Уральская Обь

Сначала – прыжки по знакомым глыбам. Если на пути вверх карабкались по высоким избитым трещинами ступеням, то теперь постоянная опасность потерять устойчивость на глыбе или узких осыпях вынуждала нас приседать, постоянно страховаться руками и двигаться почти ползком. В результате спуск занял времени в два раза больше, чем подъём. Дно ущелья, слегка наклонное, медленно приближалось, ледяная озерная чаша, чуть опрокинутая, утонувшая в гигантской тени громады Пайера, постепенно росла, ширилась заполнить собой всё пространство внизу, пока, наконец, мы не увидели тот самый опасный снежник и с радостью не поняли, что благополучно вышли к нему. Даже сейчас, при солнце и отличной видимости здесь по-прежнему сохраняется возможность потерять направление движения за нагромождениями каменных глыб, где в иной раз и товарища то не видно, и случайно выйти на опасные скалы. Добравшись до края снежника, решили больше не рисковать и по нему не возвращаться, а поискать путь среди скал. Таковой, как ни странно, нашёлся, скорее всего – единственно возможный. Мы последовали им, зигзагообразно маневрируя между трёхметровыми стенками, и на этом завершили тяжёлый приграничный участок, благополучно спустились к озеру. На хребте не было ни капли воды, вместо неё жадно глотали обжигающий гортань снег и только теперь смогли сполна отвести душу и вдоволь напиться, припадая к воде через каждые несколько минут, едва успевая отдышаться. Почему некоторое время и сидели на береговых камнях сказочного водоёма, наблюдая за осколками льда, выступающими из его свинцовой поверхности. Вода оказалась на вкус необычной, с легкой минерализацией. Ко времени нашего прихода к берегам озера камни задышали жарой – здесь, внизу, по-прежнему не было ни ветерка, одна мировая тишина. Пока отдыхали, мне пришла в голову мысль искупаться в сказочном водоёме, поплавать, зацепившись рукою за лёд, что тут же и было воплощено. Вода полыхнула и обожгла, дыхание зашлось, но тело в миг перестало быть рыхлым, мышцы налились упругостью, и под аплодисменты горного эха я выскочил на берег как заново родившись.

Дальнейший путь вниз по долине протекал молча и как бы во сне. Озёра, камни, снег – всё непрерывно чередовалось, дорога тянулась бесконечно. Со светом солнца, полностью озарившим ущелье, местность сильно преобразилась: серо-стальные озёра заголубели, пепельного оттенка снег стал ослепительно белым, камни окрасились в гамму красно-бурых тонов. Кристаллы льда, покрывающие поверхность вытянувшегося вдоль борта ущелья километрового озера, всё так же волшебно позвякивали, когда мы проходили мимо, но теперь ещё и сверкали, будто некие драгоценности… А лёд в озере, доселе малозаметный, ещё не оттаявший, и потому не отделившийся от дна, предстал окрашенными бутылочно-зелёными, обрывающимися до чёрнильного в глубину, склонами… Любуясь на это, я не мог не зачерпнуть горсть длинных кристаллов и не ощутить их холода на ладони. Сосульки таяли на глазах, и мне было жаль эту простую земную красу. Как и кустики шикши, цветущие нежным розовым цветом, невольно придавливаемые нашими шагами к жёсткой земле. Какую-то трогательность будила во мне суровая красота природы вокруг, большое чувство уважения к каждому проявлению её жизни – зародыш настоящей любви. «Не тронь, – подсказывало сердце, – оно, как и всё, так долго цеплялось корнями из последних сил, ждало момента появиться на свет, а ты…» Я вспомнил убогие растеньица по краям городского асфальта, зачернённые газовыми выхлопами, невежеством изуродованные, к которым мы привыкли относиться без жалости и смысла, и кристаллы выпали из моих рук. «Твоё существование мимолётно, – говорила природа языком аллегорий вот уже несколько дней подряд, – как полёт мотылька. Ты и эти кристаллы льда равны, ты также можешь быть вырван из своего мира незримой рукой. Поэтому не делай ничего напрасно». И я начал понимать, что жизнь в дикой природе – это совсем иная логика построения бытия, чем та, к которой мы с детства приучаемся. Другая, отличная от западноевропейской, философия.

