Меня зовут Гоша. История сироты, который обрел семью

– Когда ты родился, ей было тридцать девять лет.

– Ааа, – я изобразил безразличие, – значит, сейчас уже старая.

– Почему? – Татьяна Владимировна возмутилась. – Всего-то пятьдесят два года.

– Ну, лан, жива, и хорошо.

А больше я ни о чем не спрашивал. Может быть, она что-то еще рассказала, а я забыл. Но сам в подробности не вдавался. Не было у меня тогда интереса, кто там остался жив, кто не остался жив. Меня воспитали другие люди, и все, спасибо. Хотя, если честно, я всегда много думал о матери. Поначалу были мысли: «Блин, поискать бы ее, посмотреть ей в глаза». Но это, наверное, больше потому, что хотелось понять, в кого я такой офигенный. Потому что мне все говорили, что я совершенно ни на кого не похож, не как все. Даже если брать нашу баторскую компашку, все равно и оттуда меня выделяли. И я хотел знать, откуда во мне такое. А еще было важно понять, как и почему умер отец. Думаю, это я в него такой прикольный. Потому что так всегда – хороших людей бог забирает, а плохих оставляет. Мать, получается, плохая, если она меня бросила на произвол судьбы, а сама еще жива. Значит, она слабая, а я ненавижу слабых людей. Отец вот не виноват, он просто умер. Но если бы мать была сильная, она, даже несмотря на его смерть, сама стала бы меня воспитывать. Хотя я ей благодарен за то, что она меня родила. Жизнь дала. Да и за то, что оставила в роддоме, тоже спасибо. Еще неизвестно, как бы я жил. Реально слышал много страшных историй – это почти в каждой семье происходило у моих друзей, которые потом в детдом попадали, – про избиения, насилия, убийства. Отец, например, мать избивает, а маленький ребенок все это видит. Или убивали родители друг друга у детей на глазах. А они наблюдали. У меня были и друзья, и подруги, у которых в семьях это происходило. В основном мам у них били. Иногда их самих. Но это же полный треш! Когда тебя бьет твой любимый, родной человек. Ты его знаешь, он тебя растил, и тут такое. В детдоме, когда бьют, это все-таки совсем другое. Да, нас били старшаки, но это нормально. Бьет тебя совершенно чужой человек. Он тебе никто. Поэтому – ерунда. Просто как в школе, взял и подрался. Или на улице, взял и подрался. А в семье это совсем другое дело. Я бы не выдержал.

В общем, конечно, в глубине души я хотел узнать, что на самом деле было, почему меня бросили. Но не стал никого об этом спрашивать. Потому что, ну на фига? Зачем мне чья-то тупая жалость? Я много таких историй видел, когда жалели других детей-сирот, и боялся, а вдруг и со мной то же самое произойдет? Все-таки жалость и я – это две несовместимые вещи. Жизнь научила меня смеяться, когда трудно, а не плакать. Меня ругали, я смеялся. Обижали, я смеялся. И когда били, смеялся тоже. Я не хотел, чтобы меня жалели. А еще если бы я свою мать увидел, я бы, наверное, просто в себя ушел, и все. У меня встал бы вопрос: «На фига ты меня вообще бросала?» И я бы влез в это говно, остался бы там сидеть, разбираясь со всем этим. Оно мне надо? Пока жил в баторе, я не хотел погружаться в то, что было до меня, не хотел знать, почему все так произошло. Меня устраивало то, что есть. Больше мне ничего не надо. В детдоме я жил настоящим. Не прошлым и не будущим. И уже тогда, в тринадцать лет, решил для себя – если не знаю заранее ответа на вопросы, не должен их задавать. И не задавал.

