Снежный барс

Наша вторая встреча была ужасной. Когда я приехал, она была замкнута. Я тоже не мог расслабиться и не находил тем для разговора. Она сварила кофе, предложила вина. Я зачем-то сказал, что вино – вовсе не повод. Она удивленно подняла правую бровь и уточнила: «Повод для чего?» Я смешался, растерялся и вообще замолчал. Она сидела напротив меня и выглядела такой близкой и открытой, что, казалось, стоит протянуть руку, и случится неизбежная близость. Но только казалось. Между нами стояла стена покруче берлинской, и все попытки разрушить ее, я видел, были безуспешны. «Спасибо за кофе. Я пойду», – сказал я и поднялся. «Спасибо, что приняли приглашение прийти». – «Вы отлично пишете». – «Это единственное, что я умею, и это самое простое», – ответила она. «Но нужно обладать изрядной долей смелости, чтобы позволить себе быть такой откровенной». «Когда нечего терять, это еще проще, – ответила она. – И это вовсе не повод». «Не повод для чего?» – в свою очередь удивился я. «Чувствовать родство, когда на самом деле его нет. Вам понравился мой текст, и вы решили, что знаете меня. Думая так, вы пришли ко мне. Самоуверенный, расслабленный, красивый мужчина. В дом к практически незнакомой женщине, которую до этого встретили в гостях у друзей и которая вас вообще не заинтересовала. Мне нужно было написать абсолютно заурядный пост, чтобы спровоцировать вас найти меня. Но что, если бы я не была столь обличительно красноречивой, что, если бы я умела так же чувствовать, но не могла так ярко формулировать? Вы бы никогда не нашли меня, никогда не написали бы. Зачем эта встреча? Точнее, с кем эта встреча? Зачем вы пришли? Чтобы что? К кому вы вообще пришли?»

Я оторопело смотрел на нее, стоя в крохотной прихожей. За мной была входная дверь, и все, о чем я мечтал, – это испариться через нее в свободный, понятный мне мир. Такой развязки я не мог себе представить. Что я сделал не так? Не обратил на нее внимания в первую нашу встречу? Да. Но как можно было винить меня за это? Я был не обязан. Я почувствовал, что закипаю. «До свидания. Мне нужно идти». «Удачи вам», – сказала она. Я открыл дверь, и вдруг она шагнула ко мне и поцеловала так сокрушительно, нежно и откровенно, что я от неожиданности врос в пол. Поцелуй был долгим. Наконец, она оторвалась от меня, и на ватных ногах, обескураженный тем, что только что случилось, я вывалился в темную улицу.

Вдохнув ночной воздух, я, не понимаю почему, сразу побежал. Я бежал по улицам, мимо кафе и закусочных Deli, мимо витрин магазинов, манекенов в окнах, мимо светофоров с постоянным мигающим желтым, мимо зданий в лесах, мимо отелей с улыбающимися черными секьюрити, мимо людей, текущих вокруг меня, я бежал, бежал, бежал, не чувствуя скорости и усталости. Сердце было размером с воздушный шар, который подпрыгивал во мне, пытаясь оторваться от ниточки, держащей его внутри. Помню, около Центрального парка я остановился и заметил, что моя голубая рубашка потемнела и прилипла к груди и спине. И в этот момент я понял, что люблю ее. Что сегодня я полюбил ее навсегда. Что все решено. Я привалился к решетке парка и закрыл глаза. «Я тебя нашел я тебя нашел я тебя нашел» – билось и повторялось во мне. Телефон завибрировал, я взял его в руку, зная, кто звонит, и закружился на танцующих ногах. «Как ты быстро бегаешь, – сказала она. – Оглянись». Я повернулся и увидел ее. В легком платье ромашкового цвета, с румянцем от бега, она улыбалась и смотрела на меня. И внезапно хлынул дождь. Я подошел к ней, обнял, и мы застыли с одним на двоих сердцем, пробивающим наши грудные клетки и делающим нас одним целым. Больше мы не расставались. 17 лет, как один вечер.

Я не могу поверить, что через каких-то полгода, а может, и меньше, меня не станет. Что я превращусь в лежащего неподвижно человека. Что мои пальцы, которые сейчас пишут эти слова, застынут навсегда. Что мое сердце встанет, как часы, в которых я все эти годы менял батарейку, и не было ни дня, когда они не бежали бы послушно по кругу, с маркерами часов и минут.

