Тайна гибели Бориса и Глеба

Уже в начале XIII в. Нестору приписывалось составление рассказов о печерских затворниках (вошедших в «Киево-Печерский патерик» и в ПВЛ под 1074 г.), а также некоего «Летописца» (обычно отождествляемого с ПВЛ). Ипатьевский список (начало XV в.), упоминает, что летопись была составлена «черноризцем Феодосьего монастыря Печерского», а Хлебниковский список прямо приписывает составление ПВЛ Нестору. Труд Нестора, по мнению А.А. Шахматова, сохранился в двух редакциях. Вторая редакция дошла до нас в составе Лаврентьевской летописи 1377 г.; ее изложение было доведено до 1110 г. и оканчивалось припиской игумена Выдубицкого монастыря Сильвестра (Шахматов считал его сначала составителем ПВЛ, позднее редактором текста Нестора). Третья редакция (законченная, как полагал исследователь, в 1118 г.), легла в основу Ипатьевской летописи. Составление второй редакции ПВЛ связывалось с именем Владимира Мономаха, а третьей – с именем его сына Мстислава Великого[71 - Шахматов 2003. С. 528–554.]. Как отметил А.А. Гиппиус, схема, предложенная А.А. Шахматовым, почти столетие сохраняет «значение главного ориентира в данной области, роль своего рода „классификатора“ научной традиции, по отношению к которому группируются, разбиваясь на русла и потоки, различные исследовательские подходы и гипотезы»[72 - Гиппиус 2007. С. 20.].

Нестор летописец. Эскиз росписи Владимирского собора в Киеве. Художник В. М. Васнецов, конец XIX в.

К проблеме Начального летописания вплотную примыкает проблема происхождения Борисоглебского цикла, поскольку одним из текстов, входящих как в состав ПВЛ (под 1015 г.), так и в состав «Анонимного сказания», является повесть «Об убиении Борисове». Наиболее распространенные реконструкции цикла связаны с Древнейшим Киевским сводом 1037–1039 гг., составитель которого мог составить первую редакцию повести (по терминологии А.А. Шахматова – сказание) «Об убиении Борисове» на основе вышегородских церковных записок. «Небогатое фактическим содержанием, оно не давало ни христианских имен братьев, ни даты, ни места их убиения. Тем удивительнее сохранение в нем имен убийц обоих братьев. Кажется, в этом случае им использовано киевское предание, приписывающее исполнение злодеяния соседним вышегородцам». Во второй половине XI в. этот рассказ был дополнен в Новгородском своде за счет местных известий о мятеже Ярослава, а при составлении Начального свода, – расширен за счет утраченного «Жития Антония Печерского» и народных преданий о Борисе и Глебе.

Серебряник Святополка Владимировича

«Общий состав сказания по Древнейшему своду, – писал А.А. Шахматов, – представляется мне в следующем виде. В связи с сообщением о предсмертной болезни Владимира говорилось, что он послал бывшего у него в то время Бориса против печенегов; возможно, что при этом указывалась причина, почему Борис оказался у Владимира; он вывел его из Владимира, опасаясь злобы, которую питал к Борису Святополк; Владимир скончался на Берестовом; Святополк, узнав о смерти отца, приехал вскоре в Киев из Вышегорода и принял меры к тому, чтобы скрыть от киевлян это событие; ночью же он отправился тайно в Вышегород, призвал к себе Путьшу и вышегородских старшин и уговорил их тайно умертвить Бориса. В ту же ночь бояре вывезли Владимирово тело из берестовского терема и поставили его в Св. Богородице. Далее сообщалось о погребении Владимира. После краткой похвалы Владимиру составитель Древнейшего свода сообщал, что Святополк сел на отцовском столе и начал склонять киевлян в свою пользу путем подкупов: одних он дарил одеждами, других – кунами. Киевляне колебались: сердце их не было со Святополком, так как братья их были с Борисом. Борис, возвращавшийся в то время в Киев, получает известие о смерти отца. Дружина уговаривает его идти в Киев и сесть на отцовском столе. Но Борис отказывается поднять руку на старшего брата; войско оставляет его. Чтобы усыпить бдительность Бориса, Святополк посылает к нему лестные предложения. Но одновременно к его стану приходят убийцы, которые под покровом ночи подкрадываются к его шатру. Здесь в Древнейшем своде (как у Нестора и в Начальном своде) сообщалось о том, что Борис пел в это время псалмы и каноны, затем помолился на икону и лег спать. Убийцы напали на Бориса и пронзили его копьями; вместе с Борисом пал его слуга, желавший защитить собою тело своего господина. Тело Борисово завернули в шатер и повезли тайно в Вышегород, где похоронили у церкви Св. Василия. Далее были названы имена убийц. Святополк посылает погоню за Глебом, бежавшим из Киева на север. Погоня настигает Глеба; убийцы овладевают его кораблецем; Горясер приказывает повару Глебову, Торчину, зарезать его, что тот и исполняет. Тело Глебово оставлено в пустом месте между двумя колодами, но впоследствии его взяли и перевезли в Вышегород, где и положили рядом с братом. Убийцы возвратились к Святополку, который вознесся после этого еще больше и послал убить своего брата Святослава, бежавшего в Угры; погоня настигла последнего в Угорской горе. Далее сообщалось о походе Ярослава против Святополка»[73 - Шахматов 2002. С. 80–81.]. Таким представлялось классику летописеведенения происхождение текста повести «Об убиении Борисове» в ПВЛ.

