Тень филина. Роман

А ведь это зараза такая – был справный мужик, землю пахал, семью кормил… Шёл как-то мимо кабака, а там приятель его, что у лавочника батрачил и сегодня расчёт получил – зовёт, угощает… И понеслось – к ночи уж и к Лизяковым за самогонкой побежали… Слаб русский мужик до сладкой водочки, что уж греха таить…

Но делать что-то надо, так решил себе отец Николай, потому что видел, как зараза пьянства и по округе расползается, уж и из дальних деревень и не в праздники, а в будние дни мужики в село за водкой приезжают. Бабы батюшке на мужей жалуются…

Вот и стал думать тогда, пять лет назад, приехав на приход. И первое, что придумал – обет. Придёт мужичок на исповедь (а батюшка от жены его уже знает про его питейные подвиги), и начинает отец Николай мужика вертеть – что ж ты, мол… а совесть-то болит у мужика… «Да я уж каюсь, да я уж, батюшка, постараюсь…» «Наши старания ничего не стоят, а вот скажи-ка перед иконой, что от пьянства отрекаешься…» Мужики, конечно, бывало слово данное нарушали, но уже можно было такому сказать: «Ты же перед иконой слово давал…» А чайная… Да, появилась необходимость собирать мужиков вместе, разговаривать. Пробовал сперва в своём домишке их и собирать, да не больно шли, стеснялись… Тут помог-подсказал местный уважаемый крестьянин Илья Корчагин. Он был из тех, что пред иконой от винопития отреклись. Истово верующий, он понял искренность намерений отца Николая – старался во всём ему помогать, вскоре был избран и церковным старостой. Он и подсказал, а потом так и совершилось – на пожертвования (большую часть денег пожертвовал отставной подполковник Зуев), выкупили пустующую избу – собственность кабатчика Мужикова. Завели там два ведёрных самовара, стали мужиков на беседы собирать. Темы бесед самые разные, к каждой отец Николай особо готовился: в том числе и о вреде пьянства, и о том как бы жизнь свою по правде обустраивать… Стали появляться книги на этих беседах, стал давать эти книги грамотеям. Завелась и библиотека, которой заведовала матушка-попадья, а значительную часть книг в которую, опять же, пожертвовал Алексей Павлович Зуев… Особой популярность стали вскоре пользоваться книги по землепользованию, агрономии, скотоводству. Савелий Носков из Ивановки даже завел под влиянием этих книжек невиданный в этих местах огород с парниками, где выращивал не только огурцы, но даже на забаву ребятишкам и удивление всей округе – тыквы…

Но ещё раньше, чем была организована чайная – бабы в нового батюшку поверили (без этого бы и мужики не зауважали, не было бы и никаких чайных). А бабы поверили, потому что ребятишки отца Николая полюбили. Он и не заигрывал с ними, конфет не дарил, но… Идёт бывает, в храм, на службу – навстречу баба или мужик, тут же мальчонка крутится либо девчушка. Взрослого благословит быстрым движением руки, шепча слова молитвы, а малому всю большую ладонь на головёнку положит. «Ну, что, слушаешься маму?» – спросит шутливо-строго. «Угу», – смущённо буркнет малец, а потом, заикаясь от восторга, рассказывает сверстникам, что, его-то, мол, поп-то, батюшка, так лопатищей-то и прикрыл…

Своих детей у отца Николая и его матушки Марии не было…

2

Лиза раскрыла толстую в бархатном, протёртом на углах переплёте тетрадь – семейную реликвию. Сегодня утром взяла её из книжного шкафа в отцовском кабинете. «Николай Зуев. Заметы моей жизни» – выведено на первой желтоватой странице витиеватым почерком и дата внизу – 1849. Николай Зуев – личность в их семействе легендарная, брат её прадеда. Умер он молодым, а знаменит вот этой тетрадью, которую и раньше листала Лиза с дозволения отца, а прочесть от начала и до конца впервые решила сегодня.

С веранды доносятся голоса отца Николая, этого очкастого жандарма со щегольскими усиками, отрывистые фразы отца…

Николай Зуев

Заметы моей жизни

1849

«О, память сердца!