Как смириться с тем, что мое «я» перестанет существовать? Что я оставляю двух родных людей и исчезаю. Что продолжения не будет. Что я, в сущности, бросаю их. А самое главное, я не могу решиться и сказать ей, что скоро все кончится. Это нечестно. Она не подозревает, как близок конец нашей жизни. Но если сказать, все оставшееся мне время мы проведем в скорби и горе, каждую секунду чувствуя приближение смерти. Знание все отравит. Я не скажу. Я буду держаться до конца.

Через неделю День благодарения. Мой последний День благодарения. Мы поедем в Нью-Йорк, и я попрощаюсь с моим родным городом. В следующий раз я вернусь в него в коробке и растворюсь в кронах деревьев Центрального парка.

Сегодня мне грустно меньше, чем обычно. Может, оттого, что я принял решение уйти с работы и теперь постоянно дома рядом с ней. Она, сама того не зная, защищает меня от страхов, которые теперь полностью владеют моим сознанием.

Удивительно, как спокойно я пишу о своей неизбежной и такой скорой смерти. Одно дело размышлять о ней, не видя границ горизонта. Совсем другое – знать, что впереди конкретный отрезок времени. И после него ничего не будет. А я так спокоен. Редкие вспышки ярости и гнева тонут в письме и забытьи. Когда я просыпаюсь, становится легче. И я еще ни разу не плакал.

В целом я готов. Все, что нужно, сделано. Дом, счета, бумаги составлены. Будущее чисто. Я никому ничего не должен. Я завершил все дела. Кроме одного, которое никогда не завершу, – я не смогу сказать ей, что ухожу, и тем самым не дам попрощаться. Простит ли она меня за это?

Как же я уже тоскую по ней. Она ходит рядом, такая родная, такая удрученная переменами, происходящими во мне, причины которых она не знает. Она приносит мне кофе, спрашивает, не болит ли у меня горло или голова, трогает лоб. Чувствую себя одновременно шпионом и подлецом. Но как сказать ей, глядя в глаза: «Нет. У меня не болит голова. Во мне рак, который в эту минуту обедает моими клетками. Моей кровью, которую ты знаешь на вкус, которая течет в нашем сыне. Во мне рак, который убьет наше будущее».

Как произнести это?

Я не смогу.

Помню, в один зимний вечер мы лежали и смотрели шведский фильм про мужчину, который, похоронив жену, умершую от такой же, как у меня, болезни, каждый день ходил на ее могилу и разговаривал с ней. Эти походы были единственным реальным событием в его жизни. В остальное время он просто терпел жизнь, не понимая, как свести с ней счеты. Я уже все знал про себя и через силу наблюдал за тем, что происходит на экране. Она лежала у меня на плече, и внезапно я почувствовал, что она плачет. «О, как я его понимаю, – прошептала она, вжимаясь в меня. – Если тебя не станет, моя жизнь остановится».

Меня не станет. Жизнь остановится. Но пока я здесь. Я дышу. Я пью кофе. Я смотрю на Генри. Я заставляю себя улыбаться, зная, что сейчас, когда она читает эти строки, мы опять вместе. И если бы я мог, я бы писал бесконечно долго, чтобы только моя история не заканчивалась. Чтобы каждое предложение в ней не стало последним.

Я прожил короткую замечательную жизнь. И я понял, что весь наш огромный мир ничего не значит в сравнении с одним-единственным человеком, которого ты любишь. Мне не страшно умереть. Свет погаснет, и все. Мне страшно представить, как она будет жить в кромешной темноте длиной в бесконечное количество дней.

они

Меня зовут Генри. Мне 47 лет. Столько же лет было моему отцу, когда он умер от рака. И столько же лет было моей маме, когда она покончила с собой после двух утомительных лет жизни без отца. Ту нашу жизнь сложно было назвать жизнью. Две весны, два лета, две зимы и одну осень она просидела у окна в комнате, в которой он жил в последние недели. Я не помню, чтобы она занималась чем-то. Она не посмотрела ни одного фильма, не прочитала ни одной книги, ни разу не встретилась с друзьями. Мы не обедали и не ужинали. Я вообще не видел, чтобы она что-то ела, что-то пила. В ее руках постоянно была папина зажигалка, которую она крутила между пальцами, то медленно, то лихорадочно. Пожалуй, это было единственное ее занятие в последние два года.

