Грибница

Представление началось. Класс облегченно выдохнул, снаряд пролетел над головами и нашел свою цель. Ксюха поднялась. Нина Петровна молчала, оглядывая ее с ног до головы. Какие-то ужасные ботинки на толстой тракторной подошве, вроде как мужские, и совершенно точно уличные, а не сменка, черные колготки, форменное коричневое платье, едва прикрывающее задницу, белого воротничка и вовсе нет, на ногтях яркий лак, на голове – птичье гнездо, на лице – боевая раскраска американских индейцев. Да еще имеет наглость ухмыляться и пялиться на нее в ответ. Молчание затянулось на несколько минут.

«Иди за мной, Родионова,» – царственно молвила, наконец, завуч и поплыла прочь из класса, не оглядываясь и будучи точно уверенной, что девица следует за ней в кильватере. Ксюха и шла, предполагая, что ведут ее на очередные разборки к директрисе. Однако у коварной мегеры были другие планы. Поравнявшись с дверью в женский туалет, Нина Петровна замедлила шаг, дождавшись Оксану, схватила не ожидающую подвоха девушку за руку, и втолкнула внутрь.

В туалете, не медля ни секунды, она подволокла слабо упирающуюся от неожиданности Ксюху к раковине, включила воду, и, пригнув жесткой рукой голову девушки вниз, другой, набирая полные пригоршни воды, стала тереть её лицо.

«Ты советская школьница, Родионова, а не проститутка. Намажешься так в школу еще раз, буду умывать тебя каждое утро,» – сурово и совершенно спокойно приговаривала Нина Петровна во время экзекуции.

Ксюха так оторопела от нереальности происходящего, что и не сопротивлялась почти. Даже холодная вода из-под крана не привела её в чувство. Размокшая, стекающая ручейками по щекам тушь разъедала глаза, тени размазались траурными кругами, помада бесформенным масляным пятном алела на подбородке. Нина Петровна была упорна в достижении цели, точно носорог, вступивший в брачные игры, и воды не жалела. Она остановилась только тогда, когда Оксанино лицо стало чистым, розовым и испуганно-детским, а пол вокруг был залит водой.

«Вот так, хорошо,» – оценила медуза Горгона плоды своих трудов. – «Осталось только расчесать.»

Пристыженная, опозоренная Ксюха вернулась на свое место в классе под уничижительные смешки одноклассников. Она чувствовала себя так, будто прошлась по кабинету голой. В голове оформилась и пульсировала только одна мысль: «Ненавижу! Ненавижу! Как я её ненавижу!»

«Девочки, дайте кто-нибудь Родионовой расческу. Ей нужно привести себя в порядок,» – удовлетворенно-мурлыкающим тоном произнесла Нина Петровна.

Тут же со всех сторон протянулись десятки услужливых рук. Взяв из одной из них расческу, Нина Петровна лично пригладила Ксюхины торчащие в разные стороны волосы, немилосердно раздирая склеенные лаком пряди.

«Ну вот,» – благодушным тоном заметила она. – «Теперь и на человека стала похожа. Вернемся к теме нашего урока.»

В классе вновь воцарилась мертвая тишина.

***

Олег никак не мог заснуть. Спал плохо он уже некоторое время. Стоило только смежить веки, как наваливались тяжелым ватным одеялом кошмары. То снилось ему, как Вероника сует палец в розетку, будто неразумное дитя, и её бьет током с такой силой, что уже безжизненное тело, раскинув руки, пролетает через всю комнату. А он в ужасе просыпается, не в силах унять сердцебиение, с мыслью о том, что надо раздобыть заглушек для розеток. То Вероника потерялась во сне. Просто вышла за дверь и пропала. Олег во сне бегал по окрестностям, обшаривал соседние бараки (отчего-то совершенно безлюдные), выкрикивал имя дочери, пока не сорвал голос. Только в тайгу, сумрачную и неподвижную, зайти боялся. А когда уверился во сне, что дочь там и больше нигде быть не может, все же вошел и тут же проснулся. Сердце снова колотилось, выпрыгивая из груди.