Хотелось, конечно, увидеть хотя бы их фотографии. Как выглядел отец? Какой была моя мать? Но тогда мне захотелось бы узнать больше, могло появиться желание еще и встретиться. А зачем это все? Я уже знал, как отреагирую, и боялся сам себя. Боялся провалиться в бездну, возможно даже надолго. Я бы думал и думал, что там было и как. И вот мы бы с ней сидели, я бы смотрел в ее бессовестные глазки и задавал тупые вопросы:

– Почему ты меня бросила?

– Понимаешь, сынок, так получилось.

– У других так не получилось! Почему именно меня?!

– Папа умер. Я осталась одна.

– Не одна, у тебя были старшие сыновья!

– Они тогда были детьми, мне надо было всех вас кормить, растить. А папа…

– Я знаю! Он умер! Но почему ты оказалась такой слабой?!

И так бы мы с ней говорили до бесконечности. Ни о чем. Я всю жизнь был один, мне так было легче. А тут надо было бы надеть на себя громадный рюкзак из прошлого и под его тяжестью загнуться. Нет. Без рюкзака все-таки легче ходить.

Кстати, я никогда даже не видел ту самую бумагу, с которой все началось – отказ матери от меня. Я думаю, там было написано: «Отказываюсь, потому что не могу содержать». Или еще что-то такое. Иначе как так вышло, что она смогла просто взять и выкинуть меня? Либо она все-таки была алкоголичкой, наркоманкой и так далее – то, что приписывают всем родителям детдомовских детей. Воспитатели всегда нам так говорили. Когда ругали нас, получалось примерно одинаково.

– Аааа, значит, мы вам надоели? – Софья Николаевна, моя нелюбимая воспитательница в младшем школьном корпусе, начинала распаляться на ровном месте, стоило мне пробубнить: «Не имеете права, надоели уже!»

– А че такова?

– Говори так своей мамке, которая тебя бросила! Сейчас скитается по дворам, курит, пьет, колется. Наркоманка!

– Да откуда вы знаете? – не скажу, что я как-то бурно реагировал. Если уж сам не знаю свою мать, откуда воспитатель может что-то о ней знать?

– Все они такие! Алкоголички и наркоманки. Иди, иди к своей мамке! Она тебе не надоест. Но если ты тут, значит, ты сам ей надоел!

И я, такой, про себя: «Пфффф. Поорала? Успокоилась? Молодца!»

Я никогда не злился и ответить ничего такого обидного не хотел. С самого детства был добренький. Даже про свою мать никогда не думал, что она пила или кололась. Думал только о том, что она не могла меня содержать.

А вот Некит, мой друг, он да, в порыве гнева всегда Софье Николаевне отвечал. Матом, конечно.

– Ты, сука, не знаешь моих родителей, – орал он, – и какую-то тут пургу несешь!

Ну а Софья Николаевна давай сразу за телефон хвататься. Некит орал на нее и лез под стол – от греха подальше. А она начинала звонить, типа в психушку. Все знают, что тех, кто плохо себя ведет, отправляют в психушку. Но на самом деле она просто своему сыну звонила. Мы только потом это поняли. Но в основном все было проще – она шла к старшакам. И присылала их к нам в воспитательных целях. Чтобы они поговорили, провели профилактические беседы. Старшаки честно пытались словами, но уставали от такой моральной нагрузки слишком быстро. И переходили к физической. Тупо били. Или швыряли как кеглю от одного к другому. Забава такая. Мы мелкие были, в пятом классе. А они уже огромные – в девятом, десятом, одиннадцатом.

Кстати, не только с воспитателями, но и с друзьями мы не обсуждали эти темы про родителей. Не было такого: «А ты хотел бы, чтобы…» Нет. Мы жили здесь и сейчас. Прошлое вообще не трогали. Будущее, впрочем, тоже. Наверное, что-то обсуждали, какой-то там дебилизм из разряда: «А кем ты хочешь стать?» И все. Как и что там будет, мы просто не знали. Сидели, грубо говоря, в своей клетке. И не отсвечивали.

