Зверёк и Лунное окно

Множество звериных следов стекалось к нарисованной на стволе дерева карте. Птичьи – такие, будто кто-то скрупулёзно рисовал их тонкой кистью; следы мелких зверушек и бублей-путешественников; за этими, как обычно, тянулась борозда от вещмешка. Какая-то рассеянная птаха забыла на кусте орешника лётную курточку из плотных листьев лопуха.

Шкрябл уже проснулся.

– А, друзья! Заходите, заходите! Мне прислали грецких орехов, и я как раз готовился выслушать от них историю о великом… нет, ВЕЛИКОМ путешествии. Послушаем вместе!

Сэр Призрак как-то сказал, что дом любого бельчонка напоминает зелёный лабиринт при усадьбе какого-нибудь лорда, и Шкрябл не был исключением. Внутренности сосны изъедены ходами так, что можно с огромным удовольствием заблудиться, а потом найтись в самом неожиданном месте. Там и сям встречаются запасы, которые Шкрябл делает круглый год, чтобы потом о них забыть. На полу спальни действительно возвышалась горсточка орехов.

– Глупый, – засмеялась Кся. – Их нужно пробовать на зубок, а не на язык! Орехи – плохие собеседники, поверь мне.

– Я и попробую, – довольно сказал бельчонок. – Но надо же поговорить! Они проделали такой долгий путь в когтях той сойки и, наверное, знают много интересного. Смотри, какие у них умные сморщенные морды!.. Только вот сегодня я их почти не слышу. Что-то приключилось с моими ушами. Всё время мерещится какой-то свист. Особенно наверху. Чем выше – тем он громче! Такой – «фьююю, фьююю».

Бельчонок сунул в рот два пальца и подул.

Зверёк предположил:

– Наверное, тебя оглушило утренним грохотом.

– Каким грохотом?

– Когда у самолёта отвалилась ручка, – бесхитростно сказал Зверёк.

– Ага, – сказал бельчонок, как будто понял, о чём речь.

Если бы на лесную опушку забрёл кто-то посторонний, вроде нас с тобой, читатель, он вряд ли бы что-нибудь заметил. Лес оставался таким же, как и был – немного шумным, немного тихим, – но с приходом Ужасающего Грохота для живущих в нём зверей всё поменялось. Будто кто-то взял банку, в которой муравьи возводили себе муравейник, и хорошенько её перетряс. Наверху, среди крон, метались вороны. Из сугроба выплыло что-то колючее, беспрестанно фыркающее и одетое явно не по погоде: в пальто из почти истлевших сухих листьев. Зверёк с трудом узнал ежа. «Слишком рано для ежей», – подумал он. Правильно сказал призрак: мир словно… сдвинулся.

– Доброе утро, – вежливо поздоровалась с ежом Кся. Тот надул щёки.

– Какое уж тут доброе. Весь мир покрыт замёрзшей водой! Хорошо, что какой-то кролик услышал мои вопли под снегом и был столь любезен, что выкопал меня.

Зверёк вспомнил своё внезапное пробуждение и почувствовал симпатию к ежу. Обычно при виде ежей никакой симпатии в нём не просыпалось – а просыпалось желание схватить в зубки ближайшую еду и забраться как можно выше. Ежи слеповаты, и, чуя восхитительный белый гриб или фаршированное червячками яблоко, со всех ног несутся туда, не подозревая, что еда уже может кому-то принадлежать. Но это не всё! Ежи ещё и весьма неуклюжи. Наткнувшись на опешившего хозяина этой еды, они разворачиваются и… утаскивают её на спине. Разумеется, совершенно случайно. Все попытки докричаться до ежа или вернуть лакомый кусочек силой заканчиваются болью в лапках.

Излишне говорить, что ежей мало кто любит.

Этот ёж выглядел ежом себе на уме, то есть таким, у которого найдётся своё сердитое пыхтение для любой жизненной ситуации. Острый чёрный и блестящий нос его беспрестанно шевелился, пышные бакенбарды серебрились инеем. Ёж, а может, ежовая жена или мама, которые ещё не проснулись в своих норках под снегом, заплели их во множество косичек, чтобы шёрстка не свалялась во время спячки. Среди колючек на голове у него красовался кусочек плотной красной ткани, который сам собой с течением времени принял форму беретки с коротким гнутым козырьком.

К подбородку ежа пристала шляпка гриба-маслёнка: он использовал её в качестве подушки, а сейчас задумчиво отцепил от колючек и принялся жевать.

Зверёк благожелательно спросил:

– Как тебя зовут?

– Ёжин с Бажин.

– С Бажин? Это что? Так звали твоего папу?

Ёж довольно захрюкал.

– Это, можно сказать, родовое прозвище.

