Игры сознания. Нейронаука / психика / психология

Если принять биологический редукционизм без критики, в его предельном выражении, то может возникнуть следующий вопрос: будет ли человек с точно таким же набором дефектов в мозге считать себя Гитлером? Можно вывести проблему на совсем другой уровень и задействовать мысленный эксперимент с человеком, которому постепенно заменяют нейроны на кремниевые чипы (Робот, о котором пишет Чалмерс в «Сознающем уме»[8 - Д. Чалмерс. Сознающий ум. В поисках фундаментальной теории. Либроком, 2013.]). Вообразим искусственную, кремниевую копию нейронной сети описанного пациента – будет ли этот «функциональный изоморф» (Робот) считать себя Гитлером?

Утвердительный ответ не только подтвердит материалистический взгляд на сознание, но и добавит еще один повод для оптимизма любителям пофантазировать об искусственном интеллекте.

Как известно, есть много модификаций теста Тьюринга, с помощью которого проверяется неотличимость интеллекта машины от интеллекта человека. Тотальный тест Тьюринга, предложенный Стивеном Харнадом, предполагает, что машина должна не просто понимать слова, как в классическом тесте Тьюринга, но понимать символы, для чего ей потребуются усложненные системы взаимодействия с миром. Для освоения символического языка искусственному интеллекту не обойтись без манипуляторов и сенсоров.

Плацебо-вариант теста Тьюринга добавляет к свойствам этого воображаемого аппарата способность отвечать на введение психотропных препаратов и, кроме того, на введение плацебо. Реакция на плацебо покажет, что субъект умеет считывать смыслы символических действий. Совершенный искусственный интеллект, таким образом, – это машина, взаимодействующая с внешним миром посредством сенсоров и манипуляторов, подверженная влиянию психотропов и способная переживать плацебо-эффект. Только такой ум можно будет признать эквивалентным человеческому.

Нужно добавить, что картина болезни в описанном выше случае не сводится к бредовой идее о реинкарнации Гитлера. Бред спас жизнь пациента. Пациент прекратил попытки самоубийства, потому что суицид помешал бы выполнению плана – страдать за грехи нацистской Германии. Отказавшись от адекватного восприятия реальности, мозг спас жизнь организму.

С позиции эволюционной биологии, состояние психики не особенно важно по сравнению с сохранением жизни в репродуктивном возрасте. Бред сыграл положительную роль в жизненной драматургии конкретного человека. Проигнорировав ценность бреда и его смысл, можно было оставить несчастного человека один на один с суицидальными идеями.

Приведенный клинический случай помогает увидеть слабые места биологического редукционизма. Если чувство вины (субъективный опыт) и Гитлер (предлагаемый культурой образ супервиноватого человека) являются не более чем аранжировкой для нейробиологического процесса, то зачем тогда вообще обращать внимание на фабулу бреда и, шире говоря, на фабулу всех психических болезней?

Биологическая психиатрия уклоняется от вопросов о смысле болезни, но зато эти вопросы очень любит поп-психология, включая ее наиболее вычурные разновидности в стиле new age. У Ирвина Ялома в романе «Лжец на кушетке» описана пациентка: «Она заинтересовалась некоторыми нетрадиционными течениями: терапевтическая группа, специализирующаяся на прошлых жизнях, питание водорослями – все это типичная калифорнийская мишура, совершенно безвредная».

Понятно, что человеку, занимающемуся наукой, хочется, чтобы его дело не ставили в один ряд с «калифорнийской мишурой».

Похожие опасения свойственны философам. В философии сознания доминирует материалистический монизм, потому что там, где дуализм, где-то рядом обязательно возникнет вера в духов. (Вот причина, почему звезда современной философии сознания Дэниел Деннет голосит, как на пожаре: «Дуализма следует избегать любой ценой!»)

В наши дни вера в существование духовных субстанций может иметь только религиозно-мистические обоснования. Наука не работает ни с чем духовным. Времена Декарта, когда можно было использовать представление о духовной субстанции и оставаться ученым, прошли.

Хотя, как пишет Джон Серл, вполне допустимо быть материалистом и одновременно признавать реальность ментальных процессов: «Почему материалисты должны бояться сознания? Почему бы им не принять с восторгом сознание как еще одно материальное свойство наряду с другими?» [10]

Стремление к биологическому редукционизму оправдано ходом истории. К психиатрии никто не стал бы относиться как к науке, если бы она толерантно принимала теории о душе [11]. Задача психиатрии XX века была в том, чтобы утвердиться в статусе такой же естественно-научной дисциплины, как и другие медицинские специализации.

В то же время нужно помнить, что цивилизация придумала психиатрию не потому что у людей вдруг возникла потребность в прикладной нейронауке. Психиатрии не нужно пытаться стать прикладной нейронаукой. Свою врачевательную миссию она может облегчить, опираясь на собственную теорию сознания, не отказываясь ни от чего доброкачественного, даже если это грозит дуализмом.