Гипотезу А.А. Шахматова, изложенную в одной из глав его «Разысканий о древнейших русских летописных сводах» (1908), в разные годы разделяли С.А. Бугославский, М.Д. Присёлков, академик Д.С. Лихачев. Недавно было высказано мнение, что текст повести «Об убиении» по Древнейшему своду отразился в первой редакции Проложного сказания Борису и Глебу (Н.И. Милютенко), хотя до сих пор преобладало представление о появлении первой редакции Проложного сказания на рубеже XI и XII вв. (академик Н.М. Никольский, А.А. Шахматов)[74 - Милютенко 2006. С. 166–170.]. Проблема заключается в том, что начальные звенья шахматовской реконструкции летописания покоятся на довольно шатком основании: гипотеза о Древнейшем Киевском своде была подвергнута сомнению как современниками Шахматова, так и его последователями. В силу этого следует рассмотреть аргументы, на базе которых можно было бы постулировать его существование.

Древнейший Киевский свод представлялся А.А. Шахматову как монотематическое повествование, составленное в 1039 или 1040 г. по случаю освящения в Киеве храма Св. Софии и учреждения митрополии. В состав свода, согласно мнению исследователя, помимо вышегородских записок о Борисе и Глебе, с одной стороны, входили письменные сказания об Ольге и Владимире, сказание о варягах-мучениках Федоре и Иоанне (согласно ПВЛ, убитых киевлянами в 983 г.), а с другой – предания о русских князьях Кие, Олеге, Игоре и Святославе, предание о войне между Ярополком, Олегом и Владимиром и т. д.[75 - Шахматов 2002. С. 312–325.] В рассказе ПВЛ о гибели Олега говорилось, что его могила сохранилась «до сего дне» у Овруча. Под 1044 г. упоминалось, что останки Олега и Ярополка были выкопаны, крещены и перезахоронены в церкви Св. Богородицы[76 - ПСРЛ 1. Стб. 75, 155.]. Это противоречие дало А.А. Шахматову возможность определить верхнюю дату составления Древнейшего свода.

Настолование митрополита Иллариона. Миниатюра Радзивилловской летописи

Надо сказать, что гипотеза о Древнейшем своде – отнюдь не единственная в историографии. Академик В.М. Истрин, один из оппонентов концепции Шахматова, возводил летописную традицию к «Хронографу по великому изложению», составленному на Руси в середине XI в. на основе перевода византийской «Хроники Георгия Амартола». Исследователь считал, что «Хронограф по великому изложению» отразился в древнерусских компиляциях по античной истории – Полной и Краткой палеях, «Еллинском летописце» второй редакции. Согласно О.В. Творогову, этот «Хронограф» существовал в нескольких редакциях, наиболее ранняя из которых была использована при составлении Начального свода 1093–1095 гг.

По мнению академика Д.С. Лихачева, предания о языческих и христианских правителях являлись основой «Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси», составленного в начале 40-х гг. XI в. в кругу придворных книжников Ярослава Мудрого под руководством Илариона. Параллельно этой точке зрения были сформулированы гипотезы о существовании в X в. «Повести о полянах-руси» (академик Н.М. Никольский) и «Сказания о первых русских князьях» (академик М.Н. Тихомиров).

Часть исследователей связывала зарождение летописной традиции со сводом 996 г., который якобы велся при Десятинной церкви, основанной Владимиром Святославичем (академик Л.В. Черепнин, академик П.П. Толочко) и даже с «Летописью Аскольда», якобы составленной в Киеве в конце IX столетия и реконструируемой на основе данных Никоновской летописи (академик Б.А. Рыбаков, М.Ю. Брайчевский)[77 - Лихачев 1947. С. 58–76. Черепнин 1948. С. 331–333. Будовниц 1960. С. 36–46. Творогов 1976. С. 20–24, 46–73. Тихомиров 1979. С. 46–66. Толочко 2003. С. 10–30.]. Поскольку все они выполняют такую же конструктивную функцию, как и Древнейший свод, по сути дела, речь идет о терминологическом определении гипотетического «протографа» Начального летописания, и лишь потом – о фактическом его составе.

Летописные статьи первой половины 1040-х гг., читающиеся в ПВЛ (за исключением известия о походе на Византию в 1043 г.), возводились Шахматовым либо к новгородскому летописанию XI в., либо к «Житию Антония Печерского». Наиболее вероятным окончанием Древнейшего свода ему представлялась летописная статья 1039 г. об освящении прибывшим из Византии митрополитом Феопемптом церкви Св. Богородицы, которая, по его мнению, была тесно связана с летописной статьей 1037 г. о закладке и освящении храма Св. Софии. Отождествляя освящение церкви Богородицы с освящением Св. Софии, он предлагал объединить в одно целое летописную статью 1039 г. с текстом «Похвалы Ярославу и книгам» под 1037 г. Таким образом, было сформировано представление о Древнейшем Киевском своде 1037–1039 гг.

