Грибница
Толпа отмерла. Остался последний пункт программы – вынос тела. Обычно покойников выносили, покрытых белой простыней с ног до головы. Но если покойница, как ожидалось, изрублена на мелкие кусочки, то как ее понесут? Ответа на этот животрепещущий вопрос Олег дожидаться не стал. Оставив стоящую на цыпочках Тоню в толпе, вернулся домой. И снова закурил на крыльце. Никак не мог успокоиться. Петрович столько лет терпел свою злобную, точно героиню анекдотов, гарпию – тещу. Почему вдруг взорвался? Накопилась критическая масса? Почему именно сейчас, так внезапно? Ведь еще днем ничего не предвещало.
***
Родионов лежал за забором прямо в мерзлой грязи, припорошенной снегом. Мысли лихорадочно прыгали в голове, будто белки по горящей сосне. Обложили! Обложили, собаки! И когда только успели? Ведь и получаса не прошло. И как узнали, что он подастся именно в эту сторону? Он и сам не знал. Бежал на радостях, словно безголовая курица, куда ноги несли. ОН стоял рядом, привалившись к забору и сияя в свете милицейских мигалок, точно Луна на небе, вожделенный, так долго желанный, важный, точно генерал, ну или, на худой конец, директор рынка. Самовар.
Только сегодня Родионов, наконец, улучил момент и скоммуниздил это луноликое сокровище из буфета Дворца культуры. И когда менты успели пронюхать? Уму непостижимо. Ну уж нет. ЕГО он им не отдаст. Сопя и пыхтя от натуги (покража была не столь тяжела, сколь громоздка и неудобна) Родионов со всей возможной аккуратностью потащил самовар вдоль забора. Перекинул на соседний участок, следом перемахнул через забор сам (одно название, что забор, любой перелезет) и так дальше, вдоль дома, потом за помойку и в тайгу, а там ищи-свищи его.
В отличии от поселковых улочек, где свежевыпавший снежок растоптали, извозили, смешали с грязью, в тайге он остался нетронутым и белел, высветляя черноту стволов сосен и лиственниц. Вот только следы на нем выделялись отчетливо, словно на свежезалитом бетоне, с досадой сообразил Родионов. Но неужто менты смогут найти его по следам? Откуда они узнают, что эти следы принадлежат ему? Те, чай, не подписаны.
Гляди-ка, а это что? Две цепочки следов тянулись поперек просеки и исчезали меж деревьев на другой стороне. Одни были помельче – суетились, то забегая вперед, то зачем-то вставая на носочки, вторые – крупнее, явно мужские, тяжелые и понурые, как похмелье с утра в понедельник. Кто же это тут шастает, интересно?
Пристроив свою ношу в темноте под деревьями, Родионов, пригнувшись, будто партизан, перебежал просеку. Но на другой стороне, в лесу, следы почти сразу потерялись. Схоронившись за толстой сосной, Родионов напряг зрение и слух. И не напрасно. Уловив неподалеку какую-то непонятную возню и шуршание, любопытный, осторожно ступая (вечно то ветки, то шишки под ногами хрустят), подался в ту сторону. Виляя от одной густой тени до другой, он подобрался к источнику шума поближе. Бесполезное прежде зрение отмечало какое-то колыхание, трепетание, дерганье. Донеслись и звуки. Да такие специфические. Что …
Да это же парочка! Да они же … Ну ни хрена себе! Вот учудили. И чего только в лесу не увидишь. Места себе что-ли другого не нашли?
Родионов хихикал, зажимая рот рукой в рукавице и мелко трясясь. Со своего места он видел только спину мужика, ритмично и мощно засаживающего неведомо кому свое орудие. Баба, обнимающая ствол дерева и отклянчившая на морозе голый зад, охала и стонала, не выбиваясь из ритма. Случка была в самом разгаре.
