Все умерли, и я завела собаку

– Где ЛЮБОВЬ? – воинственно спросила она.

– Ба! Успокойся, ты пьяная! – крикнула Рэйч, прячась под одеялом.

– Слушай меня, ты! – орала бабушка, переходя на нигерийский пиджин-инглиш, как всегда, когда пьянела. – Где ЛЮБОВЬ? Где ЛЮБОВЬ в этом чертовом 1981 году?

Очень подходящий вопрос в два часа ночи. К счастью, ответа бабушка не требовала – решила ответить сама.

– Я расскажу тебе. Я РАССКАЖУ ТЕБЕ, ДЕТКА. – Слово «детка» она буквально выплюнула с презрением. Бабушка помолчала и театрально выдохнула, словно ожидая аплодисментов. – Любви НЕТ в этом чертовом 1981 году! Как тебе такое, ДЕТКА?!

Глаза бабушки опасно сверкнули, она хлопнула дверью. Саймон и Лаки прыснули в стороны, как перепуганные ведьмины фамильяры[18 - Фамильяр – волшебный дух, согласно средневековым западноевропейским поверьям, служивший ведьмам, колдунам и другим практикующим магию. Предстает в образе кошки (особенно черной), совы, собаки и иногда лягушки или жабы.].

Мы с Рэйч заглушили хихиканье кулаками. Вид того, как взрослый человек полностью теряет самообладание, нас всегда немного возбуждал.

Бабушка вернулась. Она швырнула нам черно-белые фотографии и завопила:

– Я помню, как ЗАСТРЕЛИЛИ моего папочку! Они ЗАСТРЕЛИЛИ его, детка!

Очень необычный способ раскрытия не самой приглядной информации об умершем родственнике. В телевизионных передачах так не делают.

Иногда бабушка доставала фотографии пяти наших дедушек. Байо, нигерийский дедушка (то ли четвертый, то ли пятый – уследить было трудно), жил с ней, когда мы были совсем маленькими. Он говорил на странном английском, в котором чувствовалось влияние старых новостных программ. «Я люблю великую королеву СЛИШКОМ сильно», – мог сказать он. Мои родители часто рассказывали про Байо, чтобы позабавить друзей. Они вспоминали, как однажды он отвел бабушку в полицейский участок, чтобы пожаловаться на «непокорность жены».

Однажды мы услышали странное слово, связанное с Байо.

– А что такое «двоеженец», па? – спросила Рэйч.

Так очередной дедушка исчез из нашей жизни.

Бабушка решила провести старость в одиночестве, хотя первый уэльский муж (наш настоящий дед) частенько ее навещал. Мама называла его «первым мужем матери», предпочитая забыть о том, что он – отец, который ее бросил.

На людях мама посмеивалась над хаотичной жизнью матери, но наедине всегда разговаривала с ней несколько иным тоном. Она говорила, что мы «и половины всего не знаем». Но когда я видела, как она превращается в Вечернюю Маму, то сразу вспоминала непокорный дух бабушки и ее нежелание принимать поражение.

Бабушка тоже имела две личности. Вечерняя Бабушка была непредсказуема, но Дневная Бабушка бесконечно любила нас с Рэйч. Она массировала нам ступни, подавала виноград в резной деревянной африканской миске и присылала нам открытки, переполненные нежности («Вы – лучшие из лучших!»). Бабушка любила преувеличения. Когда мы кричали на нее, ее сердце «разбивалось на тысячу кусочков». Продавец газет, не давший ей сдачи, превращался в «злобного, испорченного типа». Порой еженедельное погружение в ее жизнь казалось нам странной шуткой. «Вы думаете, что не похожи на других? Подержите мое пиво!» Но в сравнении с ее экстравагантностью странная жизнь нашей семьи начинала казаться почти нормальной.

Иногда бабушка врывалась на литературные вечера моих родителей. Гости слушали ее истории про Африку. Когда-то она, как аббатиса из «Звуков музыки», прятала в шкафу суданских детей и отвлекала солдат спиртным и собственным обаянием.