По утверждению Шахматова, первоначальный объем «Похвалы Ярославу» был несколько меньше, чем сегодня читается в ПВЛ, так как собственно «Похвала книгам» представлялась ему вставкой из Паримийника, сделанной при составлении Начального свода 1093–1095 гг., хотя в более ранней работе он полагал, что «Похвала Ярославу и книгам» являлась первой частью «Сказания о начале Печерского монастыря», помещенного в ПВЛ под 1051 г.[78 - Шахматов 2002. С. 125, 279–283. Шахматов 2003. С. 168–169, 175.] Шахматов приписывал инициативу в создании Древнейшего свода Феопемпту, упоминаемому в летописях в качестве первого русского митрополита, назначенного Константинопольским патриархатом, но сомневался в том, чтобы при дворе киевского митрополита велась погодная запись событий, подобно тому, как такая запись велась, по его предположению, при дворе новгородского епископа. Эти взгляды А.А. Шахматова развил М.Д. Присёлков, однако позднее гипотеза о провизантийском характере Древнейшего свода была подвергнута критике[79 - Будовниц 1960. С. 31–34.].

Итак, можно выделить комплекс аргументов, на которых базируется гипотеза о Древнейшем своде: закладка храма Св. Софии и учреждение Русской митрополии; противоречие между летописными статьями 977 и 1044 гг. о месте захоронения Олега; зависимость «Слова о Законе и Благодати» от летописной «Речи философа» к князю Владимиру (ПВЛ 986 г.); гипотетическая взаимосвязь летописных статей 1037 и 1039 гг.

Предположение о том, что составление Древнейшего свода приурочивалось к основанию Киевской митрополии, принималось как исторический факт до тех пор, пока не была сформулирована гипотеза о ее учреждении в конце X в.

и «титулярных» митрополий в Чернигове и Переяславле в XI столетии[80 - Поппэ 1968, 1969. Щапов 1989. С. 23–28.]. Это достаточно популярное утверждение в большей степени базируется на греческих, чем на древнерусских источниках (и потому противоречит их прямым, хотя и весьма путаным указаниям на статус киевских иерархов), поэтому разделяется далеко не всеми[81 - Юрганов 1998. С. 317. Данилевский 2004. С. 196–197.].

Тем не менее Я.Н. Щапов предлагает даже конкретную дату учреждения Киевской митрополии – 996–997 гг., допуская, что «тесно связанный с константинопольским двором через княгиню Анну, сестру императора, Владимир в поисках оптимального решения вопроса об административной структуре местной церковной организации через несколько лет после смены государственной религии принял в принципе ту форму управления церковью, которая существовала в империи и принадлежащих к ее культурному кругу странах»[82 - Щапов 1989. С. 28.]. Это утверждение тесно связано с гипотезами об изменении в конце X в. международного статуса Киевской Руси, о которых мы говорили выше, и, таким образом, у нас есть возможность если не понять всю глубину социально-политических и культурных трансформаций, имевших место после 988 г., то хотя бы получить представление о том, какое значение придается в современной историографии влиянию Византии на реформаторскую политику Владимира.

Что касается летописной статьи 1044 г., первая часть которой сообщает о перезахоронении Ярополка и Олега Святославичей, источником ее А.А. Шахматов считал княжеский синодик. Однако во второй части статьи 1044 г. сообщается о вокняжении Всеслава Полоцкого, родившегося в сорочке, которую он носит на себе «до сего дне»[83 - ПСРЛ 1. Стб. 155. ПСРЛ 2. Стб. 143.]. Эта запись, очевидно сделанная современником, весьма актуальна для периода 1066–1071 гг., когда между Киевом и Полоцком велась борьба за обладание Новгородом. Вероятно, она была занесена в новгородскую летопись в середине 1060-х гг., откуда тридцать лет спустя перешла в Начальный свод[84 - Шахматов 2002. С. 124, 308, 347–348.]. Существует и другая точка зрения, согласно которой летописное указание «до сего дне» представляет трафаретный литературный оборот, который не должен интерпретироваться буквально (И.Н. Данилевский)[85 - Данилевский 2004. С. 104.].

Таким образом, летописная статья 1044 г., использующаяся для датировки Древнейшего свода, в целом имеет достаточно позднее происхождение. Характерно, что в статье 1044 г. не указано, по чьей инициативе проводилось перезахоронение князей, хотя в других статьях 1020 – середины 1050-х гг. летопись всегда подчеркивает политическую инициативу Ярослава. Однако мероприятия по эксгумации останков категорически осуждались Церковью, в силу чего участие Ярослава в этой неканонической процедуре сознательно замалчивалось, сам факт перезахоронения был зафиксирован уже после смерти князя. Следовательно, она не может служить надежным хронологическим указанием для датировки составленного при Ярославе Древнейшего свода, так как хронологическая корреляция событий, случившихся в 1044 г. в Киеве и Полоцке, могла быть установлена искусственно. Апеллируя к «Слову о Законе и Благодати», как сочинению, основанному на материалах Древнейшего свода, А.А. Шахматов в значительной степени обесценил это наблюдение, не установив точную дату его появления (так что в контексте современных представлений о датировке этого памятника появление Древнейшего свода как его источника можно относить и к 1038, и к 1050 г.).