Благодаря игре светотени мы теперь смогли рассмотреть и борта ущелья, по которому шли, узреть его зазубренные, словно гнилые кости, вершины и скальные трещины многометровой высоты. Разглядывая эти мрачные склоны, я с удивлением подумал о невысокой по сравнению с ними горной границе с Европой, где мы только что побывали. Перепад высот между Пайером и грядой Европа-Азия составляет всего шестьсот метров на расстоянии в один километр. Как могло образоваться такое резкое понижение среди горных высот? Обращаю на это внимание своего спутника, но он остается безучастным. С самых верховьев Ваня отстаёт, мне часто приходится останавливаться и ждать его. Я тоже устал, но всё же нахожу в себе силы бегать фотографировать. Когда поднимались, всю фотосъемку был вынужден отложить «на потом», и вот теперь навёрстываю упущенное, в иной раз даже принуждая себя это делать, потому как знаю, что, скорее всего, больше не увижу этих гор никогда. Каждое мгновение пребывания здесь мне видится самостоятельным произведением, и такое многозначительное отношение к любому происходящему в путешествии моменту присутствует всегда. Жизнь представляется бесценным даром, столь кратким, как будто время сжалось в тугой комок или вдруг резко набрало ход. На фоне недавнего риска и окружающей суровости это выглядит до такой степени невозможным, что вынуждает усомниться в человеческой системе ценностей: а всё ли люди понимают правильно и вообще знают ли, где она, золотая середина? Не в центре же супермаркета, в самом деле!..

– Эх, сейчас бы перекусить чем, – в истоме прикрывает глаза на очередном пятиминутном привале Иван, коротко причмокивая губами, – рульку копчёную, или ещё там чего, борщеца со сметанкой навернуть…

– До ближайшего магазина вёрсты не считаны… До лагеря бы дойти. Придём, рыбкой перекусим, а? – хочу вдохновить своего напарника.

– Точно.

И мы вроде бы снова набрали темп, как вдруг я задерживаюсь сфотографировать озеро с провалом. За последний час мы останавливались слишком часто, я несколько раз спотыкался. Ещё бы, не мудрено: тринадцать километров с рюкзаками шли к Бур-Хойле, три бегали к останцам, шестнадцать по прямой до границы Европа-Азия и столько же обратно… Камни, когда-то оставленные ледником, кажутся слишком острыми, снег ослепительно белым, а вот солнце печёт, как всегда, не на шутку. Я решаю внести директивы.

– Так… Ладно! Предложение передохнуть в том балке, что красуется у озера. Поспим пару часиков и с новыми силами в лагерь!

– Идёт, – хрипло отвечает Иван.

Но не тут то было – испытания, как мы вскоре выяснили, на этом не заканчивались. Ближе к предгорной тундре число комаров резко возросло, и они стали пикировать на нас с особой неистовостью. Пришлось накинуть плащи из «серебрянки», прихваченные на случай непогоды, надеть кожаные перчатки, предназначенные для защиты рук от полярного холода и закрыть шею шерстяным шарфом. Ощущения, пережитые мною от такой экзекуции, не подлежат описанию. Вокруг жара, а мы преем в непромокаемых куртках. Три километра до балка, где собрались передохнуть, показались сущим адом. Но и это был ещё не конец. Балок, под крышу которого мы так упорно стремились, оказался весь пронизан щелями, хоть со стороны и выглядел как «цивильный». Жильём явно давно никто не пользовался, а на полу какой-то умелец жёг костёр. И пяти минут не прошло, как комары и мошки, преследующие нас, заполнили комнату. О спокойном отдыхе здесь не могло идти и речи.

