегство. Это легче написать, чем сделать, ибо если бы я соскользнул и снова обрушился с одной из этих головокружительных стен, удача не позволила бы мне смягчить во второй раз падение; но в скале были выдолблены углубления для ног, и милостью Божией мне удалось добраться до края кратера без происшествий.

Снова окутанный мрачным облаком, я жаждал оказаться среди людей того же цвета, что я сам, да, пусть даже среди грубых моряков из «Мушкета», и по наитию принялся спускаться в южном – как я надеялся – направлении. Первоначальная моя решимость доложить обо всем увиденном (конечно же, мистеру Уокеру, который, пусть не де-юре, но де-факто являлся местным консулом, следовало сообщить о краже человеческого сердца) ослабевала по мере того, как я приближался к Оушен-Бею. Сердце, скорее всего, было кабаньим – или овечьим. Ну конечно. Перспектива того, что Уокер и ему подобные будут рубить те деревья и продавать дендроглифы коллекционерам, возмущала мою совесть. Может, я и сентиментален, но мне не хочется способствовать окончательному уничтожению мориори[7 - Отец никогда не говорил мне об этих дендроглифах, и я узнал о них лишь то, что описано во «Вступлении». Мориори островов Чатем являются ныне племенем на грани уничтожения, и я стараюсь, чтобы сведения о них не попали в нечистоплотные руки. – Дж. Ю.].

Вечером

В небе уже ярко полыхал Южный Крест, когда в «Мушкет» вернулся Генри, которого задержали другие островитяне, жаждавшие проконсультироваться у «исцелителя вдовы Брайден» по поводу своих насморков, катаров и водянок. «Будь картофелины долларами, – сетовал мой друг, – я стал бы богаче Навуходоносора[9 - Навуходоносор – вавилонский царь; Навуходоносор I правил в XII в. до н. э., Навуходоносор II – в VI в. до н. э.]!» Он был огорчен моим (сильно смягченным в пересказе) злоключением на Коническом пике и настоял на обследовании полученных мною повреждений. Перед тем я добился от своей индейской прислуги, чтобы она наполнила мне ванну, и вышел из нее, значительно укрепив силы. Генри преподнес мне склянку бальзама для лечения моих воспалений и не взял за нее ни цента: отказывался, как я ни настаивал. Опасаясь, что это может оказаться последней моей возможностью получить консультацию у одаренного врача (Генри намерен отказаться от предложения капитана Молинё), я раскрыл ему свои страхи перед Недугом. Он выслушал меня очень спокойно и спросил о частоте и длительности моих приступов. Генри выразил сожаление, что у него нет ни времени, ни инструментов для полного обследования, но посоветовал, чтобы я, вернувшись в Сан-Франциско, срочно нашел специалиста по тропическим паразитам (я не смог признаться ему, что таковых там нет).

Сна ни в одном глазу.

Четверг, 14 ноября

Мы отплываем с утренним приливом. Я снова на борту «Пророчицы», но не могу притворяться, что рад возвращению. В гробу моем теперь хранятся три бухты канатов, через которые приходится перешагивать, чтобы добраться до койки, поскольку на виду не осталось ни единого дюйма пола. Мистер д’Арнок продал нашему старшине-рулевому полдюжины бочек различной провизии и рулон парусины (к вящему неудовольствию Уокера). Он явился на борт, чтобы проследить за их доставкой, самому взять за них плату и пожелать мне всего доброго. В моем гробу мы были стиснуты так, словно угодили вдвоем в какую-то выбоину, а посему вернулись на палубу, ибо вечер стоял чудесный. Обсудив разнообразные предметы, мы пожали друг другу руки, и он сошел на ожидавший его кеч, команда которого состояла из двоих ловких слуг-полукровок.

У мистера Родерика моя просьба, чтобы досаждающие мне канаты переместили куда-нибудь, особого сочувствия не вызвала, ибо сам он вынужден покинуть свою отдельную каюту (по причине, которую изложу ниже) и ютиться в носовом кубрике вместе с простыми матросами, число которых возросло на пятерых кастильцев, «позаимствованных» с испанского судна, стоявшего на якоре в заливе. Капитан их являл собой олицетворение ярости, но, не смея объявить «Пророчице» войну – в каковой битве ему, несомненно, расквасили бы нос, ибо он управляет самой утлой посудиной, – он мало что мог сделать, кроме как возблагодарить свою звезду, что капитану Молинё не потребовалось еще большее число дезертиров. Самые слова «направляется в Калифорнию» кажутся усыпанными золотом и всех туда приманивают, как мотыльков приманивает фонарь. Эти пятеро заменили двоих, дезертировавших в заливе Островов, а также потерянных во время бури, однако до полной команды все равно недостает нескольких человек. Финбар говорит мне, что люди ворчат по поводу нового распределения, ибо из-за мистера Родерика, угнездившегося в их кубрике, они не могут свободно поболтать за бутылкой.

<< 1 2 3 4 5 6 ... 22 >>
На страницу:
2 из 22

Другие аудиокниги автора Дэвид Митчелл