Чтобы обосновать гипотезу о том, что Древнейший Киевский свод завершался летописной статьей 1037–1039 г., А.А. Шахматов был вынужден сделать ряд предположений, которые позволили бы выделить ее из комплекса летописных статей эпохи Ярослава. Согласно одному из них, «Похвала Ярославу и книгам» читалась в Древнейшем своде в настоящем времени, а при составлении свода 1073 г. была переписана в прошедшем времени, хотя объективных доказательств этому, разумеется, нет. Напротив, исследования свидетельствуют о том, что летописная статья 1037 г., подводящая итоги деятельности Ярослава, создавалась задним числом. Иными словами, есть больше оснований для того, чтобы относить ее составление ко времени после смерти Ярослава, чем воспринимать как текстологическую грань между этапами Начального летописания[86 - Лихачев 1947. С. 70, 75. Кузьмин 1977. С. 208. Мюллер 2000. С. 147–148. Поппэ 2008. С. 78–80.].

Ни один из рассмотренных нами аргументов не может в полной мере ни гарантировать точной датировки Древнейшего свода, ни объяснить цели его составления. С учетом этого можно констатировать, что гипотеза о его существовании по меньшей мере нуждается в модификации. В условиях кризиса представлений о том, что Древнейший свод приурочен к учреждению Киевской митрополии, заслуживает внимания гипотеза А.Н. Насонова о том, что он был приурочен к объединению «Русской земли» под властью Ярослава в 1036 г.[87 - Насонов 1969. C. 35–36. Насонов 2002. С. 32.], но кроме проблемы идейно-политической мотивации она не разрешает других спорных вопросов. Один из наиболее приемлемых вариантов разрешения ситуации состоит в том, что этот свод, не заканчиваясь на 1037–1040 гг., мог продолжаться на манер средневековых европейских анналов[88 - Милютенко 2006a. С. 162–166.].

Таким образом, из критики гипотезы о Древнейшем своде вовсе не следует, что при Ярославе не существовало летописной традиции вообще. Нельзя не учитывать характеристику князя, данную в «Похвале» под 1037 г., которая сообщает, что Ярослав «любил книги, и много их написав, положил в церкви Святой Софии, которую создал сам»[89 - ПСРЛ 1. Стб. 153. ПЛДР 1978. С. 167.]. Понятное дело, что «любовь Ярослава к книгам, в том числе покровительство деятельности писцов и переводчиков, – деяния, благодаря которым князь заслужил в позднейшей русской традиции прозвище „Мудрый“, – не были, конечно, простыми проявлениями „библиофильства“» (В.Я. Петрухин)[90 - Петрухин 2000. С. 184.]. Исходя из летописного свидетельства, можно как минимум предполагать, что в свободное от государственных дел время князь занимался если не «написанием книг» в современном смысле этого слова, то по крайней мере их перепиской. Сомнительно, чтобы столь просвещенный правитель, учитывая экстраординарные обстоятельства своего прихода к власти, не был заинтересован в формировании определенных представлений у современников и потомков и обошел своим вниманием летописание.

При чтении летописного текста можно заметить, что большая часть известий ПВЛ за первую половину XI столетия касается именно деятельности Ярослава, регулярно упоминающегося с 1014 г. Согласно А.А. Шахматову, летописные статьи 1014–1016, 1018, 1021, 1024, 1030, 1036, 1042, 1044–1045, 1050, 1052 гг. полностью или частично восходили к новгородскому летописанию[91 - Шахматов 2002. С. 132–134.]. Однако, оставаясь на почве той же «исторической школы», извлекавшей данные о происхождении отдельных летописных известий из упоминавшихся в них же географических объектах, можно с тем же успехом предполагать, что указанные статьи написаны в Киеве «Летописцем Ярослава».

В пользу этой гипотезы можно привести следующие наблюдения: исключительное внимание летописи к Ярославу и его семье: (летопись отмечала) не только вехи деятельности киевского князя, но и рождение его сыновей (случай исключительный в истории раннего летописания), что позволяет предполагать, что эти факты первоначально могли фиксироваться при княжеском дворе и, возможно уже после смерти Ярослава, были обработаны придворным летописцем вместе с материалами княжеского синодика; при этом фактографический материал отбирался так, что деятельность братьев Ярослава и его племянника Брячислава Полоцкого либо замалчивалась вообще, либо описывались только те ее эпизоды, которые были непосредственно связаны с военной деятельностью киевского князя (как это было в случае с его соправителем Мстиславом Тмутороканским).