Это был предел моих сил. Ноги подкосились, я сполз по дощатой стене, но тут же, получив пару ярых укусов, вскочил и начал двигаться вновь – в пределах помещения, конечно. Не только спокойно отдохнуть, но и скинуть с себя жаркие вещи не представлялось возможным! С одной стороны комары, с другой – пот и жара. Тут подоспел Иван, и я услышал его нечеловеческий вздох разочарования. Для нас этот полузаброшенный балок был даром свыше – мы стремились сюда, как в оазис заветной мечты. И вот-на тебе…

Я понимал, что отдохнуть нам сейчас просто необходимо. Пусть немного, только для самообмана, но надо. Поэтому я стал готовить топливо для разведения огня. Поторчим в дыму, посидим, остынем… «Как сложно себя обмануть, особенно когда надеешься на свои силы», – промелькнула мысль. Ваня молча принял моё предложение и тот час же отправился за дровами. Собрали всё, что попалось по руки, подожгли. Мхом привалили, только тогда с себя сдёрнули куртки.

– Фу-у! Чуть накомарник не прожёг! – вдруг выдал Иван срывающимся фальцетом, отшатнувшись от костра. По глазам видно – испугался не на шутку. Я ему:

– Ага, русский экстрим. Будем усложнять за счёт снаряжения, выбрасывать в день по вещичке. Сегодня твой накомарник спалим, завтра мой. Топор в речку, дырку в котле. Рис в болоте посеем, целых пять килограмм, масло и сахар сожжем. Веселее идти будет. А то мы что-то быстро уставать стали.

Но Ваня даже не улыбнулся.

– Здесь каждая вещь – золотая вдвойне, – сказал он, обращаясь как бы даже и не ко мне. – Во-первых, ты её на себе несёшь, а во-вторых, она тебе жизнь спасает.

– Поэтому важно подойти к путешествию со всей мерой ответственности, – тут же включился я. – Главное, чтобы ничего лишнего. Вот я раз видел прямо на тропинке масло подсолнечное, консервы…

– Правда? – оживился товарищ, как только я упомянул про еду.

– Ну да… Так вот, консервы лежат. Разные. Тушёнка, сгущёнка – поблескивают на солнышке, так и горят. Много… – вздохнул я, не способный себя остановить во вранье, ведь разговор зашёл про еду. – Спрашивается, откуда взялись? Кто-то не смог унести.

– Еда лишней, как я уже понял, не бывает, – осклабился мой товарищ в подозрительной ухмылке.

– А вещи лишние у тех туристов наверняка были, – и я подбросил ещё мха в огонь. – Радиоприёмник какой-нибудь, карт колода. Здесь это в лучшем случае годится на растопку. Или деньги, например. Будут валяться в кармане, пока не промокнут и не превратятся в комочки непонятного предназначения, которые спустя месяцы ты будешь с интересом рассматривать, пытаясь определить, что это такое. Деньги тут тоже не нужны, как, может быть, и многое не нужно человеку. Если только для особых случаев, – подчеркнул я последнее слово. – Совсем другая жизнь, как ты сам теперь понимаешь.

– Да, с одной стороны – многозначительность каждого шага, а с другой – вещи обесцениваются, ты перестаёшь цепляться за них и жалеть о мелочах… Всё переворачивается с ног на голову. Мне страшно теперь даже представить, сколько «нужных» вещей пылится дома на полках! – потряс Иван своей богатырской пятернёй. – Которые полноправно занимают пространство наравне с другими предметами только лишь потому, что имеют статус «доброй памяти» или способности «пригождаться»… Как будто пространство Земли и в самом деле резиновое! А приглядись к небу, и не захочется его ничем заполнять. Пусть в нём несколько облачков кружится, птичка росчерком, и всё, хватит! Там всё изначально завершено.

Я посмотрел в безоблачное небо, и засосало под ложечкой. Нет, много чего ещё мне в этой жизни хотелось.

– Дождя нам не мешало бы, дождя. Но в целом я солидарен с тобой. Разве человеку много нужно? Как мы видим по собственным силам, он вполне может обходиться тем минимумом, который с лёгкостью может унести на себе. Поэтому согласен: пускай всё в природе остается таким, какое оно есть, без чужеродного вмешательства. Человек непостоянен в главном: в дождь ему захочется солнца с той же силой, как сегодня мы желаем дождя, и потому все наши выводы, происходящие от скороспелых желаний, недальновидны… Непостоянство и лишнее далеко не в природе, нет. Оно, как выразился Михаил Булгаков, у нас в головах.