Папа умер осенью. После его смерти я был уверен, что мама не выдержит и уйдет сразу, но она продержалась целых два года. Уверен, что она терпела только из-за меня. В сентябре я понял, что скоро останусь один.

В последние недели ее жизни мы спали вместе. Я знал, что каждую ночь она прощается со мной. Она быстро худела и, когда умерла, была тонкой, как кленовый листочек. Я ни разу не видел, чтобы она плакала. Вообще не особенно словоохотливая, она перестала разговаривать, и за нее говорили ее руки, которые постоянно обнимали меня, и гладили плечи, и ерошили макушку. Она была нежной и абсолютно потусторонней.

В последнее утро она попросила меня приготовить завтрак. Я сварил яйца в мешочек, как она любила, сделал тосты, приготовил ее любимый кофе. Я стоял у плиты, смотрел на созревающую каштановую пену в джезве и знал, что это мамин последний кофе.

Я был спокоен, как замерзшее озеро под толстым слоем декабрьского льда в Мичигане. Я все делал медленно. Помню даже, что радио играло Lily Allen «Three». Мы сели за стол. Громко тикали часы. Она сделала глоток воды, подняла голову и, как обычно, прямо смотря мне в глаза, сказала: «Родной мой, я хочу, чтобы ты сегодня переночевал у друзей». «Хорошо, мам», – ответил я. «Возвращайся завтра утром не поздно, хорошо?» – «Хорошо, мам». Она откусила кусочек тоста: «На зимние поедете к Грейс в Дублин?» – «Еще не думали. Наверное, да». – «Передавай ее родителям привет от нас с папой». Я чуть не поперхнулся: «Хорошо, мам». Для нее он до сих пор был жив. Не меньше, чем я, и уж точно больше, чем она сама.

Она поднялась из-за стола. «Спасибо, сынок. Это был самый вкусный завтрак в моей жизни».

Я поднялся. «Подойди ко мне». Внезапно я перестал быть взрослым и крепким мужчиной и стал маленьким мальчиком. «Только бы не заплакать, только бы не заплакать», – набатом стучало у меня в висках. «Отнеси меня в комнату, сынок». Я поднял невесомое тело моей мамы и отнес ее в комнату. На приготовленный шприц, лежащий на прикроватной тумбочке, я старался не смотреть, но сетчатка моего глаза моментально впитала в себя бледно-зеленую жидкость. «Прощай, мой хороший. Я люблю тебя». «Пока, мам», – сказал мой голос. Я поднялся и пошел к двери. «Генри?» – «Да, мам». – «Я должна это сделать. Прости меня». – «Я понимаю, мам. Все будет хорошо».

На следующее утро я нашел ее мертвой там же, где оставил. В руке она держала зажигалку и была абсолютно счастлива. Уж я-то, ее сын, знал это наверняка.

Меня не бросили. Меня любили и любят мои мама и папа – два самых невероятных человека на земле. И любовь была придумана для них. Я это точно знаю. А еще я точно знаю, что мир – ничто, когда в нем нет одного-единственного живого сердца, важнее которого нет.

Я не верю в жизнь после смерти. Шприц со смертельной дозой снотворного навсегда лишил меня мамы. Мы не встретимся больше никогда. И папу она тоже больше не увидит. Сердце останавливается, и мы умираем. Смерть – это билет в один конец в твой первый и последний личный поезд, где нет места другим пассажирам. В лучшем случае они путешествуют параллельно с тобой. Моей маме, наверное, хотелось именно этой параллели. Я знаю ее очень хорошо. Она ко всему в жизни относилась досконально и серьезно. Два года она решалась и взвешивала, и когда поняла, что выхода нет, догнала папу, который в общем-то не так далеко от нее ушел.

Наступит и мой день. И страха нет. Ведь я плоть от плоти своих родителей. Во мне их голоса, их смех, и крикливые темпераментные испанцы, и Мадрид, где я был в мамином животе, и наш Нью-Йорк, и дожди, и папина рубашка на маминых плечах, их улыбки друг другу, и во всем этом они, только они, только они, в таком привлекательном и пустом мире без одного из них. Ведь есть только двое. Только двое.

Только он. Только она. Только они.

гречневые

От нее остался запах сигарет, столичного дождя и гречневых хлебцев. Я хотел бы добавить еще запах секса, но он был слишком тонок, как запах новорожденного щенка.

