Грибница

«Запивай чаем, Вероника. Он уже не горячий,» – попенял Михаил Иванович.

Девочка послушно отхлебнула из чашки. Потом, поджав по привычке одну ногу под себя, потянулась за очередным «Мишкой на Севере». Чаепития со сладостями уже становились традицией. Книги – книгами, но конфеты никто не отменял. Ни один ребенок не может устоять перед вазочкой «Мишек на Севере» и «Красных Шапочек».

Доклад про первых воздухоплавателей был успешно сделан, «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» прочитаны. А сейчас Вероника, хохоча и грызя конфеты крепкими зубами, рассказывала хозяину дома о приключениях барона Мюнхаузена. От горячего чая щеки ее раскраснелись, а глаза заблестели. Чувствовала она себя здесь как дома. Вероника быстро приручалась. Уже совсем не стеснялась, ела с рук, делилась секретами. Михаил Иванович любовался ей, как породистым домашним питомцем, успехами которого гордятся, ласково поглаживая его по загривку.

Михаил Иванович тоже поглаживал: то по спинке, то по ножке. Вскользь, мимолетно, словно бабочка невесомыми крылышками. Девочка и внимания не обращала как у него по телу пробегала сладкая дрожь. Дрессировка питомца включала в себя и культурную программу.

«Вероника, ты когда-нибудь была в музее?»

Девочка посмотрела заинтересованно и отрицательно помотала головой.

«Тогда я покажу тебе кое-что.»

С этими словами Михаил Иванович вытащил из шкафа увесистый альбом. «Шедевры Третьяковской галереи» гласила тисненая золотом надпись. Обложка книги была малиновой, бархатистой на ощупь. Он присел на диван, положив увесистый альбом на колени, и похлопал рукой рядом с собой: «Иди сюда. Посмотри.» Девочка с готовностью перебралась на диван, забравшись на него с ногами. Михаил Иванович всегда показывал и рассказывал что-нибудь интересное.

«Третьяковская галерея – это музей в Москве. Там много картин, которые могли бы тебе понравиться. Вот, например, эта,» – раскрыл Михаил Иванович том на заложенной закладкой странице.

На картине, репродукция которой красовалась там, играли на толстом стволе сломанной сосны медвежата.

«Мишки!» – хихикнула девочка, склонив голову к альбому. Перед глазами Михаила Ивановича оказалась ее золотистая макушка. Разделенные прямым пробором волосы чуть пушились надо лбом и косичками змеились по спине. Старого козла затопила волна непрошенной нежности. Хотелось прижаться губами к этой макушке, пососать розовую мочку уха, закрыть глаза и вдыхать чудный запах ее кожи. Побороть желание и сдержаться с каждым разом было все труднее.

«А это что? Фу! Черепа!» – скривилась Вероника, рассматривая «Апофеоз войны».

«Да, это, пожалуй, тебе будет неинтересно. А вот посмотри сюда,» – открыл он другую страницу. – «Думаю, ты знаешь, кто тут изображен.»

«Три богатыря,» – выпалила довольная Вероника.

«Молодец! А вот Аленушка печалится, сидя на берегу.»

«А где братец Иванушка?»

«Не знаю, милая,» – засмеялся Михаил Иванович.

Рука его скользнула по бедру девочки, когда он поднялся с дивана. Девочка с увлечением продолжала листать альбом. Вероника забегала к нему примерно раз в неделю. Обычно в первой половине дня. Приносила прочитанную книжку, брала предложенную новую, пила чай с конфетами или сразу убегала, если пора было в школу.

«Твои волосы растрепались как у Аленушки на картине. Давай приведем их в порядок, переплетем косы, а то потом будет не расчесать,» – предложил он девочке, добродушно улыбаясь.

«Я не умею,» – сконфузилась гостья. – «Мне папа заплетает косы.»

«Чем я хуже папы? Садись-ка к столу.»

Вероника взгромоздилась на стул, разложив перед собой на столе альбом с яркими иллюстрациями. Михаил Иванович достал массажную расческу и взял в руки косы. Гладкие и блестящие, они приятной тяжестью лежали в руках. Старый козел аккуратно снял резинки и начал их расплетать.

Это было волшебство. Волнистые пряди покрывали спину девочки, отливая золотом в свете электрических ламп. Михаил Иванович провел по ним руками, погладил сверху донизу. По телу пробежала дрожь. Ладони вспотели.

Вероника зашелестела оберткой очередной конфеты и захихикала, добравшись до репродукции «Купания красного коня.» Разумеется, ведь мальчик на картине был обнаженным. В ее возрасте реакция вполне позволительная. Это немного привело его в чувство. Но ненадолго. Взяв в руки расческу, Михаил Иванович несколько раз провел по волосам, собирая их в руке. Потом разжал кулак и завороженно наблюдал, как волнистые пряди рассыпаются по спине.

Девочка привычным движением заложила за уши мешающие ей пряди. Ушки – розовые, прозрачные на свету, покрытые легчайшим невесомым пушком, трогательные до невозможности высунулись на свет, будто были сами по себе чем-то запретным, непристойным. Михаил Иванович оперся на спинку стула и прижался к ней пахом. Дальше оставалось только вообразить, что нет на нем ни брюк, ни белья, а прижимается он к волосам голой кожей, всем своим естеством. К таким мягким, нежным, невинно пахнущим яблочным шампунем. Хотя, зачем же воображать?

Член уже вздыбился. Старый козел поглаживал его одной рукой, тихонько расстегнув молнию на ширинке. Другой же продолжал ласкать Вероникины волосы.

Вскоре произошло неизбежное. Гостье надоела книга. Она с шумом захлопнула тяжелый альбом: «Я другую возьму. Ладно?» Вероника дернулась, пытаясь соскользнуть со стула, и не смогла.

