Последний кабан из лесов Понтеведра

Итак, из-за портьеры вышел некто в рыцарском боевом доспехе. Стояла тишина, публика застыла от неожиданности.

Я же испытала мгновенный острый страх: я увидела поворотную точку сюжета, с которой обычно действие неотвратимо несется к концу.

Таисья даже не подозревала, какие пророческие слова она произнесла, пообещав, что финал пьесы мы досмотрим из первых рядов партера.

При всем своем таланте, поняла я, он не мог изготовить этот прекрасный костюм за несколько часов. Он делал его все эти дни подготовки к празднику. Значит, готовился к последнему бою.

Сначала никто не понял, что незнакомец в латах – наш Люсио. Что-то такое он сделал, что казался выше своего роста. И только когда он заговорил…

– Скажи, о благородный рыцарь, – глуховато раздался спокойный голос из-за забрала шлема. – Может ли шут вызвать своего господина на поединок?

– Ты что – рехнулся? – вспылил Альфонсо. Он страшно растерялся, кажется, сначала даже испугался, и его испуг не прошел незамеченным для всех нас.

Люсио же – я уверена! – насладился сполна первыми секундами этого липкого страха. Впрочем, через мгновение Альфонсо взял себя в руки.

– С какой стати ты идешь вразрез со сценарием! – крикнул он. – Мы же договорились! Ты… ты должен появиться в костюме шута! Ты же усовершенствовал его: поющие бубенцы, волынка… – где все это? Где скабрезные куплеты, которые ты сочинил на днях? Спой всем – они подохнут со смеху! Ты же по сценарию должен меня веселить! Ты – шут, понимаешь, шут! В моем замке не бывать двум сеньорам!

– Это правда, – неожиданно насмешливо ответил Люсио. – Тем более мне ничего не осталось, как только вызвать тебя на поединок.

– Ты… Ты… спятил? Да ты совсем одурел,ихо де пута[5]! – Альфонсо вскочил, он был в полном смятении. – Из-за чего?

– Из-за прекрасной дамы, конечно же! – почти весело подхватил шут, переодетый рыцарем. – Ну-ну, мой господин, а ты, видать, со всеми своими претензиями на смену костюмов и образов сам не слишком-то годен к перевоплощениям?

Люсио, наш забавник, наш карлик… Он говорил каким-то новым голосом: звучным, завораживающим. Голос этот гипнотизировал и властно держал внимание зрителей.

Как человек, по роду занятий знакомый с театром не только из зала, я знаю эти актерские штуки: бормотать на репетициях, играть вполсилы на прогонах, и вдруг на премьере – словно открыть все до поры задраенные шлюзы, и рвать насмерть жилы, и изойти самыми настоящими слезами, и впивать лучшие минуты своей жизни именно тогда, когда сотни глаз устремлены… Впрочем, все это давно описано.

Вот так он и звучал, его голос, – я впервые услышала, как мастерски он владеет интонацией, жестом, паузой. Впервые я поняла – как чертовски он талантлив; каким выдающимся актером, режиссером, художником мог бы стать, если б не его любовь к маленькой изящной женщине с блудливой полуулыбкой на лице резной Девы Марии.

– Смелее, ну! Смелее в роль входи, ведь ты сеньор, ты благороден!

Тебе сразиться в поединке за честь твоей прекрасной дамы…

Продолжая декламировать то ли из какой-то пьесы, то ли собственного сочинения вирши, Люсио поигрывал коротким мечом и делал приглашающие выпады в сторону Альфонсо. С самыми недвусмысленными намерениями он вышел на середину зала.

– Ау, сеньор! Ну, славный рыцарь! Да ты, никак, струсил! Так что же – дама без присмотра и без стражи, а? Так я, пожалуй, прикарманю ее, тем более что по закону она мне и принадлежит!

Альфонсо вскочил, трясясь от ярости, отбросил в сторону легкий пластиковый стул.

– Пошел к черту! – заорал он, тоже хватая бутафорский меч. – Ты мне осточертел со своими сволочными штуками! Жалкий кривляка, шут, дрянь!Нано! Ты мне… ты мне жизнь сломал! Я… ненавижу тебя!! Я тебя убью!!!

Он бросился к Люсио и плашмя треснул его по голове своим фанерным оружием. Тот отпрыгнул и захохотал. И с этого мгновения они перешли на хриплый, отрывистый и яростный испанский…

Все мы давно уже повскакали со своих мест и жались по стенам, беспомощно наблюдая эту нелепую, театральную и все-таки страшно подлинную сцену.

Мы с Таисьей оказались по разные стороны зала.

– Хватит! – крикнула она. – Прекратите!

И заметалась, пытаясь выбраться из зала – вызвать полицию, но не смогла пробиться к дверям.

Они уже дрались, не обращая внимания ни на кого вокруг.

Странным образом оба они почему-то не решались сцепиться по-настоящему, в тесной мужской кулачной драке. А может, им мешали костюмы? Остервенело они продолжали лупить друг друга бутафорским оружием, отскакивая, тяжело дыша, выкрикивая по-испански все, что каждый из них держал при себе много лет.