А если идти по порядку, от самого рождения, то маленьким я себя не помню. Как в кроватке сидел, первые слова говорил, первые шаги делал, еще что-то – вот этого в памяти совсем не осталось. И фотографий нет, так что никогда уже не узнаю.

Глава 2

Кореша

А самый первый момент помню такой – я захожу в групповую. Мне три годика и меня перевели из Дома малютки в дошкольное отделение детского дома. В группу меня привела замдиректора Надежда Валентиновна, и вот она говорит воспитателю: «Познакомьтесь, это Гриша!» Так что в дошкольном отделении я все четыре года был Гришей, а потом еще и до середины первого класса Григорием ходил. Кто-то что-то напутал в записях. Только потом посмотрели в бумагах – «О! Это же Георгий, а не Григорий». И мне говорят: «Так, стоп, ты никакой не Гриша, ты не Григорий, а Георгий. Значит, Гоша. Запомнил?» Да вообще без проблем. И я снова стал Гошей.

В группе, куда меня привели, сидели воспитатели. Вроде там была Лариса Павловна и Наталия Анатольевна. А детей пока еще не было никаких. Я оказался самым первым. И вот помню, меня покормили, положили спать, а после тихого часа я просыпаюсь, открываю глазки – оп, еще один лежит. Это был Тимик, он потом стал моим лучшим другом. Мы, когда выросли, даже ходили с ним в дошколку к Ларисе Павловне и спрашивали: «А кто из нас первым в группу пришел?» И она говорит: «Вы с Тимуром в один день пришли. Я вышла на работу, и мне сказали, что поступили два ребенка. Открываю дверь и вижу: две черненькие головки рядом в кроватках лежат».

Там кровати очень близко стояли. Между ними еле протиснешься. С одной стороны было пять кроваток и с другой – раз, два, три… Да, точно, с другой было семь. Значит, всего двенадцать. Комната у нас была большая, посередине диван такой кожаный. И стены вроде мятного цвета – нежно-зеленые. Пахло там почему-то обойным клеем. Ну, это сейчас я так думаю, что клеем, а тогда просто не знал чем. Этот запах был и в дошколке, и потом в младшем корпусе, и в старшем тоже. Если я где-то долго находился, не в баторе – в больнице или в лагере – а потом возвращался, то отдавало всегда этим обойным клеем. На стене у нас картина висела, правда, что на ней было нарисовано, я не помню. И еще стояли ультрафиолетовые лампы. Чтобы, когда мы уходим из группы, антибактериальную обработку делать.

Кроватка у меня была – боже, я сейчас от умиления заплачу – такая маленькая, беленькая. Не для малышей, с решетками, а как в детском саду. И постельное белье зеленое с медвежатами. Мишки были коричневые и почти стертые, потому что белье мне досталось уже изношенное. Но оно все равно очень мне нравилось, больше, чем синее с вертолетиками – когда это меняли, стелили его.

Я вообще ни капли не испугался, когда меня привели. Храбрый такой. Но на самом деле, думаю, мне просто было все равно – ну, взяли из одного места, перевезли в другое. Сюда. Туда. Нормально, я привык. Скучать по кому-то или плакать – такого не было. Я понимаю, что в Доме ребенка за мной кто-то ухаживал, приносил мне попить, поесть, штаны менял, еще что-то делал, но я никого там не запомнил. Наверное, не было ни с кем привязанности. Может быть, они холодно ко мне относились, поэтому ни к няням, ни к воспитателям не прикипел, но я точно ни по кому не тосковал. Получается, спокойно ушел и спокойно пришел. Нормальный такой «Здрасьте!». А вот когда из дошколки меня переводили в младший школьный корпус первого сентября, я уже рыдал. Потому что в дошколке у меня появились две воспитательницы, которых я полюбил, – Наталья Анатольевна и Нина Александровна. И еще много друзей.