Порой мне казалось, что мы предаем ее, видя в ней всего лишь фрика. Лишь став взрослой, я поняла, каково было маме расти в атмосфере бесконечного хаоса. Она очень многого нам не рассказывала. Детали раскрывались постепенно, и детали эти никак не вписывались в созданный нами образ бабушки – женщины, обладавшей живым, энергичным характером. Мне кажется, многого из этого мама просто не могла выдержать, поэтому заменяла другими, не столь мучительными деталями.

Иногда детали проскальзывали совершенно случайно, словно мама вспоминала семейные поездки на море. Помню, как мы смотрели фильм «Аэроплан». Там пилот задает мальчику-пассажиру комически сюрреалистический вопрос: «Джоуи, а ты когда-нибудь был в турецкой тюрьме?» Мама прошептала: «Конечно, была». Спустя несколько лет, когда мы стали подростками, нам в руки попали старые фотоальбомы. И мы увидели фотографию, на которой мама держит на руках суданского малыша. «Это Абдулатиф, дорогие, – сказала мама. – Бабушка усыновила его, забрав из борделя. Они забрали его во время войны. И она… потеряла с ним связь».

Они? Кто такие «они»? И как бабушка могла «потерять связь» с младенцем? Мысль о том, чтобы ребенок посылал известия о себе, показалась мне очень странной.

Наше изумление развеселило маму. Но, пожалуй, только такая отстраненность позволяла ей дышать. Ей нужна была безопасная дистанция, отделявшая ее от моей невероятной бабушки.

Я с изумленным почтением слушала, каким легким тоном говорит мама о подобных катаклизмах. Я понимала, что она пережила такой бесконечный хаос, рядом с которым наша жизнь казалась почти пасторальной. Но непредсказуемость, от которой она так хотела скрыться, все же ее настигла. Оказалось, что прошлое возникает тогда, когда этого совсем не ждешь, и заявляет свои права.

Возвращаясь после бабушкиного торнадо, я чувствовала себя в Холли-Виллидж в полной безопасности. Здесь люди пили спиртное, чтобы свободнее общаться, а не для того, чтобы прятать травмы прошлого. Здесь нас не будили в два часа ночи, чтобы спросить: «Где любовь?» и рассказать про застреленных людей. (Чилийский пианист предпочитал про Пиночета не говорить.)

Я злилась на нетривиальность нашей жизни, но капитаны нашего корабля никогда не бросали штурвал насовсем.

По крайней мере, пока что.

Глава пятая

Мама начала читать книги, каких вы не нашли бы на полках Симпсонов. Одна из них называлась «Женщина в своем праве: Уверенность и вы». Коллекция подобных книг на ее прикроватной тумбочке постоянно росла. «Миф о вагинальном оргазме», «Женская комната», «Когда я говорю „нет“, то начинаю терзаться чувством вины»… На обложке последней я прочитала: «А ВЫ позволяете людям переступать через ваши чувства?»

Книги совпадали с новой динамикой нашего семейного существования. Мама явно взбунтовалась. Она стала общаться с одинокими подругами и целыми часами пила белое вино на кухне с кучерявой разведенной женщиной, которая постоянно вздыхала: «Это МУЖЧИНЫ для тебя, а не ТЫ для них!» Мама стала по-другому разговаривать с отцом. Теперь она могла сказать: «А мне понравилась эта книга!» или «Мне нравится Элтон Джон. Я буду включать то, что хочу!» А иногда она упоминала о его подруге Аните, и тон ее был совсем не дружеским.

Все это начинало меня раздражать.

Рэйч стащила «Женщину в своем праве» из маминой спальни и мрачно зачитала мне несколько цитат: «Только послушай! „Не стали ли вы мученицей в собственном доме? Как вы отнесетесь, если домашние переложат на ваши плечи всю уборку?“»

Авторы советовали четко выражать свои потребности и предварять свои слова таким выражением: «Я ценю, что вам хотелось бы, чтобы я сделала это, но…»

Фраза «я ценю» стала для нас комической, и папа тоже включился в нашу игру. «Я ценю, что вы хотели бы, чтобы я выключила телевизор…» – говорила я с лицемерным американским акцентом, и он буквально покатывался со смеху.

