Забытый книжный в Париже
У Кевина вытянулось лицо, он выпучил глаза, но быстро оправился от потрясения.
– Да, конечно. Я обещал починить ее посудомоечную машину. Разве я тебе не говорил?
– Во время совещания по конференц-связи? Ты в последнее время стал прямо как Юлий Цезарь: по сто дел за раз успеваешь делать.
– Вообще-то, совещание… – начал он, но Жюльет его перебила:
– Я знаю, что у тебя с ней роман. В твоих телефонных контактах она значится как «Джексонс», и ты болтал с ней всю неделю. Прошу тебя, перестань лгать. Это оскорбительно.
– Ты все не так поняла, – затараторил он, захлебываясь словами. – Клянусь, эта женщина никак не хочет оставить меня в покое. Преследует меня, как одержимая.
– Кевин, я нашла нижнее белье, которое ты купил ей в подарок. Тебе не кажется, что меня слишком долго держали за дуру?
Должно быть, по голосу жены Кевин понял, что отпираться бесполезно. Он опустил глаза и умолк, теребя в руках пакетик сахара.
– Прости, – наконец произнес он, уже без былого запала. – Это ничего не значит. Она сама бросилась мне на шею, ну а мне, полагаю, это польстило. Стало жаль ее: муж в Ираке, ей одиноко. То да се, и пошло-поехало…
Его голос постепенно стих.
Жюльет вспомнила, что служба в Ираке была первой командировкой Тони Макинтайера. Потом его отправили в Афганистан. Значит, роман ее мужа с соседкой длился как минимум полтора года. И за этот период они часто встречались на всевозможных праздниках, которые отмечались совместно всей округой: 4 июля, когда пускали фейерверки, а она целый час не могла найти Кевина, хотя он клялся, что находился в нескольких шагах от нее под покровом темноты; на бесконечных вечеринках в складчину, с которых ей приходилось силком уводить мужа, потому что они злоупотребляли гостеприимством хозяев; даже, с отвращением вспомнила Жюльет, на званом ужине, который они давали по случаю своей серебряной свадьбы (тогда Кевин пошел проводить Мэри-Джейн до ее дома, стоявшего через улицу, и задержался там из-за того, что нужно было заменить лампочку на крыльце). Неужели Жюльет последней во всем Мейн-Лайне[10] догадалась о том, что происходит?
– Я даже рад, что ты узнала, – продолжал Кевин. – Мне было противно обманывать тебя, Джули, честное слово. Я просто не знал, как положить этому конец. Мэри-Джейн не такая, как ты. Она эмоционально неустойчивая, и я боялся, она что-нибудь с собой сделает, если я ее брошу. Но теперь, как только мы вернемся домой, я сразу скажу ей, что между нами все кончено, что я совершил чудовищную ошибку и должен все исправить, реабилитировать себя в глазах семьи. Ты сможешь меня простить?
Жюльет смотрела на мужа. На лбу у него выступила испарина, кожа посерела и покрылась красными пятнами. Того и гляди, его хватит удар. Это было бы интересно.
– Не знаю, – ответила она.
– Я готов на все. Мы обратимся за помощью к семейному психологу, я буду проводить дома все вечера, возить тебя куда захочешь. Только дай мне еще один шанс.
– Сейчас я хочу одного, – сказала она ему. – Чтобы ты взял свой чемодан и отправился в аэропорт. До всего остального мне нет никакого дела.
Кевин положил обе руки на стол и откинулся на спинку стула, глядя на нее.
– Знаешь, не только Мэри-Джейн было одиноко, – произнес он через некоторое время. – Когда мама твоя болела, ты дома почти не бывала. Мне было тоскливо без тебя. Может быть, я не вправе надеяться, что ты меня простишь, но хотя бы попытайся понять.
Господи, а ведь он тогда еще сказал: «Я всегда готов поддержать тебя, дорогая. Будь с мамой, сколько нужно. За домашние дела не беспокойся, все хлопоты я беру на себя».
Жюльет поднялась на ноги.
– До свидания, Кевин. Счет за гостиницу я оплатила вечером. С тебя лишь утренние дополнительные расходы. Как только определюсь со своими планами, поставлю тебя в известность.
Он тоже поднялся, со скрежетом отодвинув от себя столик.
– А как же дети? И наши друзья? Что я всем скажу?
– Детям я напишу, – ответила Жюльет. – Остальным, кто спросит, можешь сказать, что я пока побуду во Франции. Подробности им знать необязательно.