Созорничав, Родионов приложил руки ко рту рупором и резко заорал дурным голосом: «Ату ее, ату! Держи!» Реакция мужика была молниеносной. Мгновенно отпрянув от бабы, чей голый зад белым пятном сверкнул в темноте, он присел на корточки, озираясь по сторонам и одновременно застегивая штаны. Потом, бросив полюбовницу одну, припустил по кустам в сторону бараков, ярко освещенных милицейской иллюминацией.
Баба оказалась куда медлительнее. Разомлела, видать, блядовка. А может зад отморозила, пока заголялась. Но и та вскоре, уладив непотребство в одежде, потащилась вслед за ним. Силуэты любовников недолго мелькали среди деревьев. Тут Родионов, уже не сдерживаясь, расхохотался в голос, приседая, хлопая себя по бедрам и тряся головой.
Развеселившись он вернулся к своему сокровищу и отяжелевшей рысью потащил его вдоль по просеке, прижимая его к животу. Бежать так долго Родионов, конечно же, не мог, а потому, углядев удобный, широкий пенек остановился передохнуть, бережно водрузив на него самовар. И только выдохнул, как сзади на его плечо легла рука. Мужик аж присел: «Попался!» Помертвев от ужаса, он замер на месте, точно застигнутый врасплох заяц. Рука, тем временем, скользнула назад, за спину, а потом снова легла на плечо. Родионов медленно и обреченно обернулся.
Это была и не рука вовсе, а нога. «Женская,» – безошибочно определил Родионов по рваному капроновому чулку. Ноги тихонько покачивались, потревоженные его прикосновениями. Вглядываясь изо всех сил, он пытался определить, кем была обладательница ног при жизни. Может, знакомая какая? Но сделать этого не удавалось. Неверный свет луны не проникал сквозь толщу ветвей, а света спичек хватало лишь до колен висельницы.
Зато рядом нашлись сапоги – резиновые, хорошие, почти новые. «Не пропадать же добру,» – по-хозяйски рассудил Родионов. – «Может прошмандовкам моим сгодятся, а может загоню кому.» Прибрав находку, он решил, что лучшего места для его сокровища, чем под охраной висельницы, и не найти. Уложил самовар под сосну, бережно укрыл лапником, чтобы бока не отсвечивали, и с чувством выполненного долга и сапогами под мышкой посеменил домой.
***
Лидия Львовна чувствовала себя оплотом благоразумия и здравомыслия в стремительно сходящем с ума мире.
Встречаясь в течении дня с огромным количеством детей и их родителей, она наметанным глазом замечала неладное. Отсутствующие взгляды, когда физически человек вроде бы здесь, а мыслями где-то в неведомых далях. Полностью погруженные в себя мамы с пустыми глазами, недрогнувшей рукой одевающие чадам майки наизнанку, и не замечающие этого воспитатели. Зацикленные на одной мысли, будто заевшая пластинка, подчиненные, как нянечка Ираида Николаевна, истребившая все запасы «Белизны» на санитарную обработку горшков в ясельной группе. Ей Лидия Львовна настоятельно порекомендовала взять больничный и посидеть недельку дома. Благо в ее солидном уже возрасте причину для больничного найти нетрудно: давление, отеки, отдышка и прочее.
Как лицу, ответственному за жизнь и здоровье почти 180-ти ребятишек с 7 до 19 часов ежедневно, Лидии Львовне было страшно. Она без устали обходила подведомственное учреждение, постоянно заговаривая с воспитателями, дабы убедиться в их полной нормальности. С нетерпением ожидала, когда вязкие с утра пораньше родители переоденут, наконец, своих детей и покинут территорию детского сада. Будь ее воля, она вообще бы их сюда не пускала, принимая детей прямо у ворот. Неизвестно, что в головах у этих чокнутых взрослых. Происшествие с Любовью было свежо в памяти. Однако вышестоящее начальство такого нововведения точно не одобрит. Лидия Львовна пребывала в постоянном беспокойстве.
