Государи Московские. Святая Русь. Том 2

Не белая лебедка в перелет летит –
Красная девушка из полону бежит:
Под ней добрый конь растягается,
Хвост и грива у коня расстилаются.
На девушке кунья шуба раздувается,
На белой груди скат жемчуг раскатается.
На белой руке злат перстень как жар горит.
Выбегала красна девушка на Дарью-реку,
Становилась красна девушка на крутой бережок,
Закричала она своим звычным голосом;
«Ох ты, гой еси, матушка Дарья-река!

Еще есть ли по тебе броды мелкие?
Еще есть ли по тебе калины мосты?
Еще есть ли по тебе рыболовщички?
Еще есть ли по тебе перевозчики?»
Неоткуль взялся перевозчичек.
Она возговорила своим нежным голосом:
«Перевези-ка ты меня на ту сторону,
К отцу, к матери, к роду-племени,
К роду-племени, на святую Русь!
Я за то плачу тебе пятьсот рублей,
А мало покажется – восемьсот рублей,
А еще мало покажется – ровно тысячу.
Да еще плачу я добра коня,
Да еще плачу с плеч кунью шубу,
Да еще плачу с груди скат жемчуг,
Да еще плачу свой золот перстень,
Свой золот перстень о трех ставочках:
Первая ставочка во пятьсот рублей,
А вторая ставочка в восемьсот рублей,
А третья ставочка ровно в тысячу,
Самому перстню сметы нету-ка». –
«А пойдешь ли, красна девииа, замуж за меня?» –
«Сватались за меня князья и боярины,
Так пойду ли я за тебя, за мордовича?»
Бежали за девушкой два погонщичка,
Два погонщичка, два татарина.
Расстилала красна девица кунью шубу,
Кидалась красна девица во Дарью-реку,
Тонула красна девица, словно ключ, ко дну.

Глава четвертая

Многие и важные события совершились этою осенью 1385 года по Рождестве Христовом и на Москве, и в иных землях. Освободилась ростовская кафедра: умер епископ Матфей Гречин. В Киеве, в узилище. Пятнадцатого октября преставился митрополит Дионисий. Осенью преподобный игумен Сергий ходил в Рязань мирить князя Олега Иваныча с Дмитрием. В Литве и Польше вовсю шла подготовка к унии… Ничего этого не знал, не ведал княжич Василий, досиживающий второй год своего ордынского плена, но зато он твердо понял наконец, что больше ему не выдержать. Темная ярость бродила в душе. Давеча накричал на холопа, чуть не прибил, замахнулся на горничную девку свою, почти с ненавистью к этой досадливой нерассуждающей плоти, в обед шваркнул мису с перловой кашей о пол, мол, плохо сварена! Катаясь верхом давеча, почти загнал коня. Какая-то главная пружина терпения лопнула в душе, и теперь шла неслышная, невидимая глазу, но страшная раскрутка, которая должна была кончиться обязательною катастрофой. Не с тем народом, не с теми людскими характерами придумал Тохтамыш повторять тут Тимуров навычай держать при себе заложниками сыновей вассальных государей. (В том же году побежит из Орды, не выдержав, Василий Кирдяпа, и будет схвачен дорогой, и возвращен, и жестоко казним разноличными карами, но – побежит! А вскоре и сам Тохтамыш поймет, что затеял не дело, и через лето отпустит последнего из заложников, тверского княжича Александра.)

Василий жил и двигался как в тумане. Ходил, осторожно ступая, страшась расплескать то страшное, что творилось в душе. Езда по эмирам, обязательные ханские приемы, даже клятая личная жизнь – все приобретало вид совершенно бессмысленных, ненужных поступков и действий перед тем, что подходило все ближе, надвигалось и – надвинулось наконец.

Ханский соглядатай Тагай («глаза и уши хана») обычно заходил по утрам осведомиться о здоровье молодого московского княжича. Маслено и глумливо озирал палату и самого Василия, словно дорогую плененную птицу, широко улыбаясь, кивал и подмигивал, встречая женскую прислугу. Василий знал, что ублажают Тагая всячески, и женской податливостью в том числе, поэтому особенно злился, когда татарин начинал разглядывать Глашу, будто бы раздевая ее глазами. Мерзко было, конечно, но уже и привычно, потому что каждый день повторялось одно и то же. (Глашу потом хотелось ему, прежде чем притронуться к ней, отмыть, таким похотливо-липким был взгляд татарина.) А в этот день… Ничего особого, ничего из ряда вон выходящего не совершилось и в этот день! Ну, зашел ханский соглядатай проверить, тут ли московский княжич… Ну расхмылился, ну начал цапать глазами все что ни попадя, ну сказал… Василий не услышал, что сказал татарин, даже не ведал, поспел ли что сказать? Кровь неистово шумела в ушах, и тяжелый поливной кувшин с квасом, разлетевшийся о притолоку, мало не попал прямо в ненавистную круглую морду. Тагай змеей выскользнул из покоя. Треснула с маху прикрытая дверь. Бояре – кто вскочил, кто остался сидеть, не донеся ложки до рта. Александр Минич, переглянувшись с Данилою Феофанычем, быстрыми шагами выбежал из палаты. На дворе уже поймал татарина. Почти силою взявши под руку и остановив, строго глядя тому в наглые, злобные и испуганные глаза, выговорил:

– Болен княжич! Болен! Голову ему вчерась напекло! – (На дворе была мерзкая осенняя сырь, дул ветер, а солнце, почитай, вчера и не показывалось ни разу.) – На, возьми! – продолжал Александр Минич, всовывая в руку татарина серебряное кольцо с крупным камнем ясписом. – Мы с тобою друзья были и будем, и женка та, давешняя, тебя ждет, понял?! – (Хотелось добавить: «Понял, поганая морда?!» – но сдержал себя.)