– Ты не можешь так со мной поступить! – Он повысил голос, и она заметила, что на них поглядывают люди: администратор за стойкой, элегантный бизнесмен, читающий «Нью-Йорк таймс», горничная с пылесосом, идущая через вестибюль. – Ты расстроена и плохо соображаешь, – тише добавил он. – Нам нужно все обговорить в более приватной обстановке.
– Нет, не надо. Я сказала все, что хотела.
Он прищурился, снова резко опустился на стул.
– Ладно, поступай как знаешь. Посмотрим, сколько ты протянешь, пока не поймешь, от чего ты отказалась, и не прибежишь домой, поджав хвост. Ведь недели не проживешь одна, а про несколько месяцев я вообще молчу. Но предупреждаю: не надейся, что я буду тебя ждать. У меня есть и другие варианты.
– До свидания, Кевин.
Жюльет посмотрела на мужа сверху вниз.
Он избегал ее взгляда. Она взяла с тележки чемодан и сумку, предназначенную для ручной клади, и направилась к выходу, прямо держа спину. От вращающейся двери ее отделяли двадцать шагов, но Жюльет казалось, что это расстояние она преодолевает целую вечность. Она почти ждала, что муж бросится за ней, схватит за руку, начнет кричать, но Кевин не любил устраивать сцены на людях. Она взялась за блестящий латунный поручень, толкнула дверь и из гостиничного вестибюля, где работал кондиционер, вышла на свежий воздух. В спину ей светило теплое солнце. К входу отеля подъехало такси. Она быстро миновала его. Ноги сами просились перейти на бег, но она сдержала порыв. Чемодан бил по пяткам, сердце гулко стучало в груди. Ей с трудом верилось, что она решилась на столь радикальный шаг. Она чувствовала себя легкой как перышко. Казалось, стоит выпустить из рук багаж – и она взмоет вверх, будто воздушный шарик, наполненный гелием.
* * *«Пока не поймешь, от чего ты отказалась…» – звучали в голове слова Кевина.
Жюльет сидела за туалетным столиком в одноместном номере и жевала квелый багет с тунцом, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале. Она выбрала отель «Коро», потому что он находился близко от станции метро и был не очень дорогой. К тому же Коро был одним из ее любимых художников. Однако гостиница производила гнетущее впечатление: все сплошь темные углы, пыльные пластмассовые цветы, ободранная мебель. Тем не менее номер ей достался относительно чистый. По крайней мере, есть где оставить чемодан, пока она подыщет что-то поинтереснее. В супермаркете Жюльет купила бутылку вина и потом рискнула попросить штопор у администратора – скучающей девицы с кольцом в носу и недовольной миной на бледном лице. Что сказал бы Кевин, увидев, как она в одиночестве пьет теплое белое вино из стаканчика, взятого в ванной? Жюльет представила, как он летит где-то над Атлантикой, заказав двойной виски у стюардессы и жалуясь попутчику, который сидит на ее месте, что его бросила жена. Впрочем, более вероятно, что он ни с кем не откровенничает, а придумывает правдоподобную историю, которую преподнесет друзьям, и репетирует свой рассказ, пока сам в него не поверит.
Так от чего она отказалась? Прежде всего, от комфортного существования. Статус замужней женщины во многом облегчал жизнь. Рядом всегда был человек, к которому можно обратиться за помощью: поделиться тревогами по поводу воспитания детей, найти его на вечеринке, когда устаешь от общения с чужими людьми; он помажет тебе спину кремом против загара; скажет, что у тебя в зубах застрял шпинат. У них с Кевином большой дом с гаражом, где стоит велосипед «Пелотон», и с бассейном на заднем дворе. У них много друзей, которых они приглашают на барбекю. Да, она работала, пока мама не заболела, и, чтобы ухаживать за ней, досрочно вышла на пенсию, но это не было продиктовано необходимостью – просто она так сама решила. И теперь вот она отказалась от всех этих благ, а также от своего двадцатипятилетнего брака. Их подруга Джой завела интрижку со строителем, который переоборудовал их гараж в тренажерный зал, и Стэн простил ее. Они сказали, что их брачный союз теперь стал даже крепче и что измена Джой разбудила их обоих. Неужели Жюльет поступает неблагоразумно, отказавшись обратиться за помощью к психологу по вопросам семьи и брака? Для Бена и Эмили развод родителей станет тяжелым ударом. Значит, она обязана ради детей постараться сохранить семью.