Вокруг происходили вещи и безумнее неадекватных родителей. Так называемая «дуэль бульдозеристов» была на слуху у всего городка. Случилась эта дикая история на строительстве дороги. Строго говоря, бульдозер там был только один. Вторым участником дуэли был самосвал. По свидетельствам очевидцев, число которых множилось не по дням, а по часам, и вскоре стало похоже, что добрая половина горожан отиралась от нечего делать средь бела дня на стройке, битва была эпичной.
Ревели моторы, лязгали гусеницы, летели из-под колес фонтаны песка и гравия. Из-за чего возник конфликт между двумя рабочими, никто не знал. Тем более, как позже выяснилось, они были братьями. Схватку начал бульдозерист. Подкатив к разгружающемуся и ни о чем не подозревающему самосвалу, он наподдал ему под зад, словно пытаясь затолкать обратно вывалившуюся кучу гравия. Самосвал дернул задом, ярко-оранжевый кузов с грохотом опустился на место, задние колеса крутанулись в воздухе. Бульдозер отполз назад и, разогнавшись, врубился отвалом уже в бочину самосвала. Зарычав от натуги, он начал толкать машину к обочине. Самосвал поначалу просел, потом, лихорадочно завертев колесами, ускользнул из-под смертельного давления, грозившего ковырнуть его с насыпи строящейся дороги. Глубокие колеи прорезали отсыпаемое полотно.
Поначалу казалось, что самосвал собирается спастись бегством. Но не тут-то было. Он развернулся и, фырча, словно разъяренный бык на корриде, ринулся на обидчика. Прямо в лоб. Бульдозер поднял отвал, словно средневековый рыцарь щит. Столкновение могло бы быть фееричным, разгонись обе машины как следует. Титаны, один – грязно-желтый, другой – ярко-оранжевый, врубились друг в друга с оглушительным металлическим лязгом. Выиграл, по мнению зрителей, бульдозер. Отвал лишь слегка погнулся, а вот кабина самосвала помялась, точно алюминиевая кружка.
Разнимала дуэлянтов опешившая поначалу бригада рабочих. Сами они несильно пострадали. Зато технике досталось серьезно. На некоторое время стройка была парализована. Милиция увезла обоих дебоширов, а потом долго и нудно опрашивала всех свидетелей. Братья, теряя человеческий облик, клевали друг друга воронами и внятно ничего о причинах внезапно вспыхнувшей неприязни сказать не могли.
Поселок неумолимо превращался в какой-то рассадник преступности и бандитизма: поджог школы, кровавое убийство топором, таинственные смерти и исчезновения людей. А началось все с того сумасшедшего железнодорожника с невзрачной фамилией, что порешил жену и детей. Мушкин, Мошкин, Мышкин, Мирошкин – что-то в этом роде. Эту семью Лидия Львовна не знала. Девочки Мирошкины посещали другой детский сад.
Лидия Львовна чувствовала насущную потребность что-то делать, как-то повлиять на происходящее. Но как человек законопослушный, совершенно не представляла, с чего начать. Даже где искать участкового она не имела ни малейшего представления.
Вся предыдущая жизнь Лидии прошла в полном ладу с законом. Как и многие ее сверстники, отца, погибшего на фронте, она знала только по фотографии. Закончив школу восторженно-наивной комсомолкой, поступила в педагогический институт, на факультет дошкольного образования. Ошибку свою Лида поняла не сразу, но признаваться в поспешности выбора не хотела даже самой себе. Не имевшая младших братьев и сестер, она плохо представляла себе, что такое маленькие дети. Оказалось, вовсе не розовощекие улыбающиеся карапузы, а вечно хнычущие пиявки, которых ни на минуту нельзя оставить без присмотра. Может быть поэтому и своих детей Лидия и не завела. Наелась этого на работе по самую макушку. Со временем выяснилось, что руководить процессом Лидии Львовне нравится гораздо больше, чем непосредственно возиться с детьми. Работа чистая, ответственная, гарантирующая некоторый статус и положение в обществе. И вот, приехав в Сибирь, она получила искомое.