Их тени потешно метались по стенам – длинная тощая тень Альфонсо и короткая приземистая тень Люсио. Это было и страшно, и дико, и смешно: словно в вывернутой наизнанку пьесе по роману Сервантеса Рыцарь Печального Образа дрался со своим верным оруженосцем. А привязанный осел понуро перетаптывался у стены.

Никто не мог понять – что происходит. От взмахов мечей, от беготни, хриплых выкриков и тяжелого дыхания многие свечи погасли, стало темно и душно, пахло прогорклым дымом, потным и испуганным животным… Дико взвывал на балконе ветер, а в середине зала метались тени двух мужчин в карнавальных костюмах рыцарей.

В свалке они налетели на стол, опрокинули его, тяжело грохнуло блюдо с индюшкой.

– Да разнимите их! – снова крикнула Таисья. – Господи, мужики, что вы стоите?! Давид, Шимон, хватайте их, растаскивайте!

В этот миг Люсио коротким взмахом меча проткнул норманнский щит Альфонсо, тот вдруг качнулся, тонко вскрикнул, прянул в сторону и ринулся из зала. Люсио бросился за ним – они выбежали на пустую площадь, и длинноногий Альфонсо стал быстро удаляться в сторону развалин монастыря. Люсио бежал за ним, на ходу срывая с себя доспехи, замедляющие бег.

Через несколько минут они мелькнули – один за другим – на горке, откуда я обычно любовалась видом Иерусалима (две черные смешные фигурки на фоне тяжело и вкось несущегося неба – силуэты куда-то бегущих героев Сервантеса), затем пропали.

Все мы, весь «це́вет» Матнаса, выскочив следом на площадь, растерянно смотрели им вслед.

– Надо их догнать! – волнуясь, проговорила Таисья. – Догнать, пока не поздно…

Ави махнул рукой:

– Э-э… слушай, это полезно. Пусть выпустят пар, давно копился. Ну, подерутся!

– Подерутся-разберутся, – задумчиво проговорил Шимон.

– Они ничего не понимают, дурачье! – в сердцах сказала мне по-русски Таисья. – Пойду-ка позвоню в полицию. Плохо дело, милка моя!

Шелестя крахмальными юбками, она побежала к лестнице на второй этаж.

Вдруг неподалеку ахнула пушка, и все мы вздрогнули и задрали головы. В рубиновой завязи на черном небе мгновенно расцвели и прыснули вниз гранатовые косточки. Не успели первые огни стечь по черному бархату алыми дорожками, как вновь ахнула пушка, и бирюзовые клубни завертелись, вспыхнули, растеклись по небу. Так хлопья снега, лопаясь о стекло, бессильно стекают мокрыми дорожками.

Удар! – пугающе быстро выросли в угольно-черной выси две мощные пальмы, одна с фиолетовыми, другая с зелеными ветвями; две-три секунды качались, пересекаясь стволами, затем, бесшумно обламываясь, свалились. Один за другим раздавались удары, после которых со всех сторон неслись восторженные крики, свист, вой – и на черном заднике неба, взрываясь внахлест миллионами разноцветных брызг, чередовались все новые и новые развесистые гроздья пиротехнической клюквы.

– Ну, я по горло сыта этими гойскими развлечениями, – с досадой проговорила Отилия. И ушла в зал – переодеваться и убирать со стола.

Вскоре спустилась заплаканная Таисья.

– Их поищут, – сказала она. – А я позвонила Шварцу, чтоб он приехал, отвез меня домой. Все, отвеселилась…

Минут через десять явился Моше из живого уголка – забрать арендованного на час ослика. Вместе с Давидом и Ави мы помогли Отилии привести в порядок зал, и я потащилась домой прямо так, не сняв с себя долгополой дерюги, в высоком островерхом колпаке, повесив лютню на плечо.

На гребне горы, где с полчаса до того мелькнули на фоне темного неба «наши испанцы», я споткнулась о сорванные карликом с себя части рыцарского снаряжения. Это были продольно разрезанные, склеенные и покрытые серебрянкой половинки пластиковых бутылок из-под кока-колы. Разъятые, разодранные на бегу, они валялись на земле, как ненужная отныне мерзкая шкурка земноводной твари, в которую был заколдован прекрасный рыцарь, освободившийся наконец от заклятия.

Помешкав над останками костюма, я двинулась дальше, рассеянно перебирая обвисшие струны своей бутафорской лютни, бездумно бормоча слова прочитанной где-то грустнойпистолетты тринадцатого века: «Ибо тоска – ходить весь год пешком и трогать надоевшую струну… и трогать надоевшую струну…»

На въезде в город под музыку джаз-банда недвижно плыл, рассекая каменные волны гомады, мост-корабль, то пропадая во тьме, то озаряясь вновь, и трепещущий на ветру транспарант вспыхивал под огнями салюта и золотым, и красным, и зеленым парусом…

Примечания