Она была красива, талантлива и неотразима в своей юношеской свежести. Природа причудливо перемешала в ней кровь предков и явила миру тонкую европейскую девочку, с мягкими славянскими чертами лица и нежным детским пушком на щеках. К сожалению, мне в ту пору было не до изучения ингредиентов ее шарма. К тому же, чем мы старше становимся, тем чаще свежесть заменяет нам красоту. Это объяснимо, ведь с возрастом вступает в силу закон сопротивления тлену, и кровь бурлит, сливаясь с молодой кровью, отчасти из-за той концентрации кислорода, которую наши клетки уже утратили.

Когда мы встречались, она, теснимая к незримому вначале окну, оказывалась на подоконнике, и там, на фоне Владимирской церкви, распахивала передо мной свои девичьи острые коленки. Было тесно и немного противозаконно. Лолита приходила в гости к моему подсознанию каждую нашу встречу.

Укусите гречневый диск – вот вкус ее кожи и слюны. Вязкий, сладковатый, при соединении со мной мгновенно становящийся теплым, а затем горячим. Невероятно было отказаться и не утонуть в этой мякоти. И мы тонули. Тонули микроскопически точно и глубоко. Неторопливо вначале, с обязательными неглубокими поцелуями – мы словно со стороны наблюдали друг за другом, всегда не уверенные, что на этот раз все тоже случится. Но, конечно же, все непременно случалось, и нас начинало раскручивать по спирали и связывать в одно. Звуки, которые вырывались из нее по мере того, как высоко мы подлетали на суперскоростной карусели, становились все тоньше, казалось, она была готова заплакать от обиды. Она словно жаловалась мне на кого-то, а может, кому-то жаловалась на меня. Полагаю, то и другое было правдой. Но стоило мне вышептать в раковину ее горячего ушного эмбриона: «Милая, тебе не больно? Не больно, скажи?», она вцеплялась в мои плечи, утыкалась в шею мокрым лбом и стонала: «Продолжай, продолжай, о, еще, милый, еще, еще, еще!»

И я продолжал, уже не контролируя ни силу, ни частоту проникновений в ее гречневые просторы. И всегда знал, когда случится ее пик. Она разводила ноги все шире и шире, закидывала их мне на плечи, открывала свои невозможные, припухшие от слез и неги глаза и вдруг застывала, чтобы через пару секунд выгнуться дугой и с криком «да!» оторваться от меня и обрушиться затылком в окно, всегда запотевшее от наших температур.

Мы были безупречны. Ей – 19, мне – 27. Она юная, совсем нетронутая, целомудренная девочка. Я на пике своего штопора: на завтрак гранатовый сок и кокаин, на обед – кокаин и виски, на ужин – кокаин, виски и гранатовый сок. Постоянно поддерживая в себе ровный градус накала, я жил на износ. Широкие жесты, рискованные поступки, безбашенные выходки, которые я зачастую не помнил вообще, – видимо, во всем этом была своеобразная героика молодости. Молодость в итоге меня и спасла, и только благодаря ей я сейчас пишу эти строки.

В то время вся жизнь так или иначе состояла из жидкостей, и все они обрушивались океанами: алкоголь-сперма-женщины-мужчины-поцелуи-стихи-концерты-компании-наркотики-любовь-измены-ненависть-книги-пластинки-бесконечные дожди и град пота во время танцев в ночных клубах. Из окна отеля вылетал итальянский стул, ударялся о платан и разбивался в щепы. Мы валялись на полу, умирая от хохота, а в номер истерически стучал менеджер отеля. Обычно дверь открывал очередной спонсор кутежа, торговался, и из окна летел второй стул. Килограммы ягод смешивались в кровавое пюре на моих ладонях, которыми я расписывал стены отельных номеров, превращая их в одно громадное фантасмагорическое полотно. Бывало, за одни сутки мы меняли несколько номеров, требуя переселить нас в чистый из уничтоженного за пару часов до этого.

Во мне жил демон разрушения. Он резвился с утра и до утра, убивая клетки и все, к чему прикасались мое тело и сознание. Я, по сути, был его первой и самой сладкой жертвой. Он бесконечно жонглировал моим настроением и желаниями, позволяя мне краткий и рваный сон, больше похожий на забытье. Ночи не было. Утро съедали глухие шторы. Я будто находился в вечных сумерках, без попытки увидеть солнце. Постоянно на взводе, готовый казнить, миловать и тут же опять казнить. Постоянно на пике своего взвинченного состояния. Изо дня в день предпринимающий все меры для того, чтобы не рухнуть с вершины, низвергнувшись в наркотический отходняк, и погрузиться в депрессивный суицидальный приход. «Смейся, и весь мир будет смеяться вместе с тобой, плачь – и ты останешься один», – сказал О Де Су, герой корейского триллера «Олдбой». В какой-то момент я четко понял, насколько правдива эта фраза. Я очень боялся остаться один и, чтобы не заплакать, целыми сутки хохотал до изнеможения, а мир кружился вокруг меня чередой лиц и компаний.