Конечно, этому городку не хватало многого: троллейбусов, пешеходных тротуаров, консерватории, урн для мусора, музеев, автоматов с газированной водой и прочего. Но главное – уважение в обществе, он мог ей дать сполна. Сколько детей прошло через ее детский сад за последние пять лет, что она здесь работает? Великое множество. И у каждого есть родители. И все они не упускают случая уважительно и даже несколько подобострастно поздороваться при встрече: «Здравствуйте, Лидия Львовна!» И ее слегка снисходительное «здравствуйте» в ответ. Самолюбие заведующей детским садом было польщено этими ежедневными подношениями и большего не требовало.
Чувствуя вполне объяснимую растерянность от того, что теряет контроль над ситуацией, она беспокойно патрулировала вверенное ей учреждение, точно голодная касатка прибрежные воды рядом с лежбищем морских котиков.
***
Юрику привалило небывалое счастье. В любое другое время это обстоятельство стало бы трагедией всей его жизни, тайной, которую он хранил бы от всех, как зеницу ока и ежеминутно страдал, чувствуя свою неполноценность. Но сейчас Юрик ощущал лишь блаженство и, наконец-то, покой. Юрик стал импотентом.
После происшествия в тайге, когда спугнутые любовники вынуждены были ретироваться, не закончив начатого, член Юрика опал, словно прихваченный морозцем цветок, да так и остался поникшим, будто увял навечно.
Счастливая улыбка блуждала по Юркиному лицу, когда он лежал на кровати с расстегнутыми штанами, подложив руки под голову и уставясь в потолок. Рядом на постели сидела совершенно голая Женька, безудержно рыдая в три ручья. Испробовав все известные ей методы завести эти сломанные часики, она отчаялась и заревела, размазывая тушь по щекам. Поломка починке не поддавалась.
Юрику же было все равно. Он был свободен, как птица. Надо же, какая малость, однако, мешала ему стать счастливым. Всего то нужно было члену перестать работать, и вот он впервые за долгое время чувствует себя человеком, а не секс-игрушкой. Горько рыдающая любовница его ничуть не волновала. Поплачет и пойдет искать новую жертву. Этот Бобик уже сдох.
Теперь вот в комнате порядок наведет, полы в кои-то веки вымоет, воды натаскает, в конце концов. Дел то – вагон и маленькая тележка. Но если не тратить больше время на приставучих баб, то все и успеешь. Он оглядел хозяйским глазом комнату, будто видел ее впервые: давно не крашеная деревянная рама, растрескавшийся подоконник, из-под которого немилосердно дуло, клубы пыли под столом, умершее своей смертью ни разу не политое неизвестное растение в горшке, доставшееся ему от предыдущих хозяев, голая лампочка под потолком, дающая мутноватый свет. Бардак был знатный. Ну да ничего, разгребет. Только Женьку выпроводит.
В голове у Юрика царила небывалая ясность.
***
Про ключи Алексей благополучно забыл. Не до того было. Столько всего за последние дни навалилось. Где уж там про ключи от квартиры некоей Аньки помнить? Тем более, что заявления то и не было. Они так и валялись в ящике стола, громыхая каждый раз, когда он тот выдвигал. А вот сейчас, при виде гордо восседающей в предбаннике на стуле Ираиды Николаевны Никушиной, вспомнил.
С момента их первой встречи произошло столько чрезвычайных происшествий, что такое малозначительное событие почти стерлось из памяти.
Во-первых, случился пожар в школе. Да не просто пожар, а, как выяснилось, поджог. Заживо сгорела завуч Зайцева Нина Петровна. Происшествие для маленького городка неслыханное. Милиция, погоняемая вышестоящими партийными органами, землю носом рыла. Еще бы, такой резонанс. Пока безрезультатно. Вот бы подсуетиться, да раскрыть это дело в одиночку! Вот это шанс! Но куда там. В милиции есть люди и поумнее его, и поопытнее, да и должностями повыше.