Первым из них как раз стал Тимик. Я ему сразу очень обрадовался. Проснулся, увидел его и тут же подумал: «О, прикольно, я не один буду. Весело». Тимик был маленький такой, худощавый. Намного меньше меня ростом. Его еще потом дразнили карликом. Даже питалки[3 - Питалки – от «воспиталки», воспитательницы детского дома.] «шкетом» называли. А он всегда возмущался и вопил: «Да я еще вас всех перерасту!» И действительно, сейчас уже вымахал – не догнать. Всех перерос. Вообще он сильно изменился с возрастом. Раньше был такой же черненький, как и я. Реально тот же цвет волос, как будто мы братья, только они у него были длинные. А потом он посветлел и начал коротко стричься. А нос как был, так и остался – огромный, гигантский просто.

Откуда взялся Тимик, я не знаю. Мы с ним это не обсуждали, даже вопроса такого не возникало. Потом узнал только, как раз когда мы до портфолио все вместе добрались, что мать его зовут Рагиля Малказенка. Я ее имя лучше, чем имя собственной матери запомнил. Реально! Потому что это такой повод для шуток, и мы над Тимиком потом постоянно стебались: «Ну как там Рагиля Малказенка поживает?» Но не суть. Тимик пришел в группу, и хорошо. Дружба у нас с ним как-то сама собой получилась, мы же все время были вместе. Как два заключенных, ходили по расписанию в туалет, в столовую, на прогулку. В баторе, в дошколке, был строгий режим: «Построились, в туууалееет!» Не то чтобы вот прям по времени, но если один захотел, значит, захотят все. Не будешь же каждого отдельно водить. Поэтому быстро встали и пошли все вместе строем. Кто не хочет, можете просто рядом постоять. Санузел у нас был большой – рукомойники стояли, ванная комната там же была. Проходишь дальше, и стоят два унитаза, а между ними фанерные перегородки. Даже кабинки такие, закрывающиеся. И еще из туалета вела дверь запасная почему-то на лестничную клетку. И мы через нее сбегали, когда строем надоедало ходить. В общем, нормально все было. Обычное детство. Как у всех.

С Тимиком мы вместе катали машинки, строили что-то, пазлы собирали, разговаривали и веселились, как могли. Мы с ним даже в куклы играли, было такое: «Привет, меня зовут Тимур», «Привет, меня зовут Гриша». «Давай вместе дружить». О боже! Сейчас как вспомню… Умора. В дочки-матери, мы, понятное дело, не играли. Не знали, что это за игра такая. У нас с ним все куклы были дети, друзья. Никаких взрослых даже близко. А вот потом, когда к нам в группу пришли другие ребята, семейные, мы в папу-маму тоже стали играть. Образы, кажется, брали из мультиков, ну и домашние что-то привносили. Но это мы уже не в куклы играли, а сами, как умели, изображали членов семьи. У нас были папа и мама, одна дочка – это была единственная кукла – и все остальные братья. Мама папе всегда говорила: «Ты руки помыл? Давай садись, сейчас принесу тебе ужин. Только тихо, наша дочка спит». Мне роль папы не доверяли, его играл почти всегда Никита. Как самый ответственный. И он нам, такой: «Братья, тихо. Будете шуметь, проснется дочка». А «мама» была все время Света, конечно, и она там готовила что-то постоянно. Сколько себя помню, у нас всегда была только одна девочка в группе, а остальные все мальчики. Слава богу, хоть сейчас в колледже наоборот – у меня в группе тридцать девочек, а я один. Вот это жизнь! Хотя тоже свои заморочки.

Кстати, у нас в то время не было никакой жестокости в играх. Мы ничего такого не делали, кукол не били. Свое зло ни на ком не вымещали. Даже когда нас обижали, мы это просто держали в себе. А может, копили.

