Десятый остров. Как я нашла себя, радость жизни и неожиданную любовь

Закончив намеченную на день работу, Морайш спрыгнул с платформы, точно гимнаст, в момент приземления вытянув руки над головой.

– Это моя жизнь! – воскликнул он.

Морайш сказал, что по утрам занимается перевозкой скота ради заработка и очень неплохо этим живет. Он вполне мог бы позволить себе трактор. Но быки – его связь со «старой родиной», которую он покинул подростком: с Азорскими островами, девятью клочками португальской земли, окруженными Атлантическим океаном как минимум на полторы тысячи километров в любую сторону. Поэтому он пахал так, как пахали в его детстве на островах – и, по его словам, по-прежнему пашут сегодня.

Морайш вытащил из перчаточного отделения своего грузовика потертый красный фотоальбом и стал показывать мне фотографии зеленых азорских полей, разделенных изгородями из сиреневых гортензий. Показал волны, разбивающиеся о черный вулканический камень, и свой старинный каменный дом у моря, дом, в который он возвращался каждое лето.

– Воздух там такой чистый, такой славный! Океан прямо под боком. Рыба свежая, лови да ешь, и картошечка настолько хороша – ты не поверишь! Мы сами делаем вино. Надеваем шорты, лезем в бочку и давим грозди. Когда пьешь его молодым, оно сладкое, как сок. Каждый год мы возвращаемся оттуда растолстевшими, – рассказывал Морайш.

Он так любил свой дом на Азорах, что в конце каждого лета, уезжая, просил кого-нибудь другого запереть за ним дверь.

– Я – парень со старой родины. В Штатах я и пяти минут не учился, однако работаю и хорошо зарабатываю. Я люблю свои деньги. Благослови, Господь, Америку, – говорил он. – Но когда я уезжаю оттуда и за мной закрывают дверь, я плачу как младенец. Изо всех сил стараюсь сдержаться, но все равно плачу.

Морайш сказал, что на следующих выходных устраивает вечеринку и, если я хочу увидеть маленький кусочек Азоров, мне следует приехать и взять с собой друзей. Я не смогла бы использовать эту оказию для своей статьи: к тому времени ее бы уже напечатали. Но мне было все равно. Я захотела увидеть этот праздник.

Мой ближайший сосед Дональд, пишущий для газеты статьи об искусстве и культуре, больше интересовался Бродвеем, чем быками. Но в ту субботу я взяла в осаду его и своего бойфренда Даса, высокого, стеснительного дизайнера, увлекавшегося книжками об эволюции форм вешалок-плечиков. Мы вместе вышли из моей маленькой «Тойоты» на ранчо, забитое белыми пикапами-переростками. По дороге тянулся хвост торжественной процессии – волы с украшенной цветами сбруей и ансамбль гитаристов. Морайшу не нужно было ни перекрывать дорогу, ни получать разрешения: все люди примерно на двести миль в округе были друг другу кем-то вроде родственников: типа «невеста моего сына – племянница его брата». Кто стал бы жаловаться?

Рядом с амбаром мужчины азартно болели за участников игры «бычий тяг», которая полностью соответствовала своему названию: два быка тянули веревку в противоположных направлениях. Этакое бычье перетягивание каната.

Потом молодые парни, владельцы грузовиков-пикапов, стоивших столько же, сколько типовой коттедж у дороги, заспорили о мощности своих двигателей. Не успели мы оглянуться, как о быках все забыли и стали сцеплять грузовики. Покрышки стенали. Люди радостно вопили.

Нам вручили пластиковые чашки с ледяным «Будвайзером» и не давали им опустеть. Еще пару кегов спустя ярмо, надетое на шеи быков, оказалось на мужчинах. Они сбросили рубахи, прикрепили цепи и стали тянуть в разные стороны изо всех сил.

Пара за парой состязались по колено в грязи, пока не валились с ног. Мы с Дональдом глаз не могли отвести от потных мужиков. Даже Дас, казалось, был заворожен, пусть и по иным причинам.