Мама стала много времени проводить у нашей соседки, поп-звезды Линси де Пол, которая только что вернулась от своего бойфренда из Лос-Анджелеса. Она жила в абсолютной роскоши в одном из самых сказочных домов нашего квартала. «Я купила этот дом сама – и никакой мужик никогда не будет мне указывать, что я должна здесь делать. Знаете, как это здорово, девчонки?» – как-то раз сказала она нам.

Мы с Рэйч сидели в саду и наблюдали за мамой сквозь окна дома Линси. Обе женщины оживленно жестикулировали, с головой уйдя в беседу взрослых женщин. Иногда они ловили наш взгляд, прерывались и почти панически нам улыбались, как улыбаются те, кто не получил премии, но заметил направленную камеру.

Познакомившись с Линси в ее первое лето в Лондоне, я стала понимать, что никогда прежде не встречала подобных людей. Она не была похожа на людей, ведущих упорядоченный образ жизни. В ее доме не было спокойного, уравновешенного папы, контейнеров Tupperware и виляющего хвостом Ральфа. Но почему-то это было совсем не важно. Ее нонконформизм проявлялся настолько откровенно и очаровательно, что не поддаться ему было просто невозможно.

До встречи с Линси единственными одинокими женщинами, которых я знала, были вышедшие на пенсию директрисы школ и вдовы, а не ослепительные, самостоятельные богини, водившие спортивные машины и острые на язык. Линси отличалась едкостью, безумным темпераментом и абсолютной нетерпимостью к «козлам». Она никогда не была с мужчинами мягкой и покорной, как другие знакомые женщины.

Вообще-то, она никак к ним не относилась. В ее доме их просто не было. Однажды она рассказывала маме о встрече одноклассников. Одна из них отказалась от оксфордского диплома ради замужества. «Как тебе не стыдно! – заявила ей Линси. – Ты заняла в Оксфорде чужое место!»

Линси вызывала у меня острое чувство почтения. Мне нравилось чувствовать, что человек может так бесстрашно нарушать социальный контракт. Как ей удается не испытывать ни малейшей потребности нравиться окружающим? Сама ее сущность была откровенным вызовом семьям с собаками. Но, как это ни странно, я ею восхищалась. Раньше на моих глазах так вели себя только мужчины. Только им была свойственна такая яростная уверенность – они носились на скоростных спортивных машинах, позволяли себе браниться и решать проблемы с помощью власти и денег. Я даже не подозревала, что женщинам это тоже доступно.

Тетя Лин (ей нравилось, когда мы ее так называли) прославилась балладами о безответной любви и чуть было не заняла первое место на Евровидении. У нее была прелестная родинка-мушка над губой – впрочем, однажды я увидела, как она рисует ее коричневой подводкой для глаз. «Это шрам после ветрянки, – улыбнулась она. – Только не говори журналистам, Эмми!» Можно подумать, что мой блокнот с мишкой Паддингтоном на обложке был полон телефонов репортеров «Дэйли Мейл».

У Линси были мраморные телефоны и стеклянный журнальный столик на каменных китайских львах. На стене в рамке висела фотография, на которой она элегантно смеялась тому, что только что сказал ей принц Чарльз. Впрочем, по взгляду было ясно, что эту женщину мужчинам не провести. Помню, как увидела ее впервые. Крохотная женщина появилась в готических дверях, увитых плющом. Пышные, светлые волосы ниспадали почти до талии. На высоченных каблуках она энергично прошла по дорожке, усыпанной гравием. Полы расстегнутого белого пальто развевались за спиной.