Этой ночью дело было не только в снах. Уснуть не давала белка. Белогрудка колесом крутилась по клетке, грохоча и переворачивая её содержимое вверх ногами. Порой она на минуту зависала вниз головой, будто отдыхая, но потом снова принималась носиться. Чертыхнувшись, Олег решил проблему радикально. Просто выставил клетку на крыльцо. Холодов еще не было, с белкой на улице ничего не случится. Пусть подышит свежим воздухом. А ему, может быть, удастся заснуть.

Утром белка была мертва. Она лежала на полу клетки. Её тельце сверху было затянуто беловатой липкой плесенью, словно зверек покрывался коконом, как гусеница. Олег сразу сообразил, что ему вся эта картина напоминает. Именно так выглядел полуразложившийся лось около найденных в тайге конусов. Раздумывать было некогда. Чтобы не огорчать смертью любимицы Веронику, Олег зашвырнул тельце белки в кусты за теплотрассой и, заметая следы преступления, оставил дверцу клетки открытой. Мол, белка сама убежала ночью.

Вероника поверила, но даже не огорчилась. Все утро она лихорадочно повторяла таблицу умножения на 4 и, не в силах сосредоточиться, постоянно забывала сколько будет 4*8. Олег ушел на работу с тяжелым сердцем. Во-первых, вечером надо будет найти тело белки в кустах и прикопать где-нибудь в лесу, сразу за бараками, пока дочь или соседские детишки не наткнулись на нее играя. Во-вторых, он опять не выспался, а день предстоял тяжелый. Пора было отчитаться в бухгалтерии по подотчетным средствам. И хорошо бы прийти домой пораньше. Вероника полдня дома одна, мало ли что случится.

***

Лизонька Чемоданова в молодости вся была соткана из противоречий. Между строгой и скучной профессией бухгалтера и легкостью нрава вкупе со смешливостью. Между материальной ответственностью, налагаемой на неё в соответствии с занимаемой должностью и тратой последних денег на новые туфли. Между кипами бумаг и отчетов и желанием сбежать с работы пораньше и навести марафет перед встречей с кавалером.

С годами кавалеры повывелись, легкий нрав сменился тяжеловесной медлительностью, смешливость – занудством и педантичностью. Кипы бумаг и россыпи цифр погребли под собой Елизавету окончательно, так, что от молоденькой беззаботной девчонки не осталось и следа. Взглянув на старые фотографии, никто не узнал бы её сейчас. Она и сама себя не узнавала. Теперь Елизавета Андреевна Чемоданова была даже не бухгалтером, а бухгалтершей до мозга костей. И боялись ее все, как огня. Олег исключением не был.

Елизавета Андреевна – женщина мутная, вязкая, словно жидкая резина, и засасывающая, точно зыбучие пески. После нескольких минут общения с ней Олегу переставало хватать воздуха. Он увязал в Елизавете Андреевне, словно в болоте, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Вязкая жижа её слов заполняла рот, забивала ноздри, затекала в уши. Олег тонул все глубже. Проще было разгрузить вагон с углем, чем оказаться в педантичных лапах мадам Чемодановой. Поэтому Олег всегда оттягивал визит в бухгалтерию до последнего и вываливался из кабинета красный, взмокший, готовый застрелиться прямо сейчас, а лучше – застрелить Елизавету Андреевну.

Сегодня Олег с готовностью вытерпел и эту муку, лишь бы иметь возможность пораньше улизнуть с работы. И не напрасно. Вероника была в истерике.

«Папа, почему у нас нет старых газет?» – гневно вопрошала она, стоя на табуретке перед распахнутыми дверцами шкафа.

«У нас и новых то нет.»

«Я должна принести завтра в школу. У нас сбор макулатуры. И что я понесу?» – уже чуть не рыдала дочь.

«Тише, ребенок. Сейчас найдем что-нибудь.»

Задача была нешуточной. Макулатуру завтра собирали всей школой, а значит, соваться к соседям, у которых есть дети школьного возраста было бессмысленно. В крайнем случае можно было пожертвовать подшивку журналов «Вокруг света». Но их было бы ужасно жаль. Выручил Петрович, выдав Веронике несколько старых технических справочников со СНиПами, толстых и тяжелых. То, что надо.