«Я немного поживу во Франции, – написала она детям. – Папа летит домой, ему нужно на работу. Поездка была великолепная! Скоро поговорим!»
Ее родители развелись, когда ей было семь лет, а брату – девять, и Жюльет изначально твердо решила, что не станет подвергать столь чудовищному стрессу своих детей: им не придется слушать ругань взрослых и потом пытаться утешить мать, переживающую не самые лучшие времена. В чем-то Кевин был прав: она тоже несет ответственность за то, как складываются отношения в семье. Она проглатывала обиды, потому что отстаивание собственной позиции требовало энергии и решимости, а она постоянно с ног валилась от усталости, когда двойняшки были маленькими. Она позволила мужу думать, что ему все сойдет с рук.
Жюльет налила себе еще вина, сбросила обувь и легла на затхлое махровое хлопчатобумажное покрывало, украшенное вышивкой фитильками. Слава богу, что не придется сообщать о случившемся маме. Сюзанна никогда не любила Кевина. Она пыталась скрывать свою антипатию, но Жюльет знала, что мать считала его наглым фанфароном. Мама умерла год назад, а теперь она теряла и мужа. Она была одна в большом городе, полном незнакомых людей, и бесцельно плыла по течению. И все равно Жюльет была рада, что не улетела домой вместе с Кевином. По крайней мере, ей не придется терпеть неизбежные сплетни и сочувствующие взгляды. У нее мелькнула мысль позвонить Линдси, своей лучшей подруге, но ей хотелось еще немного потомиться в своих чувствах. Успеет еще наплакаться ей в жилетку. Конечно, она пребывала в шоке, но наряду с болью в душе дало всходы семечко волнения. На протяжении многих лет каждый ее шаг диктовался чьими-то потребностями: Кевина, двойняшек, ее матери. Теперь ей не нужно ни на кого оглядываться. У нее собственный доход – благодаря деньгам, что оставила ей в наследство Сюзанна; она свободна и независима в Париже. Наконец-то у нее появилось время на себя, появилась возможность понять, как она хочет жить дальше.
Глава 3
Сентябрь 1940 года
Двое мужчин придержали дверь для покидающей ресторан парочки и затем вошли сами. Покрой длинных черных пальто и пронзительные взгляды мгновенно выдали в них гестаповцев. Жак почувствовал, как сидевшая рядом Матильда напряглась.
– Mon Dieu[11], – пробормотала она. – Нигде от них не скрыться.
Вошедшие повесили шляпы и пальто на вешалку у входа, сели за соседний столик и оглядели зал. Один из них был брюнет, второй – блондин с поблескивающими в свете ламп волосами. В зале сразу как будто повеяло холодом, разговоры стихли.
– Ой, сегодня в музее со мной произошел забавный случай, – неестественно оживленным голосом произнесла Матильда и ладонью накрыла руку Жака, лежавшую на столе. – Помнишь юного студента, о котором я тебе говорила? – И она начала пересказывать историю, которую он слышал днем раньше. «Не обращай на них внимания, – подразумевала она. – Делай вид, будто их не существует».
Постепенно разговоры возобновились, бокалы зазвенели, ножи застучали по тарелкам. На немцев никто не смотрел, хотя все остро сознавали их присутствие, сидя как неживые за столиками и тихими голосами обмениваясь отдельными репликами. Жак украдкой взглянул на столик, который заняли немцы, и встревожился, узнав одного из них – брюнета в двубортном пиджаке и галстуке-бабочке. Ему было под сорок. Лицо худощавое, красивое, с орлиным носом. С ироничной улыбкой на губах он осматривал зал. Его можно было бы принять за приезжего преподавателя, который вот-вот встанет и начнет читать лекцию. Жак опустил глаза, глотнул дешевого разбавленного вина, которое комом встало в горле, и поморщился.
Ритм и динамика жизни заведения менялись на глазах. Стулья передвигались, ставились спинками к чужакам, так что теперь они сидели в изоляции. Официанты выбирали сложные маршруты, лишь бы не приближаться к их столику, смотрели строго перед собой, чтобы не видеть призывных жестов немцев. И чем более настоятельными становились эти жесты, тем громче гудел зал. Щеки Матильды раскраснелись, в ее звонком голосе, выбивавшемся из всеобщего гвалта, слышались истеричные нотки. Беспокойство Жака возрастало. Он понимал, что ничем хорошим это не кончится. Посетители окликали своих соседей за другими столиками, предлагали тосты, хлопали незнакомцев по спинам. Полная матрона в черном бархате отодвинулась от стола на стуле и исполнила припев песни C’est mon gigolo[12], которая была встречена хохотом и аплодисментами. Никто из иностранцев теперь не улыбался.
