Excommunicado

Здесь же – холодный аскетизм. Необходимый минимум для одного жильца, который чувствует себя живым, лишь когда бежит прочь от порога этой квартиры.

И никаких больших зеркал. В отражение я теперь смотрюсь только в зеркальце пудры, машине и в общественных местах.

Курс «Селексы» закончился неделю назад, так что алкоголь медленно, но верно теперь занимает её место. Хоть я и убеждаю себя в том, что от одного-двух бокалов не скачусь в постоянное пьянство, всё же бутылку за прошедшие дни я откупоривала чаще, чем следовало бы.

Пройдя к дивану, неторопливо опускаюсь на обивку, невидящим взглядом всматриваясь в прорезь между штор. Дотянувшись, я отдергиваю ткань и наблюдаю за лениво ползающими по дороге машинами, бредущими людьми и мерцающими вывесками, периодически касаясь губами терпкого вина.

Так мне кажется, что я там, снаружи, со всеми, растворенная в городе и не имеющая никаких проблем и душевных кровоточащих надрезов. Которые будто засыпаны солью и никогда не заживут.

Время всё так же неумолимо течет, забирая каждый день из моей жизни, отодвигая назад в прошлое то, что неподъемным грузом давит на плечи, а я всё пытаюсь понять, как быть дальше.

Смогу ли я простить себя? Забыть то, что уже не обратить вспять? Жить по-настоящему снова?

Нутро сжимается от дурного предчувствия каждый раз, когда я думаю об этом, и мне не всегда хватает силы воли остановить эту сумасшедшую карусель мыслей. В такие моменты я кричу, уткнувшись в подушку, почти не сплю всю ночь и под утро даю себе ментальных оплеух, потому что столько ресурса, денег и сил вложено в чёртову терапию, что поистине грех так обходиться с собственной психикой.

Когда же получается действительно не думать, то я пытаюсь сразу же уснуть, чтобы хоть немного выспаться и побыть в ином мире чуть дольше, лишь бы не возвращаться в отторгающий этот.

Прислушивавшись к себе, понимаю, что сегодня, кажется, второй вариант. Карусель не раскручивается. Раздирать свою душу в мясо и клочья когтями вины не придётся. Внутри – оглушительная пустота, и я даже позволяю себе несмелую короткую улыбку, когда отпиваю багрового оттенка алкоголь.

Выпрямляю ноги на диване и откидываю голову, прикрыв глаза. Позволяю в кои-то веки телу расслабиться, раз мысли сегодня не перешли в наступление.

Минуты застывают, и весь мир будто встаёт на паузу…

И в тот момент, когда я уже чувствую подступающую дрёму, слух пронзает противный звук мобильного.

Тут же распахнув веки, я сначала недоуменно смотрю в стену напротив. Трель повторяется, и я неохотно ставлю бокал на журнальный столик. Тянусь к пиджаку на кресле и не с первого раза нащупываю смартфон, всё так же продолжающий трезвонить.

«Надо поменять мелодию…» – невпопад думаю я, обронив его на ковер, но почти сразу перехватив внизу.

На экране светится неизвестный номер – кажется, городской, – и я подозрительно осмотрев телефон, будто он должен выдать что-то ещё, всё-таки нажимаю «Принять вызов».

– Джейн Ричардс?

Голос на том конце вежлив, но спрашивает с дежурной интонацией, пытаясь придать себе сочувствия. Я понимаю это сразу же, и горло будто сковывает льдом.

– Да.

– Это «Маймонидис Медикал Сентер». Меня зовут Джейкоб Фин, я хирург. Боюсь, мэм, у меня для вас печальные вести.

Я сжимаю смартфон так, что трещит чехол, и почти не дышу, давясь кислородом. Не дав мне что-либо спросить, врач продолжает:

– Ваш отец, Эдвард Ричардс, доставлен в нашу клинику с обширным инфарктом миокарда. Мы сделали всё, что в наших силах, но, к сожалению, его не удалось спасти…

Глава 3

11 апреля 2015 года, Нью-Йорк

Кажется, что никакой скорби больше нет и никогда не будет места в моём сердце. Слёзные каналы тоже словно отказываются функционировать – мне попросту нечем плакать.

Всё осталось там, в последних четырёх днях. В этом отвратительно долгом и уничтожающем отрезке времени: с момента, как я бросила телефон на пол и помчалась в больницу, и до сегодняшнего часа, когда я стою у разрытой влажной земли с многочисленными знакомыми, коллегами и друзьями отца, которые приехали проститься с ним.

Думала, что никогда не смогу испытать этого снова, но нет. Мне больно. Невыносимо больно, но я не могу показать этого не столько из-за отсутствия слёз и замёрзшей мимики, сколько из-за того, что меня достали постоянные звонки на протяжении всего сегодняшнего дня. У меня попросту нет времени на то, чтобы оплакать кончину отца, потому что я всё время в чёртовой суете: то беспокоят с работы соболезнованиями, то клиенты, то утомляют организаторы похорон и нотариус с завещанием.

Зачем вообще нужны ритуальные службы, если ты всё равно многое решаешь за них?..