А потом произошло убийство. Мужик зарубил тещу топором. Тут Алексей и вовсе сплоховал. Такого кошмарно-тошнотворного зрелища прежде ему видеть не доводилось. И, надеялся он, больше увидеть не доведется. Как зеленый салажонок побледнел тогда участковый Балжуларский, выбежал из квартиры, зажав рот рукой, а другой расталкивая входящих. А потом его долго выворачивало наизнанку. Хорошо, не у всех на виду, успел-таки отбежать немного. Здесь и раскрывать то было нечего. Все очевидно. И в психушке убийцам не спрятаться. Под суд пойдут как миленькие.
Неприятно, чтобы соврать бабульке половчее? Авось придумает, пока до нее очередь дойдет. Сегодня в участке был аншлаг. Приобщив к документам заявление директора Дома Культуры и краже самовара, участковый начал прием граждан.
Первым в кабинет Балжуларский пригласил начинающего грабителя Колю Закавыкина. С мамой Татьяной Михайловной. Ограбил Коля, ни много ни мало, единственный в поселке киоск Союзпечати, утащив несколько десятков марок из серии «Корабли и ледоколы». Юный филателист 14-ти лет от роду – типичный ботаник в очках, с тонкой «цыплячьей» шейкой и впалой грудью, смотрел упрямо. Мама – дородная дама в дорогой дубленке и норковой шапке демонстрировала сумятицу в душе всем своим обликом, бегая испуганными глазами с одного лица на другое, а руки то прикладывая к сердцу, то хватаясь ими за голову (свою или сына). Иметь дело с милицией ей раньше не доводилось.
Поскольку инспектор по делам несовершеннолетних давно и прочно осела на больничном, заниматься одержимым филателистом пришлось Алексею. Ущерб от кражи был небольшим. Стоимость марок – сущая мелочь. Главное – разбитая витрина. Мама с готовностью соглашалась возместить ущерб.
«Татьяна Михайловна,» – обратился к ней Алексей, выставив грозу киоскеров в коридор после положенной беседы. – «Это, конечно, не мое дело, но почему Вы просто не дали ему денег на эти несчастные марки, раз он такой фанатичный коллекционер? Копейки ведь.»
«Я дала,» – с жаром воскликнула мадам Закавыкина. – «Сразу, как попросил. В тот же день. Он собирался купить их после школы.» Пот струился по ее вискам из-под норковой шапки, которую она, как и многие женщины, в помещении предпочитала не снимать, опасаясь (и небезосновательно) беспорядка в прическе.
«Тогда почему же он … ?»
«Сказал, что не может ждать до утра. Никак не может,» – обескураженно развела руками Татьяна Михайловна.
Валентина Степановна, появившаяся в кабинете следом, заявление писать наотрез отказалась. А пришла посоветоваться, потому как пребывала в полном замешательстве.
Супруг Валентины Степановны – Григорий Федорович был заядлым рыбаком. В компании закадычного приятеля Федора Григорьевича он проводил на реке все свободное время. Невзирая на возражения супруги, что это свободное время вовсе даже не свободное, потому как есть домашние дела. Григорий Федорович в рыбачьей своей одержимости возражений не слушал. Накануне друзья – приятели убыли на реку с ночи дабы порыбачить на рассвете. Надо заметить, что дух соперничества между рыбаками присутствует всегда, невзирая на давнюю дружбу. Впрочем, как и некая зависть или даже ревность к успехам другого. В эту ловлю повезло Григорию Федоровичу.