– Нам лучше уйти, – шепнул Жак Матильде.
Она качнула головой. Глаза ее горели возбуждением.
– Garçon! – прорезал гомон грубый голос.
Белокурый немец – плотный широкоплечий парень с грозным взглядом – поднялся на ноги. Зал мгновенно стих, будто щелкнули выключателем.
– Garçon! – повторил он. – Эй, парень, – хотя официанту было лет сорок пять, – шампанского. И поживей!
Он оглядел зал, примечая каждое лицо, и снова посмотрел на официанта. Тот бесстрастно кивнул и положил тряпку, которой вытирал поднос. И уже не было слышно громких возгласов, галдеж сменился приглушенным недовольным ропотом.
– Давай, допивай вино. – Жак придвинул к жене графин. – Я объелся, на десерт места не осталось.
В его ложь она не поверила ни на секунду.
У них за спинами выстрелила пробка, и раздалось шипение: официант наливал в бокалы шампанское посетителям за соседним столиком. Жак с Матильдой, якобы ничего не слыша, продолжали смотреть друг на друга.
Жак поднес к губам руку жены.
– С годовщиной свадьбы, chérie. Помнишь этот день в прошлом году?
– Конечно. – Она через силу улыбнулась. – Разве его можно забыть? Жизнь тогда была почти идеальна, пока герр Гитлер не нарушил наши планы.
До них донеслась гортанная речь. Жак по рассеянности невольно обернулся и поймал взгляд темноволосого немца. Тот склонил голову в знак приветствия.
– Мы снова встретились, месье Дюваль.
Приподнявшись со стула, он протянул ему руку.
Жак усилием воли заставил себя пожать руку немцу. Он не помнил, доводилось ли ему слышать его имя, не говоря уже про звание, но это было и к лучшему. Судя по выражению лица Матильды, она убила бы мужа на месте, если бы он обратился к немцу по имени.
– Ассистент уголовной полиции Вернер Шмидт к вашим услугам, – представился немец. – Вы здесь завсегдатай? – продолжал он на беглом французском, словно старался избавить Жака от неловкости. – Нам сказали, что в этом заведении отличная кухня. Правда, обслуживание оставляет желать лучшего.
– Жак, нам пора, – поднялась Матильда.
– А эта милая молодая леди ваша жена? – Герр Шмидт смерил ее взглядом. – Вам повезло. А ведь вас я тоже уже встречал, мадам Дюваль. Так, где бы это могло быть? – Он постучал пальцем по губам. – Ну конечно! В музее, да? Вы были на совещании у директора, когда мы пришли.
– Не припомню, – ответила Матильда, избегая встречаться с ним взглядом.
– У меня очень хорошая память на лица, особенно на такие симпатичные, как ваше, – не унимался Шмидт. – Какая удача, что я встретил одновременно вас и вашего мужа. Прошу вас, присаживайтесь за наш столик, выпейте с нами по бокалу шампанского. Возможно, нам удастся уговорить того обаятельного официанта принести нам еще одну бутылку.
– К сожалению, мы должны идти. – Матильда взяла Жака под руку и потянула его к выходу.
– Что ж, тогда как-нибудь в другой раз, – крикнул им вслед немец с улыбкой, которая приводила в бешенство. – Мы еще с вами встретимся, я в этом абсолютно уверен.
* * *Не переговариваясь, Жак с Матильдой шли к крутой извилистой лестнице, которая вела к базилике Сакре-Кер. После ужина они часто приходили на Монмартр, чтобы с вершины холма полюбоваться Парижем. За ними сиял на фоне ночного неба огромный белый храм, внизу переливался огнями город, и не было ничего более романтичного, чем узкие улочки, омываемые золотистым светом чугунных фонарей.
Немцы ввели правила светомаскировки, и в тот вечер затихший Париж кутался в темноту. Уличные фонари были укрыты, и дорогу им освещала только луна. Лестница была безлюдна. Комендантский час еще не наступил, но никто не хотел подвергать себя риску ареста, потому что у нее или у него документы не в порядке или они, сами того не зная, совершили какое-то мелкое правонарушение.
– Откуда ты знаешь того немца? – спросила Матильда, останавливаясь под уличным фонарем, чтобы они оба могли перевести дух. – Тебе известно, что он из гестапо?