«Ой, ой,» – запищала девочка. – «Больно, Михаил Иванович, отпустите!»

Но он не мог. Он уже не мог отпустить, не мог остановиться. Собрав в охапку роскошные Вероникины волосы, он елозил ими по члену, тяжело сопя. Вероника снова пискнула и попыталась извернуться на стуле так, чтобы увидеть хозяина дома и испугалась. Побагровевшее лицо Михаила Ивановича с прикрытыми глазами и раздувающимися ноздрями было ужасно. И чем-то неуловимо напоминало ту девушку, что она недавно видела в окне. И почувствовала себя Вероника мгновенно как-то неправильно, стыд ожег щеки и расползся краснотой по шее. На глаза навернулись слезы. Михаил Иванович больно тянул ее за волосы, но спинка стула скрывала происходящее. Гостья скривила губы и заплакала.

Стук в дверь заставил вздрогнуть их обоих. И если Михаил Иванович, замеревший на секунду, потом лишь ускорил свои странные телодвижения, то девочку стук вывел из оцепенения.

«Папа, папа,» – заорала она так, как ни кричала никогда – отчаянно, горько, с надрывом.

«Ника!» – взревело за дверью.

Удар. Второй. Дверной косяк треснул. Дверь шарахнулась о стену. Внутрь, не помня себя от страха, влетел Олег. Ужас непоправимости происходящего полыхнул в голове. Окинув взглядом дочь – испугана, заревана, но полностью одета, он бросился на хозяина дома. Удар Олегова кулака совпал с кульминацией. Мутновато-белая струйка плеснула на Никины волосы, а извращенец упал плашмя назад. Расстегнутые штаны сползли. Из носа полилась кровь.

Вероника, почувствовав свободу, сорвалась, наконец, со стула, побежала к распахнутой двери и остановилась, оглянувшись на папу. Тот стоял на коленях над поверженным врагом и молотил его кулаками куда попало: «Ах ты, тварь, мразь, подонок, сука, падла, паскуда.» На каждое ругательство приходился свой удар. Михаил Иванович защищаться не пытался. Он скрючился в позе зародыша, закрывая руками лицо и подтянув колени к груди. Таким папу девочка еще не видела. Как ни страшно ей было до этого, теперь стало еще страшнее. Ника в панике выглянула на улицу, потом посмотрела на папу и снова на улицу. И вдруг увидела на дороге человека.

«Дяденька, дяденька!» – бросилась к нему девочка и уцепилась за руку. – «Там … там…» Задыхаясь, она потащила незнакомца за собой, и тот послушно пошел. Потом, заслышав звук драки, побежал.

***

Юрик сидел на табуретке, прижимая к наливающейся багровым скуле алюминиевую ложку и сердцем чувствуя, что это совершенно бесполезно. Рассеченная бровь уже не кровоточила. Другого видимого ущерба заметно не было.

Испуганная и притихшая Вероника притулилась на соседней табуретке, словно птичка на жердочке. Покрасневшими глазами она наблюдала за отцом, расхаживающим туда-сюда по кухне и то и дело вскидывающим руки к голове: «Уму непостижимо. Ей всего 8 лет. Восемь лет.» Он интенсивно постучал себя по лбу: «Как я мог быть таким дураком! Я даже подумать не мог. О, Господи!»

Юрик, самонадеянно бросившийся разнимать драку, моментально получил от Олега по морде и был отброшен прочь, чтобы не путался под ногами. И если бы не Вероника, забившаяся в истерике, непременно стал бы свидетелем смертоубийства. Олег тогда поднялся, с остервенением пнул мерзавца на полу, подхватил дочь на руки и начал укачивать, точно малыша. Но успокоиться не мог еще очень долго: метался, точно тигр в клетке, ревел, фырчал, стонал, ругался. Мимоходом сунул оторопевшему Юрику руку для знакомства: «Олег.»

«Может пойти проверить живой он там?» – предложил Юрик.

«Если пойду – убью. Ничего, оклемается. Такие гады живучие, просто так не дохнут,» – заявил Олег.

Гада они связали. Ноги – его же ремнем, вынутым из брюк. Руки – подтяжками, найденными в комоде. После недолгого размышления еще и примотали к стулу, чтобы сидел смирно и не дергался, пока они не решат, что с ним делать. Бежать или хотя бы кричать Михаил Иванович не пытался. Он был жалок, сломлен и ничтожен: лицо в подсыхающей крови, из разбитого рта стекает струйка слюны, как у голодного бульдога, по-прежнему расстегнутые штаны телепались на по-женски широких бедрах, окаянный отросток незаметно съежился в паху. Более всего сейчас он напоминал раздавленного слизня.

«Он может заявление в милицию написать,» – предостерег Юрик нового знакомого.

«Заявление?» – нехорошо усмехнулся Олег. – «О, он будет молчать в тряпочку, тварь. Будет сидеть тише воды, ниже травы и трястись, что я напишу.»

«А ведь надо написать,» – возразил Юра. – «А то он, ну… К другим детям полезет.»

«Не полезет,» – мрачно заявил Олег. – «Он теперь из дома носа не высунет. В милицию мы не пойдем, но всем о нем расскажем, чтобы детей берегли. С Тоньки и начнем,» – стукнул он кулаком в стену условным стуком.

Недовольная всем и вся последнее время Антонина явилась через пять минут. Выслушав новости, плюхнулась на свободный табурет и открыла рот от изумления.

«Ничего Вы никому не скажете,» – решительно заявила она. – «Совсем мозгов что-ли нет?»

«Почему?» – хором удивились мужчины.

«А о ней Вы подумали?» – ткнула она пальцем в Веронику. – «Иди ка, кстати, телевизор посмотри. Нечего тут уши греть.»