Она наблюдала за этим, не осуждая, но и не принимая участия. Она следовала за мной везде, оставаясь спокойной и приветливой к тем, кто нас видел вместе. Она всем нравилась. Мои друзья хотели общаться с ней, улыбались ей за редкими завтраками. Она была очень легкой, практически невесомой. Она не оставляла следов и, двигаясь бесшумно на своих нереально красивых длинных ножках, дарила всем нам ощущение юности и бесконечного счастья. Ей нужно было родиться в Америке в 20-е годы – она нашла бы себе красавчика из мажоров, и жизнь состояла бы из кадров фильма «Великий Гэтсби». Но она родилась век спустя в Праге, и черт его знает, повезло ей в этом или все же нет. Она была очень преданной и самоотверженной. За два десятка лет она поняла о мире то, что для меня было скрыто еще на многие годы. Ей как-то удавалось быть маленькой, но при этом мудрой и взрослой. Обычно она писала свои полотна, стоя напротив холста в моей рубашке, прищурившись, свободная, невесомая и нежная, оценивая то, что у нее получается, и чуть улыбаясь. Она любила улыбаться, и, вспоминая о ней, я в первую очередь видел именно ее улыбку. При взгляде на нее мне всегда казалось, что она была тем самым ребенком, который вышел из материнской утробы без боли и с радостным желанием познакомиться с миром. Он лежал у ее ног, огромный, приветливый и безопасный. Ничто не могло обидеть ее, никто не мог доставить ей боль. Я был первым взрослым, после родителей, человеком, которого она глубоко полюбила. А для меня наша близость, наш секс, ее стоны и нега сна были крошечной форточкой в мир нормальных людей и поступков. Мир, где есть чувства, время суток и запах вкусной еды. Где ходят в гости, чтобы пообщаться и, возможно, выпить вина, а не наоборот.

Пока я лежал на ней, обнимая ее влажные лопатки, вдыхая запах ее соков, мне казалось, что все наладилось. Мне казалось, что я стал здоров и завтра начнется новая, полноценная, счастливая жизнь. Я шептал ей, что мы поженимся, что она нарожает мне детей, она шептала: «Я согласна, любимый», а я возбуждался, перекатывался, наваливался сверху и брал ее уже как свою жену, сильно, с полным правом оставляя в ней свое семя. Потом она засыпала у меня на плече, а я лежал, изнемогая от панической атаки, и в итоге сдавался, вставал и наливал себе виски. К утру я был пьян и раздражителен, понимая, что опять начинается муторный день, которому я не в силах противостоять.

Теперь, когда я это пишу, все, что было со мной еще десять лет назад, кажется чужой историей. Будто я подсматривал за кем-то, изо всех сил желая, чтобы это было моей историей. Но происходящее непрерывное безумие тех лет было именно моей, а не чьей-то подсмотренной жизнью, которая парадоксальным образом не оставила в настоящем видимых следов и последствий. Я не знаю, как мне удалось выжить. Моя нервная система искорежена, психика изломана, но я умудряюсь выглядеть убедительно. К тому же в итоге мне-таки удалось завязать с допингами. От прошлого остались только лихие рассказы о подвигах, которые уже явно не повторить – нет ни сил, ни вкуса, ни желания срываться в ночные рейды и танцы на крыше моего убитого джипа. Прошлое таится в бессонных ночах, подстерегает меня, неизбывной тоской впиваясь в горло, когда я курю перед сном. Прошлое чернеет татуировками на запястьях и пахнет застоявшимся запахом чужих гостиных.

Я оставил ее резко. Просто уехал, и все. Не написал, не попрощался, не объяснился. Я вел себя, как животное, во всем и со всеми. Она не стала исключением. Мне рассказывали, что она очень достойно вела себя, загнанная в клетку разбитого вдребезги сердца. Она ни разу не написала мне, ни разу не позвонила, не задала ни одного вопроса. Она будто растворилась в солнечном потоке, состоящем из крупинок пыли и света. Говорили, что она уехала в Прагу и жила там несколько лет. Говорили, что она страдала и чудом справилась.