– «С Бажин» – значит «с болот», – зашептала Кся. – А Ёжин – наверное, ёж. Ёжик с болот.

– Я и сам уже догадался, – пробормотал Зверёк и спросил:

– А где эти болота? Сейчас здесь только снег. А под снегом земля, такая восхитительная, с жучками, росой по утрам, в которой так приятно мочить лапки, с цветами кашки, пахнущими мёдом и… и…

Всё-таки Зверёк очень соскучился по лету.

– Я только что оттуда, – перебил его Ёж. – Ничего такого там нет.

– Знаю, что нет, – грустно сказал Зверёк. – Но всего полгода назад так и было.

Ёж уселся на задницу, отчего начал медленно погружаться обратно в снег. Немного подумав и расправив лапками кисточки на бакенбардах, сказал:

– Мне это знакомо. История прямо как с моими болотами. Может, ты хочешь вступить в общество тоскующих по родным местам? В нём состоял я, да ещё один бумажный самолёт, который летел-летел, и наконец прилетел. Он сказал, что без полёта его жизнь не имеет смысла и, в принципе, я с ним согласен. Но самолёт прошлым летом запустил с сосны этот несносный бельчонок, новенький в нашем лесу, так что теперь я одинок. Впрочем, мне не привыкать. Без моих болот я одинок даже самым шумным весенним днём.

Зверёк спросил:

– Куда же они делись?

– Это долгая история, – сказал Ёжин с Бажин. – И здесь слишком неуютно, чтобы её рассказывать. В округе открыты какие-нибудь заведения?

– Заведения? – переспросил Зверёк.

– Едальни. Помню, летом работала бобровая харчевня, где подавали пончики со смородиновым вареньем и салат из свежих берёзовых почек. Ещё можно было сыграть в кости с завсегдатаями-бобрами.

– У сэра Призрака всем желающим наливают молока. Ещё у Шкрябла на маяке иногда можно попасть на яблочный штрудель. А в остальное время – просто погреться на солнышке. Мы как раз оттуда.

Ёж тряхнул бакенбардами.

– Да уж, не густо. Но если вам и в самом деле интересно, что случилось с моими болотами – коротко говоря, они просто пересохли. Это было ещё до моего рождения, но я всё равно по ним тоскую.

– Очень-очень вам сочувствуем, – пискнула Кся, но Ёжин, кажется, её не услышал. Сопя и разгребая носом снег, он отправился восвояси.

– Ему здесь понравится, – без всякой убеждённости сказала она и поплотнее закуталась в шарфик. – Нужно только распробовать. Зима – как кусочек сахара. Сначала чересчур сладко и жжётся на языке, а потом даже приятно.

Друзья отправились своей дорогой, глазея по сторонам. Всё в мире встало с ног на голову, все направления вдруг утратили смысл, а обычных обыкновенностей, кажется, не осталось вовсе. Если представить мир огромными песочными часами, то вполне возможно, что ранним утром грохотала последняя упавшая из верхней их части в нижнюю песчинка. Теперь эти часы перевернулись, и олицетворяющая законы природы река внезапно понесла свои воды в другую сторону.

Сойка на нижней ветке молодого дуба стрекотала слишком громко даже для такого необычного утра. Вокруг неё воздух трещал от напряжения, а слушателями выступали сидящие на ветвях сороки, снежные духи, вылепленная кем-то из снега рожица Йена, младшего призракова сынишки, и сам дуб, в силу присущего молодости любопытства выставивший покрытую корой ушную раковину.

– Кошмаррр! – вещала сойка. – Кошмаррр и ужас! Летать стало невозможно. Небесные потоки сместились, ветры изменили направление, а где-то появилась большая-большая форточка, в которую засасывает всё на свете. Рано или поздно туда засосёт саму Землю. Знайте же, птицы, насекомые (в волнении она забыла, какое сейчас время года), ползуны и скользящие, летуны и летунчики, что теперь, если лететь с запада на восток, тебя будет сносить на девятнадцать градусов в сторону левого крыла. Я сама держала путь к тётушке, на ужиный холм, а вон где оказалась!

Глазами-бусинами она скользнула по собравшимся и горестно уронила перо.

– Если птахи не могут больше летать, это самая настоящая катастрофа! – воскликнула Кся, расстроенная до глубины души.

– Не слышали ли вы утром что-нибудь подозрительное? – спрашивал у собравшихся Зверёк. Почти все отвечали, что слышали, но все показывали в разные стороны. Сороки не сказали ничего полезного, но утверждали, что тени на снегу – не менее странно, чем утренний шум.

– Где это видно, – наперебой тараторили они, – что в одном месте снег темнее, а в другом светлее? Вчера такого не было!