Жак кивнул.
– Он приходил в магазин пару недель назад, проверял, не держу ли я запрещенных книг.
В категорию запрещенной литературы попадали книги, которые по содержанию считались антигерманскими или отравляющими сознание французского общества, а также те, что были написаны евреями или коммунистами. Жаку, как и всякому книготорговцу, предоставили «Список Отто»[13], в котором четко указывалось, какие конкретно произведения не подлежат распространению.
– То есть нацисты хотят контролировать наши мысли, – раздраженно вздохнула Матильда, – равно как и каждое наше слово и каждое действие. И что, ты избавился от книг, которые их не устраивают?
– А у меня был выбор? – Немцам закрыть его магазин – все равно что щелкнуть пальцами, требуя шампанского. – К тому же Шмидт всего лишь исполнял приказ. Я видел, что ему и самому неловко. Вне сомнения, он образованный человек. Говорит на английском, французском и итальянском. – Жак прислонился к фонарному столбу, пытаясь отдышаться: подъем в гору был тяжелой нагрузкой для его легких. – Наверное, потому именно ему и поручили это дело. Мне даже стало жаль его.
– Ох, Жак… – снова вздохнула Матильда, но уже менее сердито. – Не все такие добросердечные, как ты. Любезничанье с подобными людьми не убережет тебя от опасности. Они лишь еще больше станут тебя презирать.
– Не думаю, что он меня презирает, – мягко возразил Жак. – Мы с ним интересно побеседовали. В Берлине у него есть домашняя библиотека, и он стремится пополнять свое собрание.
– Еще бы, – фыркнула Матильда. – Конечно, боши презирают нас, и я их не осуждаю. Сдаться без борьбы, стоять и молча смотреть, как они входят в наш город… Мне стыдно, что я француженка. – Она сунула руки в карманы. – Жак, ты миротворец, и я люблю тебя за это. Ты стараешься сглаживать разногласия, боишься задеть чужие чувства. Но то время прошло. Как ты не понимаешь? Чем больше ты даешь этим людям, тем больше они забирают, да еще и смеются над тобой. Тебе придется ожесточить свое сердце.
Она снова стала подниматься по лестнице, но теперь делала это медленнее, чтобы ему легче было за ней успевать.
Жак вздохнул. «Soupe au lait[14]», – говорила его мама, характеризуя Матильду: кипящее молоко. Он нагнал жену, взял ее под руку, и они неторопливо пошли дальше. Оба молчали, пока не достигли широкой террасы у подножия Сакре-Кер. Огромный собор – призрачная тень себя самого – тускло мерцал в темноте за их спинами.
– Ты не говорила мне, что в музей приходили из гестапо, – произнес Жак, усаживаясь на мешки с песком. – Чего они хотели?
– Кто ж знает? – пожала плечами Матильда, устраиваясь рядом с мужем. – Всюду носы свои совали. Наверное, скоро нас закроют: нацисты ненавидят все, за что ратует музей. Мою работу перепоручили волонтерам – скучающим богатеньким женам из Виши, которые восхищаются Петеном и уверены, что Франция стоит на пороге расцвета новой эры.
Жак обнял жену за плечи и привлек к себе.
– Будь осторожна, дорогая.
– Мне невыносимо так жить, – вздохнула она, кладя голову ему на грудь. – Когда вижу, как наши жандармы отдают честь нацистам, плеваться хочется.
Он погладил ее по мягким густым волосам.
– А ты не смотри, отвернись. Более радостные времена не за горами, я уверен.
– Они не наступят, если мы не будем за них бороться. – Она помедлила. – Жак, некоторые мои коллеги встречаются на тайных собраниях, где делятся идеями и информацией о том, что происходит на самом деле. В противовес всей той немецкой пропаганде, которой нас пичкают. Я хотела бы присоединиться к ним, но прежде должна переговорить с тобой. Я не стану ходить на эти собрания за твоей спиной.
– Но это же опасно! Сколько, по-твоему, гестапо понадобится времени, чтобы выяснить, чем они занимаются? Их арестуют, будут пытать, а то и убьют. С нацистами шутки плохи. – Он взял ее за плечи и слегка встряхнул. – Матильда, будь благоразумна.
– Не могу, – ответила она. – Как будто день за днем мою душу растаптывают по частям, так, что скоро от нее вообще ничего не останется.
– Я не могу допустить, чтобы ты подвергала себя опасности, – заявил Жак. – Ты моя жена, и мой долг – защищать тебя.