Угроза эта, скорее всего, мнимая. Если принять то, что в человеке нет разделения на биологическое и психологическое, то можно оставить это разделение в языке просто для удобства, для обозначения двух систем концептуализации. В психиатрии (в ходе болезни и в ходе лечения) наблюдаются события, которые в каких-то случаях легче описывать на языке психологии, а в каких-то случаях – на языке нейробиологии. Выбор языка не отражает природу описываемого явления, он отражает ограниченность используемой объяснительной системы.

Например, расстройства личности, сгруппированные в МКБ-10 (Международная статистическая классификация болезней) в разделах F60-F69 («Расстройства личности и поведения в зрелом возрасте»[9 - «Этот блок включает различные состояния и модели поведения клинической значимости, имеющие тенденцию к устойчивости и возникающие как выражение характерного образа жизни индивида и его взаимоотношений с окружающими. /… / Такие расстройства представляют собой чрезвычайные или значительные отклонения от способа, которым обычный человек данного уровня культуры воспринимает, мыслит, чувствует и особенно общается с окружающими». (МКБ-10, Всемирная организация здравоохранения, 1995)]), не менее «биологичны», чем шизофрения [12]. Но на данный момент реальность науки и культуры такова, что в одном случае концептуализация болезни проходит успешнее в семантическом пространстве нейробиологии, а в другом случае – в пространстве смыслов.

***

[1] Graham DT. Health, Disease, and the Mind-Body Problem: Linguistic Parallelism. Psychosom Med. 1967 Jan-Feb;29(1): 52–71.

[2] Фрейд Зигмунд. Введение в психоанализ. Лекции. 24-я лекция. Обычная нервозность.

[3] Bolton, D. Shifts in the Philosophical Foundations of Psychiatry Since Jaspers: Implications for Psychopathology and Psychotherapy. International Review of Psychiatry, 2004, 16, 184–9.

[4] Brendel DH. Philosophy of Mind in the Clinic: the Relation Between Causal and Meaningful Explanation in Psychiatry. Harv Rev Psychiatry. 2000 Oct;8 (4): 184–91.

[5] MacFarquhar L. Two Heads. A Marriage Devoted to the Mind-Body Problem. The New Yorker 12.02.2007.

[6] Ялом Ирвин. Экзистенциальная психотерапия. Москва, 2004. С. 424.

[7] Dan J. Stein. Philosophy of Psychopharmacology. Cambridge University Press, 2008 pp. 69–99.

[8] Slavney PR. Belief and Behavior: the Role of “Folk Psychology” in Psychiatry. Compr Psychiatry. 1992 May – Jun; 33(3): 166–72.

[9] Hundert E. The Brain’s Capacity to Form Delusions as an Evolutionary Strategy for Survival // Phenomenology Language and Schizophrenia. / ed. M. Spitzer et al. – New York, 1992.

[10] Серл Джон. Открывая сознание заново. Москва, 2002.

[11] Kendler K. A Psychiatric Dialogue on the Mind-Body Problem. American Journal of Psychiatry 2001. 158:7, 989–1000.

[12] Goodman A. Organic Unity Theory: the Mind-Body Problem Revisited. Am J Psychiatry. 1991 May; 148(5): 553–63.

Раздел II. Расколотое сознание

Self

Шотландский философ Вильям Гамильтон в «Лекциях по метафизике и логике» (1859–1860 гг.), рассуждая о сознании, делает маленькое лингвистическое отступление. В английском языке слово «я» (I) звучит неотличимо от слова «глаз» (eye), поэтому в научных статьях лучше использовать латинское слово ego или английское слово self [1].

Когда в 1913 г. в Берлине была издана «Общая психопатология» Ясперса, немецкое Ich в текстах такого профиля часто переводили как ego. Ich несет в себе много философских коннотаций, когда используется как существительное (das Ich). «Ego-disturbance», английский перевод «Ich-St?rung» (дефект Я), приближает это понятие к психоналитическому дискурсу, чего не происходит при использовании слова self.

В русских текстах английское слово self вроде бы легко заменяется словом «я». Но есть причины, не фонетического, а грамматического характера, затрудняющие использование этого простого слова. Иностранным термином удобнее обозначать концепцию. Слово «я» слишком частотное и бытовое, и в устной речи возможны неуклюжести вроде: «Сегодня я буду говорить о я». Латинское «ego» не подходит потому, что оно исторически привязано к фрейдизму, а стилистически отягощено коннотациями из ряда «эгоцентризм», «эгоизм», «раздутое эго» в смысле неадекватного самомнения.

Слово self в русском обиходе популяризовали переводчики книг по гештальт-психологии. Гештальт-терапевты считают необходимым разделять термины «я» и self, отсюда передача в русских текстах этого слова без транслитерации, что, кстати сказать, не так часто встречается даже в переводах таких труднопереводимых книг, как, к примеру, труды Хайдеггера. Хотя принято считать, что многие термины Хайдеггера настолько уникальны, что их невозможно перевести.

Допустим, что понятийное поле self не полностью совпадает с понятийным полем русского выражения «собственное Я». Тогда иностранное слово self позволительно использовать до тех пор, пока в русском языке не обнаружится хороший эквивалент.

***

Проблема воздействия психофармакологических средств на self обычно обсуждается в контексте медицинской этики. Ни в какой другой медицинской области не чувствуется такая угроза для целостности личности как в психиатрии.