Ваня, казалось, совсем не слышит меня, задумавшись о своём. Как вдруг он сказал:

– В горах я мечтаю о большом костре, у костра о крыше над головой, под крышей о бане, затем о доме с горячей ванной, а в ванной снова о горах, теперь – прекрасно осознавая, что на самом деле скрывается за этим. А у других такие мечты – единственная существующая для них реальность. То, что все эти обесценивающие значение жизни сиюминутные желания скоропостижны и мимолётны, люди не замечают. Но большая часть человечества живёт ими, потому что так проще всего. А потом мы жалуемся, что жизнь скучна, что в ней отсутствует высший смысл, настоящие чувства… Интересно, почему всё так противоречиво устроено? Ведь приглядеться, какие там удобства? Одна потеря драгоценного времени жизни! С удобствами возникают дополнительные обязанности: купил машину, будь добр – чисти её, чини, проходи техосмотр, в гараж загоняй, чтоб не ржавела… В результате получается, что сладкие привязанности не совершенствуют, а разлагают нашу жизнь, отнимают драгоценное время!.. Вечного двигателя не бывает. Нигде! А здесь, в природе, я чувствую себя поистине свободным, потому что у меня ничего этого нет. Связи обрываются, выдуваются северными ветрами, смываются проточной водой, сжигаются полуденным солнцем. Поэтому наш взгляд и становится другим. Мне несколько дней подряд мыслится необычно, – Ваня подобрал камешек, и стал с интересом его рассматривать. – Как будто весь мир теперь в моих руках… Даже заговорил на другом языке.

– Мы должны позволять себе изменяться, – вдруг понял я. – Не жаловаться, не давать повода бунтовать нашему «я» с его иной системой ценностей. Все его предпосылки не только нелогичны, но даже ничтожны по сравнению с силой, позволяющей существовать многообразию жизни, так называемой майей. Голос здравого рассудка пытается удержать тебя на месте, он обесценивает значение жизни, часто вынуждая действовать нас вопреки внутренним импульсам – а мы должны продолжать идти только вперёд, нарушая существующие правила в поиске новых, ещё неизвестных путей. Жизнь коротка, и даже задерживаться нельзя. Иначе – зачем всё это было начинать, зачем жить? Роль разума второстепенна, она служит для корректировки пути. Идти же возможно только сердцем. А оно не сомневается… Кожым, кстати, ещё не снится?

– Что оно, наше сердце? С другой стороны, не можем же мы вообще ничего не желать. Разве выбрать соответствующую призывам сердца цель… Как выразить в словах всё это, – обвёл Ваня ладонью, словно подчёркивая могущество окружающих нас гор. – Я не знаю. Слова ограничивают полёт…

– Как хочешь, так и выражайся, – улыбнулся я. – Цензура позволяет…

Этот странно начавшийся и прервавшийся разговор мгновенно придал сил. Мы встали и пошли прочь. Даже набрали приличную скорость. Но всё же, эти последние километры пути дались очень тяжело. Укусы комаров уже не казались столь яростными, и жара перестала «давить на мозги», но ноги мои в сапогах буквально «горели». Я больше не позволял себе останавливаться, потому что знал: после этого ступать будет мучительно – любая неровная поверхность дороги воспринималась ногами болезненно. Кистям рук тоже пришлось несладко, они опухли и покрылись плотной коркой загара, огрубели от непрекращающихся укусов насекомых. На ощупь кожа стала напоминать картон. Теперь двигались исключительно напрямую, не разбирая дороги, с единственным желанием – скорее попасть в лагерь, совсем не сбавляя скорости даже на крупных валунах, словно обезумевшие.