– Твой долг – защищать честь нашей страны, равно как и мою тоже. Пожалуйста, если ты меня любишь, позволь мне делать то, что я считаю правильным.
– Я стараюсь оберегать тебя именно потому, что люблю, – сказал он. – Это неоправданный риск, chérie. Мы с тобой – обычные люди. Как мы можем бороться с немцами, если правительство выполняет их приказы, а наша армия капитулировала?
– Мы должны попытаться. – Она с грустью смотрела на него. – Жизнь в отсутствие свободы – это и не жизнь вовсе.
И опять душу сковал страх. «Жизнь без тебя – это и не жизнь вовсе», – хотел возразить он, но вместо этого поцеловал жену, растворяясь в блаженстве, которое дарили ее объятия, прижимая ее к себе так крепко, что она со смехом стала вырываться от него.
* * *Жак целыми днями размышлял о том, что сказала Матильда, и узел тревоги в животе затягивался все туже и туже. Как-то вечером он задержался в магазине допоздна. Звякнул дверной колокольчик. Жак, как обычно, со страхом устремил взгляд на дверь, опасаясь, что это Шмидт решил нанести ему очередной визит. Однако это был всего лишь друг Жака Анри. Карман ему оттягивало недельное жалование.
– Сегодня пятница. Время выпить, mon ami. Пойдем отведаем пастиса[15]. Заодно отвлечешься от своих забот.
Жак и Анри познакомились более двадцати лет назад, когда учились в одной школе, и с тех пор дружили. Трудно представить двух более несхожих людей. Анри был невысокий, плотный, от природы атлетичный, не склонный к самокопанию человек, который не видел смысла читать книги или посещать художественные галереи. В школе он защищал Жака от задир и хулиганов, а Жак писал за него сочинения и исправлял орфографические ошибки. Анри воспитывался в большой многодетной семье, и, пока мальчики росли, Жак был своим в его беспорядочном шумном доме. Анри был свидетелем на свадьбе Жака. Матильду он обожал и все пытался уговорить ее сбежать вместе с ним. Он не знал отбоя от девчонок, но больше месяца ни с одной не встречался.
Жак повесил на двери табличку «Закрыто» и запер магазин. С минуту они с Анри постояли на тротуаре, глядя на кафе, что находилось на углу площади. Они постоянно наведывались туда, пока заведение не облюбовали немцы. Теперь на его окне висела вывеска Soldatenkaffe. Не сговариваясь, друзья развернулись и пошли в другую сторону, направляясь из семнадцатого округа к злачным улочкам Монмартра. На пути им изредка встречались немцы, по одному или по двое, но они скорее просто бродили, а не патрулировали улицы.
– Я ненадолго, – сказал Жак Анри, когда они ступили в переполненный бар на Рю-де-Дам. – Маме нездоровится, а у Матильды сегодня какая-то встреча.
И все же он получал истинное удовольствие: приятно было вдыхать теплый дымный воздух, слышать взрывы смеха, ощущать, как алкоголь будоражит тело и сознание. Жак на мгновение закрыл глаза, воображая, что он снова в прежнем Париже. Теперь в баре женщин было не меньше, чем мужчин, что его до сих пор удивляло, а мужчины в основном были пожилые. Очень многие его сверстники были призваны в армию и в результате либо погибли, либо попали в лагеря для военнопленных.
– Как поживает твоя очаровательная жена? – спросил Анри. – Ладит со свекровью?
– Более или менее. Теперь всем непросто живется. – Жак еще глотнул настойки, хотя голова уже плыла и в животе урчало. – А ты сам как?
Анри огляделся.
– Помнишь, я работал в том большом доме в Марэ? На прошлой неделе боши явились туда и вывезли все подчистую. Ковры, картины, фарфор – погрузили в фургоны и увезли.
– А что же люди, которые там жили? – спросил Жак.
– Кто знает? – пожал плечами Анри. – Они покинули дом за день до этого, и с тех пор их никто не видел. И смотри, что получается: у нацистов имелось нечто вроде описи вещей. Они точно знали, что есть в доме – от картин на стенах до вина в погребе. – Он покачал головой. – Наверное, в городе уже многие месяцы рыскают их лазутчики. Нас держат за дураков, мой друг. Боши циновки у нас из-под ног выдергивают и отправляют в Германию вместе со всем остальным. Ты заметил, сколько ныне в Париже мебельных фургонов? Компании по грузоперевозкам заколачивают немалые деньги, это как пить дать.