Нельзя не обратить внимания на тот факт, что некоторые статьи ПВЛ за годы правления Ярослава посвящены главным образом сражениям, в которых участвовал князь. Эти «батальные сюжеты» смоделированы по одному «шаблону», что особенно заметно, например, при сопоставлении Любечской битвы 1016 г. и сражения на Буге в 1018 г. Поэтому у некоторых исследователей создается впечатление, что «история правления Ярослава была скорее военной, чем церковной. Это тем более удивительно, что образованные русские люди того времени были исключительно клириками». Вместе с тем «Летописец Ярослава отличался большой свободой суждений», – отмечает автор этой гипотезы Н.И. Милютенко, относя на его счет панегирики Мстиславу Тмутороканскому[92 - Милютенко 2006a. С. 167.].

Печать князя Святополка Владимировича. 1015—1019 гг.

Автором этих панегириков со времени А.А. Шахматова считался печерский монах (впоследствии игумен Печерского монастыря) Никон, причастность которого к летописанию была установлена следующим образом. Обратив внимание на то, что с 1060-х гг. в центре внимания ПВЛ находились то события в Киеве, то события в Тмуторокани (с указанием календарных дат), исследователь высказал предположение, что эти сведения могли принадлежать Никону, который, согласно «Житию Феодосия Печерского», был вынужден бежать из Киева в Тмуторокань, спасаясь от преследований князя Изяслава, откуда вернулся перед киевским восстанием 1068 г. Поскольку «Житие Феодосия» приписывало ему книжные занятия, это дало Шахматову основание утверждать, что Никон не только продолжил Древнейший свод, но подверг его радикальной переработке, внеся целый ряд новых сюжетов и разбив летописный текст по годам[93 - Шахматов 2002. С. 284–312.]. Гипотеза о летописце Никоне, ставшая одной из ключевых в шахматовской концепции Начального летописания, получила распространение среди исследователей, хотя некоторые из них подвергают ее сомнению[94 - Петрухин 2008. С. 174–179.].

По нашим представлениям, летописная работа на Руси в XI в. не ограничивалась каким-то одним княжеским или монастырским скрипторием. Не исключено, что высокий уровень развития древнерусской мысли, свидетельством которого может служить, например, «Слово о Законе и Благодати», способствовал не только возникновению княжеской летописной традиции при Ярославе и ее расширению при его сыновьях, но и формированию независимого летописания, причем не только в Печерском монастыре, который, по мнению некоторых исследователей, вряд ли мог сразу монополизировать летописную работу в Киеве[95 - Кузьмин 1977. С. 177–200. Толочко 2003. С. 53–54.]. Обращение к летописным данным о событиях последней четверти XI в. действительно заставляет предполагать существование противоборствующих идейно-политических тенденций, которые, очевидно, пройдя несколько этапов, нашли свое отражение в ПВЛ. Их выявление требует специального исследования, поэтому в этой книге мы ограничимся лишь сопоставлением повести «Об убиении Борисове» с летописной традицией, которую относят к эпохе Ярослава.

1.4. Повесть «Об убиении Борисове» и «Летописец Ярослава»

Повесть «Об убиении Борисове» ориентирована на противопоставление Бориса и Святополка; в ней акцент делается, с одной стороны, на популярности Бориса среди киевлян, потенциально опасной для Святополка, несмотря на то, что Борис отказывается от возможности воспользоваться преимуществами, которые предоставляли в его распоряжение дружина отца и киевское «общественное мнение», а с другой – на противоположных стремлениях Святополка, стремящегося нейтрализовать Бориса обещанием увеличения удела и между тем подготавливающего его убийство. Впрочем, представление о том, что Борис пользовался поддержкой киевлян, в котором нас пытаются убедить памятники Борисоглебского цикла, отнюдь не бесспорно: по сообщению «Тверского сборника», киевляне отказались похоронить его в городе, оттолкнув приставшую к берегу ладью с телом Бориса, которое после этого было захоронено в Вышегороде[96 - ПСРЛ 15. С. 128.]. Однако не факт, что этой поддержкой располагал Святополк, поскольку повесть «Об убиении», а за ней и «Анонимное сказание», сообщают о том, что смерть Владимира некоторое время скрывалась, но если в первом случае есть основания предполагать, что она скрывалась от Святополка, то во втором случае утверждается, что скрыл ее сам Святополк[97 - ПСРЛ 1. Стб. 130. Абрамович 1916. С. 29. Шахматов 2002. С. 67–68.].

Повесть «Об убиении» рисует колоритную картину его действий: «Святополк пришел ночью в Вышгород, тайно призвал Путшу и вышгородских мужей боярских и сказал им: „Преданы ли вы мне всем сердцем?“ Отвечали же Путша с вышгородцами: „Согласны головы свои сложить за тебя“. Тогда он сказал им: „Не говоря никому, ступайте и убейте брата моего Бориса“. Те же обещали ему немедленно исполнить это». В повести «Об убиении» присутствует агиографический элемент «провиденциального историзма», отразившийся не только в том, что князь-страстотерпец заранее знает о «злом умысле» Святополка, но и «окаянный» князь оказывается в курсе того, что первая попытка убийства Бориса не удалась (на этот факт обратил мое внимание В.Я. Петрухин). «Убив же Бориса, окаянные завернули его в шатер, положив на телегу, повезли, еще дышавшего. Святополк же окаянный, узнав, что Борис еще дышит, послал двух варягов прикончить его. Когда те пришли и увидели, что он еще жив, то один из них извлек меч и пронзил его в сердце»[98 - ПСРЛ 1. Стб. 132, 134. ПЛДР 1978. С. 149.].