На место явились часам к десяти утра. Здесь я просто упал в холодную реку! Ваня откинул полог палатки и сдавленно промычав исчез в ней, словно испарился, оставив меня с комарами наедине. Сколько было выпито воды за последние три часа, одному богу известно, но мне всё равно хотелось ещё и ещё, и поэтому я решил, что без пары кружек горячего чая спать не пойду. Вместо сна, еле передвигая ноги, отправился за ветками для костра. Пока варился чай, несколько раз «отключался» под таинственные звуки мелодии речных переливов, но когда хлебнул чайку и почувствовал себя значительно лучше, то прибодрялся и задумал ко всему прочему ещё сходить и на рыбалку, попробовать «мушку», тройник, украшенный короткими пучками собственных волос. Дохромав до места ловли, пустил мушку по воде в начале опробованного ранее плёса и сразу же выхватил крупного хариуса. Следующие пять минут принесли три килограмма рыбы. Много её нам не нужно, и мне было жаль, что рыбалка так быстро закончилась.

Усталости как небывало! Если бы ноги не ныли и ладони рук, болезненно чувствительные к любым прикосновениям, не напоминали о недавнем умопомрачительном переходе и манёврах на склонах, то я бы и вовсе забыл о неприятностях прошлой ночи. Впереди, прикрытые голубоватой дымкой, пестреют темные горы с полосами снежников и лоскутами зелени на склонах, подобные картинам из волшебной сказки. Так и хочется думать, что вот-вот да и проглянет в них что-нибудь не от мира сего, что Шамбала не за горами… Как можно скучать или быть удрученным, видя всё это? Красоты восхищают, одаривают человека, до потери сознания влюбленного в жизнь, посвящающему ему всё своё «я», не только силами воспевать мир, но и здоровьем, а в первую очередь – жизнерадостностью, способностью отвечать «даром» на «дар». Ты наглядно убеждаешься, что мир прекрасен, и это уже не вытравить из человека ничем – он до конца жизни остаётся романтиком и продолжает цвести, петь славные гимны Ригведы.

Возвращаюсь в лагерь в замечательнейшем расположении духа. На подходе кричу: «Пожа-ар!!! Рюкзаки горят!» И Ваня появляется, – помятый, удручённый, как обычно – лохматый, но с округленными, полными живого блеска глазами. Мы потрошим рыбу на перекате быстрой холодной реки, затем варим и жарим хариуса на костре и пируем. У меня припасено специальное приспособление для запекания рыбы в собственном соку. Это закопченные алюминиевые половины, вплотную подогнанные друг к другу, что-то вроде плоской коробки: неказисто выглядит, но до чего же практично! Куски рыбы, завёрнутые в какие-нибудь листья, например листья смородины или подорожника, укладываются туда, коробка закрывается, закапывается в угли минут на семь – десять, и глянуть не успеешь – полноценный ужин готов! Смородины вокруг, растения лесного, конечно же, нет, зато по пойме встречается зелёный лук – им то мы и обкладываем рыбу. Получается изумительное на вкус блюдо, местный деликатес! Нежное мясо хариуса и так само по себе имеет отличный аромат, а в сочетании со вкусом дикого лука становится ещё превосходнее. За уши не оттянешь!

С нескольких рыбок мы так наелись, что не сразу отползли от костра. Даже комары перестали сильно докучать. Как заснул и не помню…

Ужасы Пятиречья

Кажется, что в пути мы давно, что дороге – целая вечность. Счёт дням потерян, и я, пробудившись, некоторое время лежу с закрытыми глазами и вспоминаю прошедшие дни. Так сколько их было точно? Шесть или семь? Мой внезапно заворочавшийся напарник на днях обронил часы, а с ними и календарь, поэтому сегодняшнего числа тоже не знает. Недолго помучившись с воспоминаниями, Ваня сказал мне: «Да бог с ним, со временем. Мы не спешим, какой в минутах теперь прок?»

Это правда. Что сейчас на улице, утро или вечер, понять можно. А конкретнее знать нет надобности, и сознание не сильно стремится функционировать не по-необходи-мости… Параметры ему задает обстановка, бытие. Смотреть на часы, оказывается, это всего лишь очередная привычка! А то и вообще условный рефлекс. Ещё одна игра разума на известном балансе соотношений между «времени нет» и «время есть», чтобы «я» чувствовало себя значительнее и непоколебимее. Как будто людям есть, чего опасаться, и без этой уверенности мы не проживём. А может быть и правда, такая опасность существует? И чувство страха, как и все мотивации нашего бессознательного, небезосновательны? И однажды, как только человек избавится от всех способов самоутверждения, перед ним откроется бездна, которая способна в миг поглотить его? И поглотит, растворит навсегда, если человек не будет к этому готов.