Ежегодные, а то и чаще, школьные мероприятия по сбору макулатуры Олега сильно напрягали. Макулатуры дома не было, потому что он ее не покупал и не выписывал. А то, что выписывал, как тот же журнал «Вокруг света», выбросить рука не поднималась. О книгах и говорит нечего. Это – святое, какими бы старыми и рваными они не были. Он с удовольствием освободил бы книжный шкаф от марксистко-ленинского шлака, но эти шедевры и в макулатуру не приняли бы.

До несчастной белки дело дошло совсем уж поздно вечером, когда за окном была темень, хоть глаз выколи. Тем лучше. Вооружившись фонариком и лопатой, Олег полез в кусты за теплотрассой.

Оказалось, белка даже на землю не упала, застряла в ветвях. Бесформенный комок плоти, затянутый прилипчивой белесой дрянью, с пушистым хвостом. Брезгуя прикасаться к ней руками, Олег завернул бедную зверушку в ветошь и понес в лес. Но далеко не пошел. Обойдя туалет, он вырыл неглубокую ямку за его задней стенкой и, засыпав землей тельце, плотно утрамбовал, чтобы собаки не разрыли.

Сунув пустую клетку в угол (надо не забыть вернуть), Олег обратил внимание на кирзовые сапоги, стоявшие в коридоре. Он не надевал их с тех самых пор, как ездил в тайгу за кедровым орехом. Сапоги сверху донизу были затянуты белесой плесенью, которая густо облепила даже подошвы и заползла внутрь, пуская липкие нити уже на стену. Олег похолодел. Это была та же дрянь, что погубила белку, та же, что обволакивала мертвых животных у подножия конусов. А он занес ее на сапогах домой и внимания не обратил. Не прикасаясь к сапогам голыми руками, он ухватил их за голенища и на вытянутых руках отнес на помойку. Так-то лучше. Сапог, конечно, жаль. Но теперь им там самое место.

Изнывающая от любопытства Аполлинария Семеновна с недоумением наблюдала за его ночной прогулкой.

***

Ленечка Комаров был «несадиковским» ребенком. Воспитательницам это стало ясно сразу, мама лелеяла напрасную надежду, что сын вот-вот привыкнет, еще пару месяцев.

Несмотря на то, что Ленечке было уже шесть лет и в садик он ходил давно, каждое утро буднего дня начиналось с жалостливого скулежа хлюпающего носом сына и заканчивалось бурными рыданиями, когда мама, и сама пребывающая уже на грани нервного срыва, за руку тащила Ленечку в детский сад. Он шел спокойно, не сопротивлялся, зная по опыту, что это совершенно бесполезно. Мама не станет слушать его плач, ни за что не развернется и не поведет домой. Его зареванное лицо и огромные, навыкате, испуганные глаза наводили встречных прохожих на мысль по меньшей мере о пытках.

Мама была настроена решительно. При всем желании, она не могла просто остаться дома и сидеть с Ленечкой. Не было такой профессии – домохозяйка, зато статья за тунеядство была. Мама должна была ходить на работу, а сын – в детский сад. Других вариантов не существовало.

Каждый божий день воспитательница в Ленечкиной группе начинала с того, что успокаивала отчаянно ревущего ребенка. И через день (воспитатели, как известно, работают посменно) эта выматывающая душу обязанность выпадала Любе. И это были только цветочки. Целый день в группе Ленечка либо одиноко сидел на стуле, не участвуя в общих играх, либо с печальными глазами стоял у окна, поджидая маму.

Ко всему прочему, как будто имеющегося было мало, мальчик был капризным малоежкой, и большая часть садиковского меню не нравилась ему категорически. Леня не ел кашу (совсем никакую) – этот непременный атрибут казенного завтрака, не любил супы, его тошнило от запаха рыбы, а стакан молока по вкусу для него был сродни стакану чистого уксуса. Попробуй, накорми такого. Поскольку голодных детей в саду быть не должно, то ежедневной головной болью для воспитателей было всунуть в Ленечку хоть что-нибудь съедобное: котлетку, ложку риса, а если повезет, то и кусочек хлеба с маслом.

Люба называла Ленечку «мой крест» и малодушно, но искренне радовалась, когда тот болел.

Сегодня на обед были щи, и большинство детей уже худо-бедно размазали их по тарелкам, а некоторые даже съели и приступили ко второму – котлетке с картошкой-пюре. Леня молча, как обычно, страдал над тарелкой. Люба зачерпнула в ложку щей.