Это противоречие давно привлекает внимание исследователей. А.А. Шахматов полагал, что в летописном тексте были соединены киевское и вышгородское предание о смерти Бориса[99 - Шахматов 2002. С. 81.]. Существует и альтернативная точка зрения, согласно которой он испытал влияние скандинавского источника (архетипа), общего для повести «Об убиении Борисове» и «Пряди об Эймунде», где сообщается об убийстве варягами русского конунга Бурицлава. Гипотеза о том, что в древнерусской традиции произошло восприятие скандинавского литературного архетипа (С.М. Михеев)[100 - Михеев 2005. С. 28–42. Михеев 2007. С. 3–18.], представляется достаточно интересной. Однако следует подчеркнуть, что в повести «Об убиении» он оказался под сильным воздействием агиографических элементов. Поэтому не исключено, что она могла появиться только в церковных кругах, отдельно от того летописного контекста, в котором читается сейчас. Можно предположить, что местом составления повести «Об убиении» была церковь Св. Василия в Вышегороде, который с середины XI столетия стал центром Борисоглебского культа.

В повести «Об убиении» рассказ об убийстве Бориса органично связан с сюжетами об убийстве других братьев, Глеба и Святослава. Расправившись с Борисом, Святополк стал думать: «„Вот убил я Бориса; как бы убить Глеба?“. И, замыслив Каиново дело, послал, обманывая, гонца к Глебу, говоря так: „Приезжай сюда поскорее, отец тебя зовет: сильно он болен“. Глеб тотчас же сел на коня и отправился с малою дружиною, потому что был послушлив отцу. И когда пришел он на Волгу, то в поле споткнулся конь его на рытвине, и повредил Глеб себе немного ногу. И пришел в Смоленск, и отошел от Смоленска недалеко, и стал на Смядыне в насаде. В это же время пришла от Предславы весть к Ярославу о смерти отца и послал Ярослав сказать Глебу: „Не ходи: отец у тебя умер, а брат твой убит Святополком“».

Во время молитвы Глеба по отцу и брату «внезапно пришли посланные Святополком погубить Глеба. И тут вдруг захватили посланные корабль Глебов, и обнажили оружие. Отроки же Глебовы пали духом. Окаянный же Горясер, один из посланных, велел тотчас же зарезать Глеба. Повар же Глеба, именем Торчин, вынув нож, зарезал Глеба, как безвинного ягненка». Сначала Глеб был брошен на берегу между двумя колодами, «затем же, взяв его, увезли и положили его рядом с братом его Борисом в церкви Святого Василия»[101 - ПСРЛ 1. Стб. 135–137. ПЛДР 1978. С. 151, 153.].

Борис и Глеб удостаиваются Христом мученических венцов. Миниатюра, «Сказание о Борисе и Глебе», Силъвестровский сборник, XIV в.

Святослав, княживший в Древлянской земле, в отличие от своих сводных братьев, попытался спастись бегством, но был настигнут убийцами в Карпатских горах. Это свидетельство летописи подвергается сомнению на том основании, что о его гибели ничего не сообщается в «Чтении» Нестора, хотя причиной этого могло быть то обстоятельство, что Святослав не был канонизирован Церковью, а следовательно, не было необходимости упоминать его в каноническом житии князей.

Исследователи отмечают, что летописная повесть «Об убиении Борисове» по своей сути памятник агиографический (А.В. Поппэ), возможно, даже предназначавшийся для чтения в церкви (С.А. Бугославский)[102 - Поппэ 1995. С. 22. Бугославский 2007. С. 223–224.], а значит, на начальной стадии формирования в нем отразилось церковное влияние. Поэтому она, скорее всего, восходила не к «Летописцу Ярослава», а к отдельному «сказанию», написанному, как думал А.А. Шахматов, на основе записей, составлявшихся при церкви в Вышегороде, где были погребены Борис и Глеб[103 - Насонов 1969. С. 46–47. Шахматов 2002. С. 48, 319.]. Можно думать, что древнейшая редакция вышегородских записок могла послужить источником для повести «Об убиении Борисове», а позднейшая была использована в «Сказании о чудесах» Бориса и Глеба и «Чтении» Нестора.

При чтении ПВЛ нельзя не заметить, что текст, распределенный по летописным статьям 1014–1016 гг., представляет единый, логически связанный сюжет (за исключением повторов в начале каждой статьи, сообщений об известии Предславы и о сборах Ярослава в поход, где уже отразилось позднейшее влияние Борисоглебского культа и, в частности, приведены баснословные цифры о размерах его войска). Лейтмотивом летописного повествования является противостояние Ярослава и Святополка, в то время как повесть «Об убиении Борисове», помещенная в середине статьи 1015 г., существенно отличается от него по своему характеру (что отметил еще С.М. Соловьев, после которого она рассматривалась некоторыми исследователями как вставное произведение)[104 - Соловьев 1988. Кн. 2. С. 104.]. В качестве иллюстрации, подтверждающей эту гипотезу, приведем летописный рассказ 1014–1016 гг. (за исключением «Похвалы Владимиру» как «новому Константину», рассмотренной ниже, а также повести «Об убиении», полный текст которой помещен в приложении).