Но тут нас окружили хихикающие женщины, пожилые, в скучных, бесформенных черных платьях. Замахав руками, они подозвали к себе одного из молодых парней, стоявших в толпе болельщиков «бычьего тяга», чтобы тот переводил. Какой из этих мужчин мой муж, желали они знать. Некоторые грозили пальцем – не поймешь, то ли моему другу-гею, то ли метросексуалу-любимому. Я сказала в ответ, что оба – мои любовники, и они расхохотались.

Я спросила нашего добровольного переводчика, почему все эти женщины в черном. Парень сказал, что это вдовы, но та из них, что лишилась мужа последней, овдовела уже лет двадцать назад, да и вообще он ей никогда не нравился. Тогда я спросила, у какой из вдов было больше всего любовников. Они рассмеялись и дружно указали на женщину, которая явно была намного старше остальных.

Оглянувшись по сторонам, напрасно старалась найти хоть один признак того, что я все еще в Калифорнии. У меня возникло ощущение, будто я перенеслась в этакий азорский Бригадун [2 - Мифическая деревня в Шотландии, появляющаяся на один день раз в сто лет. – Здесь и далее примеч. пер.] – деревню вне места и времени. Все разговоры и восклицания, так и вихрившиеся вокруг, были на португальском. В тот вечер после сытного ужина из сопаш – супа, который разливали половниками из огромных котлов, лингуиса (колбас) и португальских хлебов и сыров празднующие переместились в амбар, где начались танцы. Стены были завешаны скатертями с изображением девяти Азорских островов. Так вышло, что впервые карту этих мест, впоследствии приобретших такую власть надо мной, я узрела на скатертях для пикника.

Остров Морайша – Сан-Жоржи, длинный, тонкий овал в центре карты-скатерти, дрейфующий между ананасом, мельницей и китом. Заключительным танцем вечера в освещенном свечами амбаре была шамарита – народный танец его острова. Настроение празднующих изменилось. Зазвучала музыка, медленная и темная. Танцоры делали шаг, другой. Останавливались и дважды хлопали в ладоши. Это был скорее ритуал, чем танец.

У Морайша глаза были на мокром месте, когда он вернулся к нам, завершив танец с подругой детства. Казалось, будто у всех танцоров стоял ком в горле.

Я разговаривала с серьезной девочкой-подростком, которая рассказывала мне о своей увлеченности азорскими народными танцами. Я спросила ее, почему танцоры плачут.

– Думаю, они ностальгируют о чем-то своем, дорогом. Это могут быть совершенно неочевидные для нас вещи, – ответила она.

Я не могла перестать думать об этом вечере. Не давали покоя вопросы об островах, раскинувшихся прямо посреди Атлантики. Погрузившись в себя, я осознала, что у меня всегда была слабость к островам. Когда-то давно, двадцатилетняя я, застрявшая в замкнутом круге «официантка – продавщица книжного магазина» и жившая в квартире, где тараканы разбегались по углам, стоило включить свет на кухне, повесила на стену спальни плакат с греческими островами. Белоснежные стены на фоне голубого простора моря. Острова – распространенный символ бегства. Или, возможно, для меня они олицетворяли ощущение, что я сама живу на острове, отдельно и в одиночестве.

Я стала читать и нашла Азоры почти в самом начале составленного National Geographic списка неиспорченных островных территорий мира. Свои баллы они заработали за «первозданность, которая, вероятно, такой и останется».

Их защищает отсутствие инфраструктуры, необходимой для прибрежного туризма: курортов, пляжей с белым песочком и последовательно теплой погоды. Говорят, на Азорах все четыре времени года присутствуют каждый день.

Они всегда были в стороне от остального мира. Эти острова то появляются на старинных картах мира, то снова исчезают на целые столетия, теряясь в туманах и морских течениях. За эти столетия чем их только не считали – то остатками затонувшего континента Атлантида, то последним царством лузиадов, основанным Лузом, сыном Вакха, бога вина. Некоторые азорцы говорили мне, что считают своих предков попавшими в опалу португальскими вельможами и внебрачными сыновьями знати. Другие думали, что первыми обитателями островов были крестьяне, привезенные с материка против их воли, чтобы колонизировать эти земли. Недавние археологические находки позволяют предположить, что существовали еще более ранние, неведомые обитатели, которые исчезли задолго до прибытия португальцев. Что поднимает вопрос о том, как люди ухитрялись добираться до середины океана, прежде чем в известной нам истории появились парусные суда.