«Леня, открывай ротик. Ам,» – требовательно произнесла она дежурную фразу. Леня мученически сжал губы в ниточку и посмотрел на нее взглядом непокоренного белорусского партизана, которого фашисты ведут на расстрел.

«Надо покушать, Леня. Давай пять ложечек и перейдешь ко второму,» – настойчиво совала ему в рот ложку Люба. В Лениных огромных глазах под насупленными бровками заплескались слезы, но он стоически отрицательно помотал головой.

«Открывай рот. Давай,» – сердито тыкала ложкой в губы ребенку Люба.

От раздавшегося через минуту дикого крика – резкого, протяжного, звенящего, словно зависшего на одной ноте, Тоня выронила поднос с грязной посудой. Но даже грохот бьющихся тарелок и лязг металлического подноса об пол не смогли его заглушить. Кричала Люба. Лицо ее перекосило, рот распахнулся до неестественных размеров, кулаки сжались так сильно, что костяшки пальцев побелели. Выпустив звериным воплем пар, Люба отнюдь не успокоилась. Со словами «жри, собака» она оттянула Ленину рубашечку и вылила злосчастные щи ему за пазуху. Затем Люба вскочила на ноги, скинула туфли и закрутилась вокруг себя волчком, тыча в детей, сидящих за столиками, пальцем и вопя: «Жрите. Быстро. Всем жрать. До последней ложки. Чтобы тарелки блестели.»

В столовой воцарилась такая тишина, что отчетливо стали слышны чьи-то спокойные шаги в коридоре. Дети замерли на стульчиках, будто примороженные, пороняв от страха ложки и вилки. Сбитая с толку Тоня стояла среди осколков битых тарелок. Тем временем, мерный стук каблуков добрался до столовой. Дверь открылась. На пороге возникла заведующая детским садом Лидия Львовна.

«Людмила Васильевна, прошу Вас подняться ко мне в кабинет. Немедленно,» – сказала она. Казалось, от этого ледяного тона могла бы замерзнуть и вода в трубах. На Любу он не произвел ни малейшего впечатления. На ее лице появилась клоунская гримаса, рот растянулся до ушей, глаза придурковато выкатились. Люба неожиданно присела в глубоком реверансе, сохраняя при этом дурашливое выражение лица, потом поднялась и показала Лидии Львовне язык «бе-е-е». На лице заведующей не дрогнул ни один мускул. А вот дети испугались. Первым монотонно завыл Ленечка Комаров. Его живот под рубашкой был облеплен капустой, а жидкость стекала со стула на пол, образовав под стульчиком изрядную лужу. Судя по запаху, это были уже не только щи. К нему тут же присоединились Олечка, Саша, Наташа. Далее – все. Ор по мощности децибел сравнился с ревом взлетающего истребителя.

«Антонина Анатольевна,» – ровно скомандовала Лидия Львовна. – «Выведите детей.»

Тоня бросилась исполнять требуемое. Дети, сгрудившись табунком и то и дело оглядываясь на сошедшую с ума воспитательницу, потянулись за ней. Уже закрывая двери, Тоня видела, как Люба подхватила со стола чью-то тарелку со вторым блюдом, жадно затолкала себе в рот котлетку и, сгребя пятерней картофельное пюре, ловко метнула его в Лидию Львовну.

Артиллеристом Люба оказалась неважным. Уже после того, как ее увезла скорая помощь, а заведующая, собрав персонал, строго велела не чесать языками о произошедшем, Тоня вернулась в столовую. Полы, столы и стены были заляпаны плюхами картофельного пюре. Оно сползало по шторам и намертво присыхало к окнам. Насчет соблюдения секретности можно было не обольщаться. Маленький городок – та же большая деревня, где все всё обо всех знают, а любые новости разносятся со скоростью таежного пожара.

***

Андрюха ворочался всю ночь. А утром, хотя за окном была и темень непроглядная, резко открыл глаза и уже никак не мог закрыть, пялясь в невидимый потолок. Еще и будильник то не звонил. Андрей приподнял голову с подушки и с ненавистью посмотрел на брата. В неярком свете далекого уличного фонаря он видел лишь Серегин силуэт. Брат спал на кровати у противоположной стены, завернувшись в толстое одеяло словно ребенок.