Потом, чуть ли не в этот же, первый день, пришел другой мой лучший друг – Никитка. Он вроде из какого-то другого Дома ребенка был. А может, и сразу из семьи к нам попал. По крайней мере, мне так казалось, потому что раньше я его, как и Тимика, никогда не видел. Он был такой маленький, пухленький и ходил все время красный. Чего-то там постоянно смущался, стеснялся. Но у Некита в отличие от нас с Тимиком была мама, которая приезжала к нему в дошколку. Я ее видел. Она ему подарила на день рождения огромный детский мотоцикл. Мы на нем все по очереди катались. Но в итоге, как обычно, чуть не подрались из-за него, поэтому питалки мотоцикл забрали. Он до сих пор стоит в дошколке, я видел. А мама Некита какое-то время ходила к нему, но потом пропала. Удивительно, но Некит как-то спокойно отреагировал – не вспоминал, не плакал, не спрашивал, когда она снова придет. Просто молчал. Как всегда смущенно улыбался и, как обычно, краснел. Наверное, держал все в себе.

Я, кстати, совсем не завидовал тому, что к нему мама приходит. В принципе, не очень этого понимал – мне тогда что мама, что чужая женщина, все равно. Тетенькой больше, тетенькой меньше, какая разница? Их и так было слишком много перед глазами, мелькали туда-сюда. А вот тому, что у Некита был мотоцикл, завидовал. Это реально круто! Мама Некита вроде была лишена родительских прав, точно не помню, но, кажется, от кого-то слышал, что она пила, и соседи на нее пожаловались. Пришла опека с полицией, и Некита забрали. Хотя, может, это и не его история, а чья-то другая. Их сотни таких было вокруг. Но для меня это все было непонятно, никаких эмоций не вызывало. Даже когда ко мне самому начала приходить тетя Ира, я тоже особо не реагировал. Но про нее я еще подробно расскажу. А вообще, я же тогда не понимал, что такое родственники, родители. Что еще за родня? Какая-такая мама вообще? Вот убей не помню, чтобы вопросы задавал: «А откуда я взялся? Как появился на свет?» Да, многие дети в три-четыре года начинают интересоваться, откуда берутся дети. Им там объясняют всякое, что у мамы из живота. Но я-то понятия не имел, что у ребенка должна быть мама. Меня воспитатели воспитывали. Мы, кстати, их мамами и называли – «мама Оля», «мама Соня», «мама Нина». Смысла никакого в это не вкладывали, просто так принято было. Традиция. И в детстве я на эти темы не загружался, как и на все остальные. В принципе, никогда «почемучкой» не был.

А дальше, постепенно, у нас в группе получилась «сборная солянка». Пришел еще Миша. И мы его так возненавидели! Вот он именно из дома пришел, из семьи. Домашние дети всегда были ужасные – капризные и гадливые. Не такие, как мы. И по Мише сразу было видно, какая это мразь. С ним невозможно было жить в одной группе. Все игрушки у нас всегда отнимал. Плакал по поводу и без повода. Наверное, из-за того, что он был семейным, характер у него оказался таким противным. И рыжий он был, как огонь. Вот из-за него я до сих пор ненавижу рыжих. Дрался он постоянно. Вечно был зачинщиком. И при этом всегда выходил сухим из воды. Если мы все вместе напроказничали – я, Тимур и он – то Мишка чуть что, сразу же: «Это все онииии!» И мы ему, такие: «Что ты творишь, Миша?». Прижимали его к стенке, учили уму-разуму, а он все равно за свое. Опять идет к питалкам и давай плакаться, жаловаться на нас. «Они меня били», «Они меня обижали» и все такое. Реально достал. Но зато однажды из-за этого придурка Миши я понял, что Некит – мой лучший друг и настоящий человек. Когда тетя Ира стала ко мне ходить, у меня впервые появилась собственная игрушка, телескоп-мозаика. Она мне ее подарила. Это как подзорная труба, смотришь в глазок, крутишь ее, а там какие-то бусинки падают, и каждый раз появляется новый узор. И вот этот гад Миша подбегает ко мне, отбирает телескоп и тут же с ним куда-то уносится. Я ему кричу: «Мишка, вернииии!» А он не слушает. Я плачу уже, реву от горя. Питалки то ли чай пили, то ли еще что-то, но они ничего не сделали, даже не вышли на мой плач. И я, такой, к другу: «Некит, у меня Миша телескоп отнял, можешь с ним поговорить?» И Некит пошел, поговорил. Попросту говоря, взял и навалял ему. Этот Миша, понятно, начал плакать, биться в истерике. Опять рассказал воспитателям, что мы его, бедненького, бьем-избиваем. В итоге телескоп забрали и положили на шкаф. Никому не давали – ни мне, ни другим. И я, такой: «Ну, все! Спасибо, Миша. Теперь ты у нас попляшешь». И весь год, который он был с нами, может, немного меньше, ему от нас конкретно доставалось. А потом его в семью обратно забрали. И с тех пор я рыжих не переношу. Это уже на всю жизнь.