Мы встретились прошлой весной. Она повзрослела, но для меня не вполне очевидно. Она стала обворожительной женщиной, а ее аромат – еще более глубоким и настоянным. Теперь она не была такой молчаливой, как в юности, и могла ответить довольно резко, но делала это так же легко, невесомо и безобидно, как тогда. Мы долго гуляли по улицам. Она была напряжена, но приветлива. Я видел ее смущение, смущался сам, но чувствовал, что мы очень рады друг другу. Я не смог спросить, простила ли она меня за то, что все так внезапно и бесславно закончилось. Я не смог спросить, кто был с ней после меня и, разумеется, сколько их было вообще. К тому же ревности к ее жизни без меня я не испытывал вообще. После прогулки по улицам я проводил ее домой. У подъезда она предложила мне подняться. Мы оба испытали неловкость, но я почему-то согласился. Мы зашли в ее маленькую уютную студию, она включила Лану Дель Рэй и налила мне чаю. Глубокой ночью мы сидели за столом, абсолютно состоявшиеся в наших жизнях и абсолютно трезвые. Мы курили в открытое окно, и я понимал, что сейчас могу все начать заново. Достаточно было взять ее руки и положить их себе на плечи. Я чувствовал, что она понимала, что может случиться, боялась, но хотела этого. Один шаг, и равновесие, так старательно выстраиваемое ею, могло рухнуть, как будто и не было всех этих лет.

Табак тлел. Ночь текла между нами в пустоту уходящего времени, а мы оставались неподвижны. Было спокойно и хорошо, и уйти было бы самым правильным. Нельзя было обидеть ее еще раз. Я смотрел на нее и понимал, что дороже этой девочки у меня никого не было. Что никто, ни до, ни после нее, не относился ко мне так преданно и бескорыстно. И я не знал, как все исправить. «Прости меня» говорить было поздно. Да и вины я, по сути, не чувствовал, зная, что, верни все обратно, ничего не смог бы изменить. Поэтому я встал и начал прощаться. По серому коридору в репродукциях картин Моне мы дошли до входной двери, и в этот момент она впервые за всю историю наших отношений сама взяла мое лицо в свои ладони и нежно начала целовать виски, щеки, шею, а потом был поцелуй в губы. И я понял, что она по-прежнему любит меня и простила. И благодарность, смешанная с восхищением, затопила мое сердце и сделало его таким же мягким, каким оно было много лет назад под слоем цинизма и вероломного отношения к миру.

Любовь, если это действительно любовь, не оставляет ран и дарит крылья. И остаются запах гречневых хлебцев, и томные, чуть свадебные песни Ланы Дель Рэй, и девичьи коленки на подоконнике, и наши поцелуи в колодцах летних дворов. А самое главное, остается надежда на то, что все можно повторить. Но уже не в этой жизни, а в следующей, когда мы встретимся еще раз и полюбим друг друга.

Если, конечно, узнаем.

давайте почитаем данте

Меня зовут монстром. Я не против и воспринимаю это комплиментом. Мне восемьдесят семь лет, и я наконец достиг гармонии и совершенства. Я живу один. Ничего не беспокоит меня. Я читаю Макиавелли, Гете и Достоевского. Недавно проштудировал Маркса и еще раз прочитал бедолагу Гитлера. Моя библиотека велика. Чтения хватит до последнего дня жизни.

Я доволен состоянием своего организма и интеллекта. Я безмятежен и все это пишу исключительно из сострадания к живущим. Я чувствую, что передо мной открывается новая дверь, и я должен сделать все, чтобы не захлопнуть ее перед своим носом.

Подобно пальцам в слоеное тесто, я погружаюсь в бездны себя. Мне отчасти боязно, немного тревожно, но очень любопытно, что же там в глубине. Вообще – сколько во мне метров, какая топография лестничных пролетов, какого цвета стены. Мое сознание стремится внутрь клеток. Я вонзаюсь в сплетения мышц в предплечьях и коленях. Все это синего цвета и с красными прожилками сосудов.

Меня не интересует кровь. Она изучена. Я знаю ее состав, вкус и вектор течения по моим венам. Температура крови – вот что самое непонятное и феноменальное. Горячая кровь – стереотип. Плод наших эмоций. Кровь теплая, но не знакомой нам комнатной температурой, а теплая бесплодно и формально.