«В год 6522 (1014). Когда Ярослав был в Новгороде, давал он по условию в Киев две тысячи гривен от года до года, а тысячу раздавал в Новгороде дружине. И так давали все новгородские посадники, а Ярослав не давал этого в Киев отцу своему. И сказал Владимир: „Расчищайте пути и мостите мосты“, ибо хотел идти войною на Ярослава, на сына своего, но разболелся.

В год 6523 (1015). Когда Владимир собрался идти против Ярослава, Ярослав, послав за море, привел варягов, так как боялся отца своего; но Бог не дал дьяволу радости. Когда Владимир разболелся, был у него в это время Борис. Между тем печенеги пошли походом на Русь, Владимир послал против них Бориса, а сам сильно разболелся; в этой болезни и умер июля в пятнадцатый день. Умер он на Берестове, и утаили смерть его, так как Святополк был в Киеве. Ночью же разобрали помост между двумя клетями, завернули его в ковер и спустили веревками на землю; затем, возложив его на сани, отвезли и поставили в церкви Святой Богородицы, которую сам когда-то построил. Узнав об этом, сошлись люди без числа и плакали по нем – бояре как по заступнике страны, бедные же как о своем заступнике и кормителе. И положили его в гроб мраморный, похоронили тело его, блаженного князя, с плачем <…>.

Святополк же окаянный стал княжить в Киеве. Созвав людей, стал он им давать кому плащи, а другим деньгами, и роздал много богатства. Когда Ярослав не знал еще об отцовской смерти, было у него множество варягов, и творили они насилие новгородцам и женам их. Новгородцы восстали и перебили варягов во дворе Поромоньем. И разгневался Ярослав, и пошел в село Ракомо, сел там во дворе. И послал к новгородцам сказать: „Мне уже тех не воскресить“. И призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил. В ту же ночь пришла ему весть из Киева от сестры его Предславы: „Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве, убил Бориса, а на Глеба послал, берегись его очень“. Услышав это, печален был Ярослав и об отце, и о братьях, и о дружине.

На другой день, собрав остаток новгородцев, сказал Ярослав: „О милая моя дружина, которую я вчера перебил, а сегодня она оказалась нужна“. Утер слезы и обратился к ним на вече: „Отец мой умер, а Святополк сидит в Киеве и убивает братьев своих“. И сказали новгородцы: „Хотя, князь, и иссечены братья наши, – можем за тебя бороться!“. И собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов 40 000, и пошел на Святополка, призвав Бога в свидетели своей правды и сказав: „Не я начал избивать братьев моих, но он; да будет Бог мстителем за кровь братьев моих, потому что без вины пролил он праведную кровь Бориса и Глеба. Или же и мне то же сделать? Рассуди меня, Господи, по правде, да прекратятся злодеяния грешного“. И пошел на Святополка. Услышав же, что Ярослав идет, Святополк собрал бесчисленное количество воинов, русских и печенегов, и вышел против него к Любечу на тот берег Днепра, а Ярослав был на этом.

Борис идет на печенегов. Миниатюра, «Сказание о святых Борисе и Глебе», Сильвестровский сборник, XIV в.

В год 6524 (1016). Пришел Ярослав на Святополка, и стали по обе стороны Днепра, и не решались ни эти на тех, ни те на этих, и стояли так три месяца друг против друга. И стал воевода Святополка, разъезжая по берегу, укорять новгородцев, говоря: „Что пришли с хромцом этим? Вы ведь плотники. Поставим вас хоромы наши рубить!“ Слыша это, сказали новгородцы Ярославу, что „завтра мы переправимся к нему; если кто не пойдет с нами, сами нападем на него“. Наступили уже заморозки, Святополк стоял между двумя озерами и всю ночь пил с дружиной своей. Ярослав же с утра, исполчив дружину свою, на рассвете переправился. И, высадившись на берег, оттолкнули ладьи от берега, и пошли друг против друга, и сошлись в схватке. Была сеча жестокая, и не могли из-за озера печенеги помочь; и прижали Святополка с дружиною к озеру, и вступили на лед, и подломился под ними лед, и стал одолевать Ярослав, видев же это, Святополк побежал, и одолел Ярослав. Святополк же бежал в Польшу, а Ярослав сел в Киеве на столе отцовском и дедовском»[105 - ПСРЛ 1. Стб. 130–131, 139–141. ПЛДР 1978. С. 145, 155, 157.].