«КРИСТИИИИИИН!» – воскликнула она, увидев маму. Так началась наша новая дружба. Мама дала Линси ключи, чтобы она могла входить в наш дом без стука. Линси была окутана атмосферой богатства и сексуальности. От вина она отказалась («Нет, спасибо, не хочу иметь серую кожу»), на наши тарелки с ветчиной посмотрела с отвращением («Любите мертвечину?»), а на мамино извинение за свою сигарету ответила: «Я бы предпочла, чтобы ты наложила на ковер, но если тебе так больше нравится…»

Дом Линси соседствовал с нашим, но казался сказочным королевством в платяном шкафу, а сама Линси – сверкающей снежной королевой. Если кому-то действительно хотелось жить не так, как все, то жить нужно было, как Линси.

Мы с Рэйч пили кока-колу из хрустальных винных бокалов, сидя на готических дубовых стульях, а Линси обсуждала с мамой своих бывших приятелей. Среди них был Ринго (Старр), Дадли (Мур), Доди (аль-Файед), женатый киноактер и Рой Вуд, ведущий вокалист поп-группы из 70-х Wizard. Я видела его фотографию, и он показался мне довольно пугающим, не похожим на других партнеров Линси, о которой в газете писали, что она – «дополнение к обаятельным мужчинам». «Я встречалась с парнем с зелеными волосами! Что они себе думают!» – возмущалась Линси.

Внимание тети Лин к нашей семье нам льстило. Ее интерес к нам отчасти объяснялся облегчением от того, что в нашем тихом квартале ей удалось найти родственные души. Но все мы знали, что главную роль в этом сыграл Трикл. Линси сразу сграбастала его, прижала к груди и утащила к себе, чтобы любовно накрасить его когти прозрачным лаком. Иногда я видела, как он поедает свежего лосося из миски в стиле ар-деко. Трикл косился на меня, словно говоря: «Смотри – вот как мы делаем это теперь».

«Куда подевался Трикл?» – как-то вечером спросила мама, и мы с Рэйч отправились обследовать кладбище. А потом обнаружили нашего кота, который, как египетская статуэтка восседал на подоконнике прелестной гостиной Линси. Мы оказались в роли провинциальной возлюбленной перспективного футболиста, перешедшего в известную команду. Нам оставалось лишь наблюдать, как он уходит в соблазнительный, недоступный нам мир. «Кот стал жильцом в нашем доме», – заметил как-то папа, довольный тем, что Трикл оказался достаточно сообразительным, чтобы выбрать столь ослепительно прекрасную любовницу.

Иногда тетя Лин приглашала нас к себе с ночевкой, и мы могли расположиться в симпатичной башенке ее дома. Она усаживала нас с Рэйч перед зеркалом в своей туалетной комнате, красила нам губы алой помадой, накладывала золотистые тени на веки, закручивала волосы и наряжала в платья от известных модельеров. «В этом платье я была в клубе „Студия 54“. На тебе оно сидит ПРЕКРАСНО! – говорила она мне, а потом поворачивалась к Рэйч: – А это платье шил модельер принцессы Дианы!»

Наша дружба с Линси, которая в тихом квартале была предметом сплетен и пересудов, удивляла семьи с собаками. Все косились на нее, когда она приходила на школьные праздники в обтягивающих кожаных брюках и темных очках от Картье. Философы с плечами, засыпанными перхотью, иностранные корреспонденты, заплевывающие наш стол во время оживленных споров о книгах, – все они были неважной рекламой нашего необычного образа жизни. Но уверенное обаяние Линси представляло нас в более выгодном свете. Ее категорическое нежелание соответствовать чужому образу мыслей было заразительным. Она жила своей жизнью не как бесконечно обаятельный гость, но как бескомпромиссный и уверенный хозяин собственного мира.

Однажды, когда мы ели спагетти у нее на кухне, она сказала мне: «Ты напоминаешь мне меня, Эмми. Ты такая же сильная и яркая».

Я застеснялась, потому что в действительности совершенно не была на нее похожа. Сильной и яркой я была лишь в ее присутствии, потому что знала, что она хочет видеть меня такой. В семьях с собаками я была скромной и послушной, потому что там от меня ожидали именно этого. Перед друзьями родителей я представала разбитной и развитой не по годам – это был идеальный образ для общения с ними. Я всю жизнь была разной с разными людьми – в отличие от Рэйч, которая изо всех сил старалась в любой среде оставаться самой собой.