Цеховик. Книга 4. Подпольная империя

– Какой жене?

– Не! Не жене, это же не… за…явление, а за…писка… Усёк? Наливай, Наташка! Зять пришёл…

Блин, кто его за язык тянет со своим зятем.

– Горько!

Твою ж дивизию!

– Давай холодец!

– Пап, нет холодца. Будешь пельмени?

– А где холодец? – по-детски наивно спрашивает он, точно Женя Лукашин из «Иронии Судьбы».

– Пельмешки хочешь?

– Хочу, – подумав, соглашается Рыбкин и со стоном бьёт себя ладонью по лбу. – А холодца-то нет! Про*бошили холодец! Ы-а-а! Егорка! Не виноват я! Порвал, сука, мои показания. На мелкие кусочки…

Он рассказывает о подлом генерале с большим звёздами снова и снова, и из глаз его начинаю течь слёзы.

– Порвал, сука… Вот такая звезда, вот такущая… Я, говорит, тебя, Генка, во!

Наташка убегает на кухню. А Генка плюёт в ладонь и складывает пальцы в большой кукиш, демонстрируя это самое «во».

Наконец, пельмени оказываются сваренными и мы ведём чуть живого дядю Гену за стол. Быстро и без разговоров едим и тащим, клюющего носом участкового в постель. Он не сопротивляется и даёт себя уложить. Я поворачиваю его на бок и на всякий случай подтыкаю одеялом и подушками, чтобы он не перевернулся на спину.

– Спасибо, – вздыхает Рыбкина.

– И тебе спасибо, – говорю я. – Пельмени сама делала?

Она кивает.

– Молодец ты, Наташка.

– Знаю, – снова кивает она со вздохом.

– Ну ладно, пойду я. Времени много уже…

– Погоди, – удерживает меня она и, взяв за руку, подводит к разложенному и застеленному дивану. – Присядь. Я тебе скажу просто и всё. Быстро, не беспокойся.

Мы садимся на самый край и какое-то время просто сидим молча, не глядя друг на друга.

– В общем…

Она вздыхает. Видно, что волнуется, не зная как начать. Кусает губы. Руки теребят краешек подола короткой ночнушки.

– Ладно. Я вот, что хочу тебе сказать… Я согласна… Давай просто будем друзьями. Или братом с сестрой…

Я недоверчиво смотрю на неё.

– Не беспокойся, я смогу. И больше не буду мучить тебя своими чувствами …

Она снова вздыхает и отворачивается. Мне кажется, пытается не зареветь…

– Короче… Если тебе сейчас не до чувств, я подожду. Делай, что хочешь, ты мне ничего не обещал… Но я думаю, что ты… – она опять вздыхает.

Я опускаю глаза и слежу за её пальцами, сворачивающими и разворачивающими край ночной сорочки. Смотрю на острые колени, на красивые руки… и отворачиваюсь. Ну не хочу я подвергать её риску. Не могу. Лучше пусть помучается, зато останется живой… Такое чувство, будто я сам себя пытаюсь уговорить и не верю. Сам себе не верю…

– Мне кажется, – продолжает она, – что ты меня… что ты меня любишь, но почему-то боишься в этом признаться. Я же вижу, как ты на меня смотришь. Ты с пятого класса на меня глаз положил…

– А ты на меня с какого?

– Не помнишь?

– Может и помню. Скажи сама.

– В седьмом классе на школьной дискотеке… когда мы танцевали, я почувствовала…

Ах ты ж, Брагин! В седьмом классе дал девочке почувствовать, а я теперь расхлёбывать должен. Так что ли? Я даже какую-то ревность чувствую по отношению к тому, доисторическому Егору, который тыкался в как бы мою Наташку три года назад на дискотеке. Поглядите-ка, ботаник, а туда же. Любовь у него, понимаете ли…

– Мы тогда ещё поцеловались с тобой… Неужели не помнишь.

– Да что ты, разве такое можно забыть, – говорю я, ёрзая…

Блин, держись, Егор. И держи свой уд, завязанным на узелок. Не смей даже думать о невинной девчонке, ненасытный мазафака.

– Наташ…

– Погоди-погоди, я уже почти сказала, что хотела… В общем, я тебя не буду дёргать. Я готова ждать… Сколько потребуется. Ты понимаешь меня? Я знаю, что ты будешь моим и подожду, пока ты сам это не поймёшь…

Ну вот и славно. Как всё отлично складывается… Жди меня, и я вернусь… А пока будешь ждать найдёшь кого-нибудь более спокойного и безопасного… И почему я не чувствую радости? Даже не знаю… Наверное, просто устал, и всё тело болит, отвлекает от радостных чувств.

– Наташ… ты мне очень дорога. Но я тебе уже сказал, я приношу не счастье, а что-то совсем другое. Поэтому я не требую от тебя, чтобы ты хранила мне верность. Я очень хочу, чтобы ты была счастливой.

Она кивает, ничего не говорит, и даже отворачивается. А я встаю и ухожу. Долгие проводы, как там говорится… лишние слёзы, так что ли?

В половине девятого утра я захожу в кабинет первого секретаря горкома ВЛКСМ.

– Разрешите, Ирина Викторовна?

На мне костюм, белая рубашка, галстук в бело-красную полоску, на лацкане комсомольский значок. Образцовый активист. Даже взгляд соответствует образу, одновременно горящий и циничный.

– Заходи, – кивает она.

Я осматриваюсь. В кабинете никого, только мы вдвоём.

– Садись поближе, – кивает Ирина. – Мы вчера отвлеклись, не договорили. А вопрос серьёзный, между прочим.