В теле всё та же слабость. Но сегодня мои движения уже более точны, в них остаётся всё меньше лишнего. Шаг в сторону – ветка, наклон ровно сколько требуется, чтобы поднять её, а разжигая костёр, я удобно присел на пятую точку опоры. Тело не стесняется движений, перераспределяет свой вес как считает удобным, выполняет работу отлажено и спокойно. Даже слов нет. Это организм, интенсивно теряющий энергетические запасы, заговорил на «своём языке». Значит рубеж между избыточными запасами организма и основными мы уже перешли… Как быстро! Молча чиркаю спичкой. В теле слабость, а в голове легко. Мысли светлые, быстро тают – как кружева облаков в небе. Возвращаемся в первозданное состояние, когда слов ещё не было… Что делает с нами природа?

– Так странно… Утро воздушное, – тихо сказал я, когда костёр запылал.

– Этот воздух меня до костей пробрал. Вот сейчас возьму и взлечу! – Хихикнул Иван в горсть. – Как шею себе вчера не свернул, до сих пор не понимаю… Идём, толком не зная, куда и уж тем более зачем. Что-то мне всё это напоминает, – загадочно поджал губы он.

А необозримые пространства предгорной тундры скрадывает вечер. Солнце подобралось к горам и теперь медленно-медленно падало в них, сминая покрывало заката. Самых тёплых тонов игристое зарево, полупрозрачным шёлком охватившее большую часть небосклона, содержало в себе непередаваемую гамму всех оттенков от пастельно-оранжевого до лимонно-жёлтого. Внизу, под этим покрывалом, тяжелеют обвитые снежниками, словно фатою, горы, ласково зеленеет долина перед ними, дивно сияют озера, гуторят ручьи и реки, темнеют, как головни, останцы, задумчиво замерли одинокие деревья, и вот мы, люди, пододвинулись к огню, почти неотличимые от сумеречного пространства вокруг, затерянные посреди всего этого таинственного величия, подобные мелким букашкам, если смотреть с высоты птичьего полёта… Снег дружит с солнцем, а север с теплом, но меня это больше не удивляет. Я уже привык, что для нас в мире теперь всё перевернуто с ног на голову: Заполярье оборачивается пустыней, а вечер становится утром. В такую жару, какая бывает днём, нечего и думать о передвижении с грузом за плечами, не говоря уже про комаров, которые теперь стали прочно придерживаться графика круглосуточного дежурства. «Нет, всё. С сегодняшнего дня путешествуем исключительно по ночам», – решаю я.

На дороге появляемся часов в двенадцать ночи, когда полярный день предстаёт во всей своей красе. Тихо вокруг. Звон комаров слышится на отдалении, и сейчас в нём играет своя, самостоятельная сила. В воздухе ни единого дуновения, и кажется, что только шелест тысяч комариных крыл создаёт некое его подобие… Там, куда кануло солнце, продолжает сиять немного потускневшая, сузившаяся до щёлки, сохранившая только избранные оттенки, желтизна. Она уже начинает разгораться, чтобы вспыхнуть заревом снова. Так безмятежны, так трогательны минуты полярного дня, что думается: вот повстречайся даже медведь, и встреча эта не испугает и даже не удивит, потому что она не будет отделена от состояния, воцарившегося над землёй. Состояния большого покоя.

Блестят вольфрамовые свечи…
О, божий храм! Я жажду встречи!
Вот лик святой в явленном свете,
черты затронутые эти…
Но нет живого утешенья!
Я в лес – ему мои сомненья,
и здесь, в ветвях сосны лучистой
я успокаиваюсь быстро.

Здесь боли нет и просто верить,
здесь безызвестно ходят звери,
и тут совсем не одиноко,
а всё безмолвно и глубоко.

Вот ночь. Костёр искрит и водит.