Ты сильней рассудка памяти печальной…»

(Несчастный Батюшков, кажется, ещё живущий в Вологде).

Явился на свет я в день Усекновения Главы Иоанна Крестителя, в 1822 году, седьмым и последним ребенком своих родителей. О первых годах своей жизни сказать ничего не могу, потому как помнить их невозможно. Хотя, явственно помню мягкие, пахнущие молоком руки нянюшки моей Власьевны. Рос я баловнем у родителей – все мне позволялось. Думаю, что это и стало причиной моего скверного и крутоватого характера. И когда для укрощения меня стали употреблять прут – было уже поздно. Было у меня три сестры и три брата, из коих одна сестра и один брат умерли не достигнув возраста юности, остальные же Божьей милостью живы и ныне.

Пришло же и то роковое для меня время, когда объявили, что мне пора учиться. Меня засадили за азбуку, не взирая на мои слезы. Руководила моим учением первоначально сестра Анна, не жалевшая для меня подзатыльников, но и любившая меня истинной сестринской любовью. Позже явился учитель Федор Богданович Штоффель, немец, обучавший не только меня, но и братьев и сестер. Оказался он так доброжелателен и ласков с нами, что уже через скорое время я часами просиживал в комнатах, отведенных во флигеле для учителя и его жены Матрены Федоровны. Пряников и конфект они для детей не жалели, может, потому, что не имели своих детей.

Я так полюбил учителя, что учеба в дальнейшем подвигалась без малейшего сопротивления с моей стороны.

Как сейчас помню те росистые утра, когда уходили мы с Федором Богдановичем на реку удить рыбу. Сколько радости было в тех походах! Матушка моя, поначалу беспокоилась тем, что я рано встаю, да еще и хожу по мокрой траве, но вскоре, утвердилась в пользе этих походов, кажется не без влияния отца моего – в прошлом боевого полковника.

А с каким удовольствием мы, дети, плавали в лодке по нашей реке, а порою и высаживались на противоположном, носящем название Красный, береге. Поднимались на гору, с которой открывался прекрасный вид на наш Воздвиженский берег. А камень, который крестьяне зовут Марьиным, и поныне лежащий там – пугал легендами и обрядами связанными с ним, но и манил к себе… Помню, уже несколько позже, сестрица моя Анна, сговорившись с дворовой девкой из Игнатьевых, плавала на лодке и поднималась к тому камню, чтобы, как шептались в доме, по крестьянскому поверью, увидеть будущего жениха. Что случилось с Аней достоверно не ведаю и теперь, нашли ее и дворовую девку Федор Богданович и батюшка, когда была Анна едва ли не в беспамятстве, и потом еще долгое время опасались за ее здоровье. Девку сослали в родную деревню Ивановку на Красный Берег, а для меня и остальных детей прекратились столь памятные походы с Федором Богдановичем к Марьину камню…

Лиза оторвала глаза от книги. На стене перед ней висел портрет в овальной раме – бледный худощавый молодой человек, с зачёсанными вперёд висками по моде тридцатых годов прошлого века, с внимательными и грустными глазами глядел на неё. Был ли это Николай Зуев, автор «Замет…» или один из его братьев, теперь уже не мог достоверно сказать никто, подписи на портрете не было, имя художника тоже осталось неизвестным, но утвердилось мнение, что это и есть Николай Зуев – брат её, Елизаветы Зуевой, прадеда… «Господи! Жили в золотое незыблемое время, в богатом именье, в почёте царской службы мужской половины семьи, в заботах по хозяйству и волнениях о здоровье многочисленных детей половины женской, во всём этом не отягощающем богатстве, хлебосольстве, барстве… И ведь тоже от чего-то страдали!»

«Как это, как это – Мити нет?», – прошептала она или только подумала, вспомнив того, о ком старалась хотя бы на время забыть…

3

Как-то уж так случилось – храня почти год неотправленное письмо капитана Ковалёва, Семён Игнатьев прочитал его. Конверт был не запечатан, а на конверте был написан адрес и имя получателя…. И не жалел, что прочитал – нельзя было барышне Елизавете Алексеевне получать это письмо. А передать его всё-таки было нужно….