В свете гипотезы С.М. Соловьева новую интерпретацию получает сюжет о послании Предславы к Ярославу с известием о смерти Владимира и убийстве Бориса, который присутствует также и в повести «Об убиении», где, однако, говорится, что Ярослав в свою очередь послал предупреждение об опасности Глебу, который, несмотря на это, продолжал путь из Мурома в Смоленск, навстречу своим убийцам. А.А. Шахматов пришел к выводу о том, что второе упоминание в летописной статье послания Предславы к Ярославу является вставкой, сделанной составителем Начального свода из «Жития Антония Печерского»[106 - Шахматов 2002. С. 71–72, 76, 185–186.]. Однако это впечатление возникает лишь в том случае, если воспринимать повесть «Об убиении» как единое целое со статьей 1015 г. При исключении этой повести послание Предславы в летописном контексте представляется вполне логичным, поэтому есть все основания отнести его к первоначальному рассказу «Летописца Ярослава». Сюжет о посланцах Ярослава, сообщивших Глебу о смерти Владимира и убийстве Бориса, изначально мог иметь чисто конструктивную функцию (повод для оплакивания Глебом отца и брата), когда повесть существовала отдельно, а при ее включении в летопись способствовал установлению дополнительной связи с летописным рассказом.

Если заглавие «Об убиении Борисове» вошло в летопись позднее, чем сама повесть, логично предположить, что ее начало было сокращено или соединено с предшествующим текстом о болезни Владимира. Верхний текстологический шов повести, проходящий в летописном тексте от слов: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им подарки» (в оригинале: «Святополк седе Кыеве по отци своем, и созва кыяны и нача даяти им именье»), установлен в определенной степени искусственно. Нижний текстологический шов вполне определенно локализуется после сообщения об убийстве Святослава Древлянского: «Святополк же окаянный стал княжить в Киеве. Созвав людей, стал он им давать кому плащи, а другим деньгами, и роздал много богатств» (в оригинале: «Святополк же оканныи нача княжити в Кыеве, созвав люди, нача даиати одним корзна, а другым кунами и раздаиа множьство»)[107 - ПСРЛ 1. Стб. 132, 140. ПЛДР 1978. С. 147, 155. Соловьев 1988. Кн. 2. С. 104.].

Если воспринимать летописную статью 1015 г. как единое целое, то присутствие этой дублировки можно объяснить лишь тем, что первой «благотворительной акцией» Святополк отметил свое вокняжение, а второй – устранение своих политических конкурентов, которое, согласно повести «Об убиении», было совершено втайне. Однако в контексте ситуации это объяснение является слишком натянутым. Поэтому указанная дублировка о вокняжении Святополка, скорее всего, возникла, когда в летописный текст была вставлена повесть «Об убиении Борисове». При этом чтение: «Святополк же оканныи нача княжити в Кыеве, созвав люди, нача даиати одним корзна, а другым кунами и раздаиа множьство», которое в силу своей подробности, очевидно, было первоначальным, оказалось оттеснено на второй план и подверглось модификации за счет определения «оканный», которое связало бы его с предшествующими действиями нового правителя, описанными в повести. Итак, судя по структуре статьи 1015 г. ПВЛ, в ней можно выделить три текстологически самостоятельные части: «Похвалу Владимиру» как «новому Константину», повесть «Об убиении Борисове» и остальной текст, восходящий к «Летописцу Ярослава».

Исследователи неоднократно обращали внимание на текстуальную связь летописной «Похвалы Владимиру» со «Словом о Законе и Благодати» Илариона. Например, А.А. Шахматов постулировал зависимость «Слова» от Древнейшего свода. М.Д. Присёлков, напротив, предполагал между сводом и «Словом» идейно-политический антагонизм. Л. Мюллер пришел к выводу, что «Похвала Владимиру» может иметь «временной и литературный приоритет» по отношению к «Слову»; но в то же время неисключал, что и автор летописной статьи испытал на себе влияние иларионовых идей[108 - Мюллер 2000. С. 141–160.].

В «Слове» Илариона о Владимире говорится: «О подобный великому Константину, равный <ему> умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу <своему>, – ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими – епископами, со смирением великим совещался <с ними> о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же – на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима и по всему миру своему распространив <его>, – ты же с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив <его> по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести <в награду> за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей»[109 - ПЛДР 1994. С. 594, 612.].

Если в «Слове» Илариона сравнение Владимира с Константином условное, то составитель «Похвалы Владимиру» не только сопоставляет их по подобию, но и отождествляет: «То новый Константин великого Рима; как тот крестился сам и людей своих крестил, так и этот поступил так же. Если и пребывал он прежде в скверных похотных желаниях, однако впоследствии усердствовал в покаянии, по слову апостола: „Где умножится грех, там преизобилует благодать“. Удивления достойно, сколько он сотворил добра Русской земле, крестив ее. Мы же, христиане, не воздаем ему почестей, равных его деянию. Ибо если бы он не крестил нас, то и ныне бы еще пребывали в заблуждении дьявольском, в котором и прародители наши погибли. Если бы имели мы усердие и молились за него Богу в день его смерти, то Бог, видя, как мы чтим его, прославил бы его: нам ведь следует молить за него Бога, так как через него познали мы Бога. Пусть же Господь воздаст тебе по желанию твоему и все просьбы твои исполнит – о царствии небесном, которого ты и хотел. Пусть увенчает тебя Господь вместе с праведниками, воздаст услаждение пищей райской и ликование с Авраамом и другими патриархами, по слову Соломона: „Со смертью праведника не погибнет надежда“»[110 - ПСРЛ 1. Стб. 130–131. ПЛДР 1978. С. 147.].