Мифы льнут к Азорам, точно туманы к их вулканическим пикам. Это место, где люди уверяют, будто намедни болтали с человеком, который умер пятьдесят лет назад, словно зашли перемолвиться словечком с соседом, живущим на той же улице. Даже современные открытия связывают Азоры с другим, неведомым миром: когда на вулканическом хребте Пику в 2013 году была найдена редчайшая орхидея, британский ботаник Ричард Бейтман сказал, что исследователи описывали эти места как «затерянный мир».

Марк Твен упомянул Азоры в своих «Простаках за границей», но ограничился словами: «Из всего экипажа судна не нашлось ни единого человека, который знал бы о них хоть что-нибудь».

Некогда с этих островов возили апельсины в Англию, но главным экспортным товаром Азоров всегда были люди. Около миллиона человек, рожденных на Азорах, и их потомков живут в Северной Америке – это вчетверо больше, чем общее население всех девяти островов. В последнюю волну массовой миграции, между 1958 и 1980 годами, более трети азорского населения снялось с места, спасаясь от извержения вулканов, нищеты и правительственной диктатуры. Многие из этих людей родом с острова Терсейра поселились в земледельческой Центральной долине Калифорнии, их общим увлечением стало разведение коров. И на «старой родине», и на новой азорцы владеют молочными фермами и кормятся за их счет.

Азорские эмигранты томились ностальгией. На самом деле это еще слабо сказано. Есть такое португальское слово саудади, у которого, как думают азорцы, нет перевода. Это нечто большее, чем просто ностальгировать или скучать по кому-то. Это жажда, которую нельзя выразить ни на одном другом языке. Это, как выражается один мой азорский друг, «чисто португальское слово».

Говорят, оно как-то связано со смертью, но в основном все же с жизнью и, возможно, еще с океаном, и, вероятно, со временем. И единственный способ понять саудади – это послушать фаду: португальские печальные песни. Или точнее, песни томления.

Так что в Калифорнии – так же как раньше вокруг Бостона и Торонто – неприкаянные азорцы, преисполненные саудади, воссоздавали островную жизнь, насколько это было в их силах. В изолированных фермерских городках они устраивали фаду-концерты и праздники, с религиозной точностью следуя традициям. Даже их язык, приправленный выражениями сорокалетней давности, своего рода скачок в прошлое.

Каждое лето полные самолеты азорцев возвращаются на острова. Они живут в своих фамильных домах. Вспоминают и старую любовь, и старую вражду, и семейные узы.

Несколько жарких летних сезонов подряд я наматывала километры, разъезжая по пыльным дорогам Центральной долины, где коров больше, чем людей. Таинственно пустые закусочные-дайнеры. Грузовики, месяцами припаркованные на одних и тех же местах. Я тоже много лет томилась по вещам, пропитанным прошлым, отныне навеки недостижимым. Теперь наконец я поняла, куда все они уходят. И, возможно, нашла слово для чего-то внутри меня, про что я даже не знаю, что это такое.

Саудади.

Самое дно

За день до своего первого визита на ранчо Морайша я бревном лежала на диване во Фресно.

Все одеяла, какие только были в доме, я свалила на себя, перенеся бремя своей застывшей карьеры в удушающую груду шерсти, флиса и пышных пуховых стеганок. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что как раз тогда была просто обязана заподозрить, что вот-вот наткнусь на что-то большое и важное – скажем, на слухи о потерянной Атлантиде. Славные истории почти всегда начинаются с того, что герой оказывается на самом дне.

В начале той недели в приступе праведного гнева я звучно шлепнула черновик статьи на стол главного редактора газеты, где трудилась репортером. Затем вышла из его кабинета и из здания редакции – чтобы больше не вернуться (во всяком случае, я так говорила себе).