Потом еще был Макуха. Не могу вспомнить, как его реально звали. Но все его называли «Макуха, зеленое ухо» с моей легкой руки. Потому что была у нас там ветрянка, а у него даже на ухе были болячки. И питалки взяли, реально зеленку просто ему на ухо вылили. Я тогда тоже болел вместе со всеми. Так мучился, это было что-то с чем-то. Ходили мы все зеленые, на карантине сидели, еду нам приносили в группу. Меня даже кормили с ложечки. Потому что сам я ложку держать не мог – между пальцами и то были эти болячки. У нас хорошие питалки днем работали, я уже говорил, что мы их любили. Другие сказали бы: «Не можешь жрать, ну и не жри». Ночная наша, например, так бы и сделала. Слава богу, она у нас только ночью, во время сна была. А эти, дневные, не такие были, возились с нами по-настоящему. Наталья Анатольевна, Нина Александровна и Лариса Павловна. Они нас даже на ручки брали. Это не часто было, но случалось. Я помню.

Ну, в общем, Макуха был у нас очень веселый, прикольный. Реально как обезьянка. Торчащие уши, весь сгорбленный и очень темный – кожа почти коричневая, как будто приехал с курорта. Откуда он в нашей группе взялся, я опять-таки не знаю. Просто бамс – и появился. Кстати, мы с ним и с Тимиком постоянно качались в кроватках. Когда спать ложились – вот прям обязательно, я это четко помню. Все вместе – рррраз, и начинали из стороны в сторону мотаться. Наяривали головами по подушкам. Я, Тимик, Макуха точно, возможно, еще кто-то. А те, кто из дома приходил, типа Миши дебильного, они не качались. Нам это как-то непонятно было. Сосед справа качается. Сосед слева тоже. Вот и ты – лег, давай, качайся! Нормально, как все. Психологи говорят, так проявляется депривация – я потом уже, когда вырос, об этом узнал. Но мы тогда, конечно, думали, все дети так делают. Кстати, потом я еще очень долго жил с этой привычкой. Не на кровати уже, а так, стоя. У меня это было класса до пятого. Стою у доски, стих рассказываю – и раскачиваюсь взад-вперед.

– У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, – а сам наяриваю, как метроном.

– Не качайся! – учительница одергивала. – Ну-ка, встань нормально!

– Валентина Ивановнаааа, я не могуууу.

– Встань, я сказала, нормально!

– Ну ладно…

И я старался стоять, как мог. Мы, между прочим, всегда послушными были. Не то, что семейные дети – сплошные капризы. Быстро поняли, что нет никакого смысла идти против системы. Те, кто шел против системы, всегда получали больше всех. Тот же самый Мишка. Против установленного порядка пёр, его и мутузили все. Та же ночная питалка, другие воспитатели. Я уж не знаю, что именно с ним там делали, просто уводили, и все. Очень часто. А мы-то с Некитом и Тимиком были идеальными. Паиньками. Ну, разве что изредка какую-нибудь ерунду творили, тогда нас наказывали.