Выловленный им на спиннинг таймень был настоящим чудовищем длинной с ногу человека. Это был тот самый случай, о котором слагают потом семейные легенды и рассказывают всем желающим десятилетиями. Ошалевший от внезапно свалившегося на него счастья Григорий Федорович рыбалку немедленно прекратил и от полноты нахлынувших чувств некоторое время мог издавать только нечленораздельные звуки. Федор Григорьевич дар речи тоже потерял. Но не от радости за собрата-рыбака, а от жгучей зависти и острого осознания того, что нет в мире справедливости.
Осчастливив уловом супругу, Григорий Федорович отправился на работу, предоставив, к большому неудовольствию Валентины Степановны, ей заниматься трофеем. И не успела еще раздосадованная Валентина Степановна решить, каким способом это чудище половчее разделать, как явился Федор Григорьевич и повел себя на удивление странно.
Усадив пораженную вторжением хозяйку на табурет, он шаловливо погрозил ей столовым ножом, а потом принялся ловко чистить и разделывать рыбину и тут же жарить ее, изваляв куски в муке. Жестяную банку и мукой, а также соль и перец он нашел, по-хозяйски порывшись в кухонных шкафчиках. Ножик Валентину Степановну не очень испугал. А вот фраза «кто поймал – то и съел, кто съел – тот и поймал» безостановочно напеваемая незваным гостем, наводила на мысль о легком сумасшествии незваного гостя.
Как человек, умудренный жизненным опытом, резких движений Валентина Степановна не делала, ведя с кулинаром светскую беседу о способах приготовления рыбы. Поднесенное ей угощение съела не без удовольствия. А когда Федор Григорьевич, совершив задуманное и даже помыв за собой посуду, удалился, поспешно закрыла дверь на задвижку и, ни на шутку испуганная, задумалась.
Позвонить в милицию? И что сказать? Зашел сосед и пожарил у нее на кухне рыбу? Это не преступление. А посуду помыл – вообще молодец. Позвонить в психушку? А им что сказать? Сосед жарил рыбу и напевал песенку? Это тоже не преступление. В конце концов надумала она наведаться за советом к участковому.
Замешательство Валентины Степановны Алексей вполне разделял. Записав фамилию и адрес Федора Григорьевича, обещал зайти, проверить.
Иннокентий Концевой обожал свою машину. Свою ласточку модели ВАЗ 2102 канареечно-желтого цвета он купил месяц назад и лично пригнал в Сибирь, ночуя по дороге в машине. Гаража у Кеши не было. Не заработал на него еще. Поэтому стояла его птичка прямо у дома, оживляя унылый осенний пейзаж своей яркостью.
Иннокентия же снедало постоянное беспокойство по поводу ее целости и сохранности. До десятка раз в день он выбегал из дома проверить все ли в порядке, смеша соседей своей бестолковой суетливостью. Не в силах налюбоваться на свое сокровище, Кеша без конца протирал зеркала или намывал резиновые коврики.
Мыл свою красавицу Иннокентий ежевечерне. И все бы ничего. Но грязная вода стекала аккурат на дорогу, замерзая там за ночь огромными лужами на радость детям, не упускающим случая прокатиться по льду, и к неудовольствию прочих прохожих, кататься не желающих. Один из них, поскользнувшись на льду, в сердцах чертыхнулся и плюнул на Кешину ласточку. С одной стороны, на редкость удачно – попал прямо на бампер, с другой стороны не очень, потому что произошло это на глазах гордого автовладельца. Кеша задохнулся от возмущения и коршуном налетел на обидчика. Схватившись за грудки, петухи покружили вокруг друг друга. Да и разошлись, так как силы оказались равны. Вызванный наряд констатировал, что заниматься такой мелочевкой им не резон и спустил это дело участковому.
Кеша и в участке продолжал собачиться с прохожим. Тот вяло отбрехивался, искренне не понимая, к чему такой шум без причины.
На десерт у участкового Балжуларского был и вовсе странный персонаж, с которым он не знал, что и делать. Такому в Школе милиции не учили.