Я в курсе, что люди, склонные к таким вспышкам, часто втайне гордятся этой своей чертой. Но это не про меня. Я недостаточно решительна, чтобы швыряться предметами, ибо всегда вижу каждую головоломную ситуацию с 1372 сторон. Неудивительно, что все мои свитера серого цвета. Одна моя наставница в профессии как-то раз велела мне не слишком много улыбаться во время совещаний (или, в ее терминологии, «не скалиться точно ненормальная идиотка»).

Так что после этого срыва я не испытывала никакой пламенно-штормовой гордости за себя – я медленно шла ко дну, точно пьяница на пуховой перине. Раздался стук в дверь, который я проигнорировала. Мой сосед и коллега Джек Бука продолжал стучать, пока наконец я не выползла из-под одеял и не впустила его. Всегда называла его по фамилии – Букой; мне казалось, она удачно описывает его темперамент. Его-то уж точно никто не научил не улыбаться слишком много.

Он работал фотографом на том злосчастном проекте, оказавшемся в центре редакционного скандала. Мы вместе наезжали в наркоманский городок на голой полосе калифорнийской Центральной долины. «Добро пожаловать в Ад», – гласила надпись, выведенная краской из баллончика на знаке со сведениями о населении городка. Мы «упали на хвост» трем женщинам в грузовике компании U-Haul, возвращавшимся в Арканзас, откуда приехали их семьи во времена Великой депрессии. Это была обратная миграция «пыльного котла» [3 - Серия катастрофических пыльных бурь, происходивших в прериях США и Канады между 1930 и 1936 гг. и вызвавших массовое бегство жителей Техаса, Оклахомы и окружающих Великих равнин в соседние регионы.], и мы следовали за ними по шоссе 66 к прокуренным ресторанчикам Denny’s, и мотелям Super 8, и городкам, в которых на завтрак подают жареную рыбу.

В том фиаско был в некоторой степени виновен Бука. Он показывал мне подписи, сопровождавшие его фотографии для газетного материала. Я велела ему изменить ту, в которой говорилось, что женщина по имени Брауни была жительницей городка Альпо. Она родилась в Альпо, бо?льшую часть жизни прожила в Альпо; в Альпо жила ее семья. Но в то время, когда женщина решила ехать на восток, она уже жила с бойфрендом в расположенном по соседству городке Ривердейл. Бука забыл об этом, и я жирно обвела заголовок в гранках красной ручкой, потому что хотела, чтобы все было идеально.

Подготовкой того материала мы занимались как раз в то время, когда выяснилось, что один из репортеров «Нью-Йорк Таймс» фабриковал свои статьи, рассказывая о местах, где никогда не был. Редакторы повсеместно напряглись и были настороже.

Старший редактор увидела изменение подписи к фото и восприняла это как доказательство того, что я придумала связь Брауни с Альпо и что она поймала собственного врунишку-репортера. Я указала ей, что красной ручкой водила моя рука – и не то чтобы делала это втихую, – но в ответ получила выговор.

Старший редактор, задрав нос, заявила, что они придержат статью и перепроверят каждое слово.

– Ну и на здоровье! – рявкнула я, ощутив, что это такое, когда тебя трясет от ярости (капельку подташнивает).

Благодарение Богу за Буку! Он был рядом во время каждого разговора, описанного в статье. Бо?льшую часть времени он нас не слушал: у него была привычка отключаться от всего вербального и превращаться в камеру всем своим существом. Но его фотографии поддерживали меня, документируя каждого упомянутого человека как реального. Если бы не одна тупая ошибка с моей стороны, все было бы в порядке. Но мне редко удавалось написать статью без того, чтобы не проснуться после ночью в холодном поту, страшась, что я допустила эту тупую ошибку. Это было самым худшим в моей работе.

Я рассказала Буке, что история, над которой мы работали два месяца, на неопределенное время отложена.

– Ой, да ладно, выйдет же она в конце концов, – ответил он, пожав плечами.

Каков негодяй! Я говорю ему, что начальство наносит удар по моей репутации, а он отвечает на это предательство «ой, да ладно»?!

Я ощутила, как нарастает решимость. Исправить свою жизнь. Даже, может быть, в какой-то момент встать с дивана. Я должна была выбраться из всего этого, иначе превратилась бы в Буку – полное отсутствие жизненной энергии. Вечное пожимание плечами.