Тагай глумливо, оправляясь и встряхиваясь, обозрел русского боярина, подкинул на ладони увесистый дорогой перстень.

– Смотри, бачка! – высказал. – Хан будет гневен! Очень плохо! Смотри княжича!

– Уследим! Боле того не позволим! Ты уж извиняй, ака! – обещал Александр Минич, за плечи отводя татарина от крыльца и лихорадочно прислушиваясь к тому, что творится у него за спиною, в доме. (Не дай Бог, княжич выскочит во двор!)

Княжич и верно вырвался из палаты и натворил бы дел, не наткнись на Ивана Федорова. По мерцающему взору, по обострившемуся, точно голодному, лицу княжича догадав обо всем, Иван резко захлопнул дверь в сени и, шагнув, крепко взял Василия за предплечья, резко, сдавленным полушепотом выкрикнув:

– Охолонь! Не время ищо!

Княжич, не сбрасывая Ивановых рук, глядел на него и мимо голодным волком. Вряд ли и слышал что. У княжича начинался тот приступ упорной и темной ярости, которая ежели посещает русского человека, то у него лучше не становиться на пути.

– Кони! Припас! Оружие! Ничо не готово! Охолонь! – говорил Иван, встряхивая и силясь удержать рвущегося наружу княжича. Набежали бояре. Данило Феофаныч совсем по-отцовски прижал к широкой груди голову Василия, дергающуюся в сдавленных судорогах, гладил, приговаривая то же самое слово:

– Охолонь! Ноне посидим, измыслим! Орда за Волгою, дак, тово… – (Данило Феофаныч и сам задумывал не по раз о бегстве.)

Уводя княжича, Ивану кивнул идти следом, по дороге бормотал какие-то успокоительные, вовсе не обязательные слова… Завел, мановением руки удалил присных, всех, кроме Ивана. В тесной горенке-боковуше остались втроем, Василия Данило усадил на лавку, Иван остался стоять.

– Из Сарая бежать нельзя! Да и… Все тута, почитай, погинут той поры! Почто, мол, не уследили! На Муравском, на иных шляхах – всюду заставы! Един путь – морем, из Кафы, дак генуэзски фряги не знай, выпустят, не знай, татарам отдадут. Скорей второе! После Дона – все могут! Степью? На Киев? Где владыку Дениса полонили? В Волохи? В Литву? А в Литве што? Тоже и ляхов поопаситься не грех…

«Сколь мало друзей у Руси!» – впервые понял и ужаснул Иван, слушая речь старика. Но, подумав угрюмо, принял и то как безнадежность, как крест, как основу национального мужества. Лишь бы не угасла вера! «А ежели Бог за нас, кто на ны?!»

Так думал не один Иван в ту пору. Так думали многие. Потому и Московская Русь, после пышной золотой Киевской, стала уже не золотой – Святою. Святою – при всех ужасах своей реальной земной судьбы.

Ночью сидели вчетвером, и Данило Феофаныч, понявший состояние княжича, уже не единожды задумчиво забирал горстью и обжимал свою бороду. Александр Минич спорил, уговаривал подождать. Василий молчал. А Иван, которого пригласили тоже, слушал боярина набычась: к Александру Миничу у Ивана отношение было сложное. Боярин не помнил, а он, Иван, помнил, как хотели отобрать у них Островое, помнил и о том, что в Тросненском бою, где погиб Никита, полком началовал Дмитрий Минич. И не от его ли неумелого воеводства погибли и полк, и отец? Потому и сторонился Александра доселева и лишь тут, чуя объединяющую власть беды, только раз на растерянный сердитый взгляд Минича, отрицая, покачал головой: мол, не дождать уже! И Александр, шумно вздохнув, сдался наконец:

– А как?

– Тохтамыш, слышно, на Тавриз ладитце, нейметце ему Тимура побить! Ну а мы – вослед! А там мочно и… отстать! – высказал Данило Феофаныч.

– Степью?

– Иного пути нет!

– Гонца бы послать переже! – Александр Минич вновь скользом глянул на Ивана. Во взоре прочлось: хоть этого!

– Гонца перехватить могут! Да и… – Данило глянул на княжича, тот отмотнул головою, как муху отогнал. Стало ясно: потянутся новые месяцы, Василию не дождать!

– Кошке повестить всяко нать! – высказал Александр последнюю препону.

– Кошке повестим, как же, – ворчливо отозвался Данило Феофаныч. – Он пущай и знат, да не знат!

И еще одно повисло в воздухе, но, упреждая, Данило высказал твердо:

– С княжичем еду сам! И етого молодца вон возьму с собою! Двоих из своей дружины высмотрел уже. Егового стремянного, – кивком головы указал на Василия, – иных, верных, пущай сам отберет! Серебра добуду у наших гостей, у московитов… А пока – спать, други!

И, уже подымаясь, нахмурясь и отводя глаза, высказал княжичу (Минич как раз вышел за дверь):