Я не знаю, как относиться к смерти папы. Она пришла абсолютно нежданно, ударом вышибая меня из мало-мальски заново отстроенной жизни. Думаю, отец тоже не мог предположить, что окончит свои дни вот так. Умереть в какие-то шестьдесят два из-за инфаркта при здоровом сердце? Ведь при последней встрече он выглядел так же, как и всегда: здоров, подтянут, энергичен. Лишь утомлён подготовкой к переизбранию в сенат. Хочется закрыть глаза и монотонно повторять себе, как мантру: «Всё это – абсурд. Сейчас я поеду к отцу, и он вновь встретит меня с объятиями, предложит виски…». Но нет. Это реальность, бетонными плитами обрушивающаяся на мои плечи.

Я потеряла последнего близкого мне человека. Человека, который дал так много, который заботился обо мне и был отличным родителем, несмотря на постоянную занятость на политической арене. Отец был не из тех, кто забывал о семье в угоду карьере, нет… Он всегда сохранял идеальный баланс личного и работы, и мы с мамой, когда та была ещё жива, никогда не были обделены его вниманием и любовью.

Как я могла потерять в одночасье всех?.. Как? Неужели это и есть расплата за мои грехи?

– Я знал Эдварда пять лет, – скрипучий голос одного из коллег отца, сенатора Рэйли, пробивается к моему слуху как сквозь толщу воды.

Пастор только что закончил молитву и передал слово ему, заметив, что я не собираюсь ничего говорить. Я и отцу-то не успела сказать то, что могла бы и хотела, если бы предвидела будущее, так что, какой смысл обнажать сейчас свои чувства перед всеми?..

Усилием воли отвожу взгляд от скромно украшенной крышки гроба, попутно нашарив в кармане плаща вибрирующий телефон и сбрасывая ещё один осточертевший звонок. Наверное, из партнёрства, с очередными неискренними соболезнованиями.

У меня достаточно завистников на работе, которые, как стервятники, ждут, когда я оступлюсь и снова исчезну с радаров. Наверняка уже представили, как я опять ухожу в долгий отпуск по семейным обстоятельствам.

Но в этот раз я не должна зарывать себя в яму нескончаемого горя. Отец ведь так хотел, чтобы моя звезда засияла на юридическом небосклоне вновь… Да и нужно быть честной с собой – повторный спуск на дно в этот раз может закончиться тем, что я займу место на кладбище рядом с ним. А я не могу позволить этому случиться…

– Он был невероятно волевым и целеустремлённым человеком. Замечательным другом и для многих – наставником и ориентиром.

Не удерживаюсь и тихо фыркаю себе под нос, прикрывая веки. Душный шлейф лицемерия в его словах касается моего лица.

– То, как много Эдвард сделал для нашего штата, – бесценно. Он был полностью поглощён работой в последнее время… Помню, как мы недавно дискутировали о новом законопроекте в добывающей отрасли – многим из вас известно, как важно дать нашим компаниям возможность…

Даже сейчас, когда отец в земле, этот несносный старый хрыч умудряется говорить о политике, а не о его личности и качествах.

Нашёл себе бесплатную площадку для пиара перед предвыборной гонкой… Все и так прекрасно знают, что для отца Рэйли был, скорее, конкурентом, часто пребывающим в тени, и большинство избирателей, я уверена, выбрали бы не его в состав сената на будущий год.

Он продолжает вещать что-то про полезные ископаемые – они-то тут каким боком, – лоббистов и какие-то поправки в налоговое законодательство, но я не вслушиваюсь. Темы финансирования чьих-то интересов и политические инсинуации мне всегда были неинтересны, и уж тем более сейчас кажутся крайне неуместными. Боже, как мерзко.

Я теряю счёт времени, не вслушиваясь в речи, сменяющие друг друга. Стою, как оглушенная, под согревающими лучами солнца, которые будто в насмешку заливают кладбище нестерпимым светом. И когда все начинают постепенно расходиться, отмираю и хочу подойти ближе к уже полностью засыпанной могиле отца, чтобы напоследок преклонить колени и хоть как-то, протолкнув ком в горле, попрощаться. Как вдруг моего плеча деликатно касается чья-то ладонь…

Я ощутимо вздрагиваю – не от испуга, а скорее от вторжения реальности в оцепенение, охватившее меня минутами ранее.

– Мисс Ричардс…

– Миссис Ричардс, – машинально поправляю я, чувствуя укол раздражения, и поворачиваю голову к нарушителю желаемого мною уединения с отцом.

Щурюсь от солнечного света, разглядывая незнакомца. Передо мной серьёзный мужчина лет тридцати пяти непримечательной внешности, одетый с иголочки. Он медленно опускает руку, затянутую в чёрную кожаную перчатку, и сочувственно кивает.

– Прошу прощения, миссис Ричардс, я… Не отниму у вас много времени, – невозмутимым тоном и с небольшой паузой молвит он, внимательно, но без тени лишних эмоций оглядывая меня в ответ.

– Сегодня все умудрились отнять моё время, не дав толком проститься с отцом, – ворчу я и отхожу на шаг от могилы, уже не скрывая своей злости, и грубо добавляю: – Кто вы и что вам нужно?

Но мой порыв не трогает мужчину, который отступает вслед за мной. Его лицо с тонкими невзрачными чертами не выражает ничего, хотя голос сохраняет вежливость. Не напускную.