От станции до Воздвиженья – пятьдесят вёрст. Сперва подвёз его какой-то старик, ездивший на станцию за покупками, но не далеко, вёрст десять. Потом Семён долго шёл пешком. Переночевал, не просясь ни к кому у костерка на берегу речушки… С утра снова пошёл – теперь уж вёрст двадцать оставалось…

Время было сенокосное. С утра стояло вёдро. Тёплый ветерок прилетал с родной стороны, казалось, приносил запах родной реки, сена.

Почти недельная поездка от Питера в душном переполненном вагоне вымотала его, постоянно болела голова – давала знать о себе контузия. Но к дому ноги сами несли… Послышался храп, шлепки копыт по мягкой дороге. Семён обернулся, уступил путь. Сидевшую на телеге бабу он узнал, видывал раньше в церкви в Воздвиженье, а жила, кажется, в какой-то из деревень вниз по реке.

– Здорово, солдат, – первая грубовато окликнула.

– Здорово, коли не шутишь, – в тон ей откликнулся Семён.

– Садись-ка служивый, до Воздвиженья подброшу. Ты же, кажись, Игнатьев, Семён?

– Семён и есть, отслужил, девушка, своё, – ответил Семён, присаживаясь на задок телеги, в которой лежали какие-то мешки, и в них металлически позвякивало: похоже было, что скобы и гвозди…

– Вот, всей деревней на станцию снарядили. Кому чего купить… В Воздвиженьи-то лавки закрылись…

– Так ты со станции едешь? А я-то ноги топтал, да смотри-ка, ведь и обогнал…

– Нам торопиться некуда…

– Что уж, больше-то не кого было послать?..

– А где вас, мужиков, наберёшься-то, много ли вас вертается-то…

– Твой-то пишет? – спросил Игнатьев неосторожно.

– Похоронка.

– Прости, Ульяна. – Он вспомнил и мужа её Петра Шаравина, вместе призывались, но сразу после карантина попали в разные части и больше не виделись. – Стой! – вдруг скомандовал. – Что ж за народ, отправляют, а колеса не смазать, и скрипит и скрипит, ведь так все нервы вымотать можно, – Семён бормотал себе под нос, ругал неведомо кого. Да сам себя ругал-то. – Дай-ка дёготь-то. – Баба подала берестяную колобашку с дёгтем, заткнутую тряпицей…

– Вот так, солдатка! – закончив смазывать колёса, сказал Семён. – Пойду-ка, всполосну руки. – Он свернул с дороги влево, там под берёзовой горушкой шустрил ручей, впадающий потом в реку. Склонился над чистой водой. Дно песчаное. И Семён подхватывал белый песок, тёр им давно загрубевшие, почерневшие ладони… Услышал шаги сзади, обернулся. Ульяна шла, спустив платок с головы на плечи, придерживая его за кончики – шальной огонь в глазах, а на губах горькая улыбка…

И сейчас, расставшись на отворотке дороги с Ульяной Шаравиной, проходя Воздвиженьем мимо усадьбы Зуевых, Семён встал у ограды со стороны сада, слышал, как перекликались в кустах малины и смородины девки. Увидел одну, белобрысую в сарафанишке, босую:

– Иди-ка, сюда, толстопятая. Да иди, не бойся, – позвал Семён девчушку.

– А я и не боюсь. Чего? – подошла, а всё ж на подруг оглядывается.

– Вот что, голубоглазая, вот тебе пакет, передай его старшей барыне. И только ей. Поняла?

– Чего не понять… А ты, дяденька, с войны?

– С войны.

– А нашего-то папку там не встречал?

– Как фамилия-то? – серьёзно спросил Семён.

– Ивановы мы. Пантелей Григорьевич зовут.

– Нет, голубоглазая, не встречал. А до войны знал твоего батьку. Да призывались-то мы в разное время. На-ка, – достал из вещмешка заветную круглую коробочку, сковырнул крышку плоским широким ногтем, – возьми момпасейку-то.

Девка (да девчонка ещё совсем – лет тринадцать), опять оглянулась на подруг, взяла конфету робко, но в рот засунула моментально, как и не было сладкой ледышки. Взяла конверт, кивнула, отвернулась от Семёна, сунула за пазуху.