Ангел в петле

– Пусть попрут, Петя. Пусть. И в партию пусть не примут. Это не беда… – Он нервно рассмеялся. – Шмотки! Тьфу! Скоро первые лица нашего государства будут фарцовать целыми эшелонами танков и баржами с медью. На экспорт. А барыши – в свой собственный карман.

Петька пьяненько отмахнулся:

– Слушай, ты напился совсем. Что несешь-то?

– Знаю, потому и несу, – вяло огрызнулся Савинов.

– Да ну тебя. Знаешь! Чего ты можешь знать? Антиутопия какая-то. Наш формат – держи язык за зубами и пей коньяк. Или «Столичную», – кивнул он на бутылку. – А ты – первые лица государства! Бред какой-то. Не знал я, что ты пьяный – такой. Лишнего тебе употреблять не надо. Загремишь еще с тобой, Дима, по пьяной лавочке. Честное слово…

– Смешно это все, право, – качал головой о своем Савинов. – Ой, как смешно…

– Все, спать буду. Ничего не слышал, ничего не видел. – Петька Тимошин вытянулся на своей лежанке, закрыл глаза. – Бай-бай, Дмитрий Палыч. «Спя-ят уста-алые игру-ушки, – тоненько завыл он, – книжки спя-ят…»

7

И вот уже время заиграло на своей дудочке губительную для власть придержащих мелодию. Выстроившись в ряд, некогда мощные старцы готовы были один за другим ступить в темные воды забвения. Вначале Савинов с интересом наблюдал, как хоронили отца застоя и великого женолюбца «дядю Леню», как уронили его гроб, к ужасу всей страны, как рыдали родственники, готовясь к худшей доле; как в том же направлении, на пушечном лафете, повезли борца за трудовую дисциплину – гэбэшника Андропова. «Гляди-ка, а вот этот – боровичок», – сказала, довязывая носок, мать о следующем генсеке. Савинов не стал ее разубеждать – все увидит сама.

Главное – его жизнь только начиналась…

Он возвращался с товаром из Москвы. Дмитрий Савинов принарядился – коттоновая рубашка, джинсы в обтяжку. Не какие-нибудь «Левис»! Держась за поручни, Савинов смотрел в окно – на убегающие назад леса. Сейчас, ночью, спальный вагон выглядел тишайшим местом. Разве что перестук колес нарушал тишину. Этакий мирно похрапывающий корабль, летящий через безмолвный космос.

Савинов оглянулся на шум открывающейся двери в начале вагона. Проводница. Он махнул ей рукой. Затворив дверь, девушка направилась в его сторону. Ее настроение выдавала походка – она была немного томной, легкой.

– Не спится? – подходя, тихо спросила она.

– Обижаете, Катюша. Я вас жду. Как мы договорились. Армянский коньяк на столе. И закуска тоже. Все готово. – Он улыбнулся. – Надеюсь, вы не передумали компанию мне составить?

Девушка поймала его взгляд:

– Нет.

Он открыл дверь купе.

– Тогда – прошу.

Оглядев убранный яствами столик, Катюша села на пустующую полку.

– Хорошо, когда едешь один, – сворачивая пробку, сладко пропел Савинов. – Можно пригласить гостей, – он уже наливал коньяк в походные стопки. – Посидеть, поговорить по душам.

– И часто вы так по душам говорите?

Круглые колени проводницы приковали внимание Савинова.

– Как правило, мне попадается ответственный работник, который беспощадно храпит после законного пол-литра того же армянского коньяка. Так что сегодняшняя ночь – исключение. – Он поднял свою стопку. – За знакомство? И волнующие последствия? – в последней фразе читался вежливый вопрос, заданный галантным кавалером.

Опуская глаза, девушка снисходительно покачала головой:

– Вы своего не упустите, это точно.

– Может быть, на ты?

– Ты своего не упустишь, – поднимая голову, девушка открыто взглянула на спутника. – Но вы мне нравитесь, Дима. Ты мне нравишься…

«Своего не упустишь…». «Барыши со шмоток – это, конечно, хорошо, – думал он, глядя в глаза девушки. – Но неужели нет вариантов получше? Ведь они должны быть! Где-то совсем рядом. Сейчас все по земле ходят, кажется, пустой, но под ногами-то – россыпи: золото-брильянты. И почти никто об этом не знает. Но только не он. Возьми лопату, копни! У кого власти побольше, через несколько лет на экскаваторах будут ездить, разгребать, обогащаться. Шмотки – нет, это ерунда на постном масле. Насмешка. Глупость. Надо найти лопату получше, приготовиться…»

– О чем ты думаешь? – спросила Катя.

– О вас. – Он улыбнулся. – Прости, о тебе.

Дома, поставив чемоданы и сумки на пол, Савинов сел на табурет в прихожей и оказался перед зеркалом. Мать, бесконечно обрадованная его приездом, гремела посудой на кухне. Она всегда переживала за него, пока он странствовал.

– Тебе супа полную тарелку? – спросила она оттуда. – А, Дима? – Мать вышла в переднике, с половником наперевес. – Чего не раздеваешься?.. Устал?

– Немного, – не сразу ответил он, разглядывая розовый шрам над правой бровью.

– Супа, спрашиваю, полную тарелку?

– Половинку.

– Почему?

– Обедал в ресторане. В вагон-ресторане.

– Опять впустую тратил деньги?

– Тратил.

Мать вздохнула:

– Ну что мне с тобой делать?

– Ничего.

– А котлеты – две?

– Две, – вздохнул он.

Этот шрам – точно печать. Да вот только чья? И к чему обязывает?..

– Ладно, раздевайся, мой руки, – уходя на кухню, настоятельно проговорила она.

Но он, продолжая смотреть в зеркало, едва расслышал мать. В нем, Диме Савинове по прозвищу Спортсмен, ворочался другой человек. Ему давно было неуютно в юношеской утробе. Он советовал и учил. Настаивал. Если что, мог садануть по печени, защемить артерию, вцепиться в желудок. Он был неудачником и теперь не хотел все повторить. Потому что ему обещали. Он верил этому обещанию. Требовал верить в другого себя. И ему это удавалось…

Мать негромко запела на кухне. А он, привалившись к стене, смотрел на себя и не мог оторвать от изображения глаз…

Так как же диссидентство и бессребреничество? Нет, ему это не сдалось! Теперь не сдалось. На рубеже веков и тысячелетий как все это будет выглядеть глупо и ничтожно! Когда фигуры будут расставлены по местам. Когда бывшие коммунисты, из мудрых, и новые демократы на ниве развивающегося капитализма найдут общий язык. Пока такие, как он, будут радоваться новоиспеченному строю, захлебываться свободой, драть глотку, что-то отстаивать, сложившие партбилеты чиновники усядутся на самые денежные места в стране. Завладеют нефтью и газом, банками. И что прикажете делать ему: знать обо всем, быть в курсе самых неправдоподобных курьезов и оставаться в стороне? Еще раз покричать, повопить, порадоваться за новое светлое будущее, – сделать свое солдатское дело, – а потом услышать пренебрежительное: «Отвали!» Так?!

«Нет, – точно оживая, стряхивая пелену с глаз, он отрицательно покачал головой. – Так дело не пойдет…» Все будет по-другому. И больше его не купить болтовней. Но откуда эта уверенность в нем, с каждым часом, минутой становящаяся все сильнее? Он чувствовал поддержку, чей-то локоть, плечо.