Семушка Оладушкин – скромный сотрудник планово-экономического отдела разгуливал по улицам в женской одежде. У него было бежевое пальто с песцовым воротником, шапочка в тон, парик с каштановыми волосами до плеч и густо накрашенное лицо. На этом Оладушкин и погорел. Приличные женщины так не красятся. Доподлинно неизвестно сколько экономист разгуливал в непотребном виде по улицам. В конце концов Семушка имел наглость зайти в магазин. И там привлек к себе внимание одной из продавщиц – Родионовой Евгении. Присмотревшись к посетительнице повнимательней, Женька всплеснула руками: «Да это ж мужик! Ряженый!» Посмотреть на диковинку сбежались все: и продавцы, и покупатели. Заведующая магазином послала за участковым. Благо, далеко ходить не пришлось. Участок располагался за углом.
Умытый и разоблаченный в прямом и переносном смысле Семушка Оладушкин, скромно потупив глаза, вынимал из-за пазухи и выкладывал на стол мешочки с гречкой, изображавшие до сего момента внушительный бюст не менее, чем пятого размера. Извращенец потряс Алексея настолько, что на Ираиду Николаевну душевных сил уже не осталось.
Против ожидания, о пропавшей якобы Аньке она не вспоминала. Сегодня пенсионерка самозабвенно жаловалась на заведующую детским садом, где трудилась нянечкой. Та выперла ее на больничный в то время, как:
А) Ираида Николаевна чувствует себя здоровой как лошадь;
Б) У нее чрезвычайно много работы, ведь в садике царит полная антисанитария.
Участковый состава преступления в действиях заведующей не усмотрел и последовал ее примеру – выпер гражданку Никушину восвояси. Прикрыв филиал сумасшедшего дома, в который превратился его участок и уже запирая дверь, Алексей обнаружил анонимку, сунутую в дверную ручку. Сложенный пополам лист бумаги в клеточку, неровно вырванный из ученической тетради, содержал надпись печатными буквами: «Школу подожгла Родионова.»
Коротко и ясно.
Честолюбие участкового взыграло новыми красками.
***
Ксюха медленно приходила в себя после приступа безумия, заставившего ее спалить Нину Петровну вместе со школой. Поначалу в голове у нее был такой хаос, что, казалось, она сейчас лопнет, точно орех. Она и смеялась, и плакала, и ни на миг не могла сомкнуть глаз, а потом в ней что-то выключилось, словно перегорела лампочка, до той минуты ярко сиявшая, и погасла. Оксана отрубилась и надолго заснула. После чего на нее навалилась апатия. Бродя по квартире с отрешенным взглядом, поджигательница не думала ни о чем. То есть вообще ни о чем. Абсолютно. Совершенное убийство волновало ее не более, чем прошлогодний снег. Раскаяния не было и в помине. Угрызения совести не скрежетали гвоздем по стеклу. Неотвратимость наказания не пугала ничуть. Ксюха чувствовала себя выпотрошенной курицей, которая по какому-то нелепому недоразумению осталась жива после этой убийственной процедуры. Ей было все равно.
Оксана не могла вспомнить, когда последний раз умывалась или расчесывала волосы. Иногда ей хотелось есть, и она ела, если находила что-нибудь съедобное. Если нет – просто забывала об этом. Но в основном просто лежала в постели, уткнувшись носом в стену. Несколько раз в дверь стучали, и она слышала громкие голоса и гогот одноклассников, которых, вероятно, послал кто-нибудь из учителей, выяснить, почему она не ходит в школу. Дверь она не открывала. Зачем? Все домашние – отец и сестра пропадали где-то целыми днями. Болен со Шпингалетом тоже заглядывали пару раз. Оксана и им не открыла. Видеть не хотелось совсем никого. Если ребята что-то подозревают, то все равно будут молчать. А если и не будут, то ей без разницы. Рыло вообще вряд ли догадается, хотя идея и была его. Больше ее никто не беспокоил.
