Чапаев

Закончили разговор, подошли к столу. Елань рассказывал вчерашний случай.

– …Человек пятнадцать… Одеты как полагается, а отличий нет никаких: солдаты и солдаты. Только у командира звезда была красная – так в карман убрал. Приехали в деревню – к Совету: где председатель? А мужиков тут с полсотни набралось, шепчутся чего-то, в сторону норовят, боятся…

– Вы колчаки, што ли, солдатики? – спрашивают.

– Колчаки, – говорят ребята: прикинуться задумали, посмотреть, что из этого выйдет.

– А сюда пошто, воюете?

– Воюем, братцы, да красных вот ищем: где они тут, кому известно?

И стали мужиков расспрашивать, какие, дескать, тут воинские части у красных, да где они находятся, куда идут, как обращаются с крестьянами…

А те носы повесили да и слова путного не говорят:

– Вот Иван Парфеныч пускай расскажет, он у нас знает все – в председателях сидит…

Иван Парфеныч показался в дверях, этак пудов на одиннадцать мужчина… – обвел рассказчик руками вокруг живота, показывая, какая была солидность у Ивана Парфеныча.

Все рассмеялись.

– Да, да, – подтвердил Елань. – Тут по Советам сколько угодно таких встретишь… Не рассмотрели еще мужики, в чем дело, да и робеют… так сволочь разную иной и выберут…

Так вот, спускается с крылечка… Даже и глазом не моргнул, не оробел Иван-то Парфеныч, шествует к «колчакам» за мое почтение, кланяется от самой двери, руку под козырек берет, улыбается. «Здравия, говорит, желаю».

– Ты председатель? – спрашивают ребята.

– Так точно, – говорит и опять смеется, сукин сын… – Посадили вон, подлецы, – говорит, – и сижу… Ждали вас, родимых, на той неделе… Вот… слава богу, пришли – всю душу-то размотали…

А ребята как будто не верят, значит.

– Да что ты, дескать, нам дуру-то навертываешь, – рассказывай дело: где «ваши»?

– Какие это наши? – вытаращил глаза председатель.

– Ну, што – какие; красные где? Рассказывай, красный черт.

Тут председатель в ноги, оправдываться, свидетелей троих из толпы-то (пудов по восемь); те за него.

– Да где же, мол… Иван Парфеныч – человек положительный, он никогда с этим не связывался, мужики его заставили в Совет залезать.

Ребята с коней, зашли в Совет, написали все его показанья, дали подписать: хотим, говорят, господам офицерам материалы привезти…

Все подписал, подлец… Тут его с тремя-то защитниками на повозку да и сюда. Как понял, так и завыл: я, Христом богом, говорит, сам в большевиках состою… А мужики перепугались – говорить не знают што… Совсем оробел народ, – махнул рукой Елань в заключение рассказа.

– А где теперь? – спросил Федор.

– Всех четырех в трибунал послали… Што народ у фронта с толку сбился, это верно: на неделе по четыре раза встречали и белых и красных, спутались, кто первым приходил, кто последним, кто обижал крепко, а кто и не трогал… Лошадей што поугнали – и не счесть, а телег поломано, сараев сожжено, посуды разбито, растащено – лучше и не помнить. Со скотиной, положим, крестьяне узнали, как спасаться: загонят в чащу лесную целые табуны, да так и не выводят оттуда, корм по ночам таскают. А солдаты придут: лошади где, коровы?

– Всех угнали… подчистую.

– Кто угнал?

Тут ежели белым – так на красных говорят, а красным – на белых. Сходило. Но не всегда и тут сходило, дознаваться потом стали, разведку по лесам пускали… Отыщут табун – пригонят, а деревня – реветь… Только что же слезы поделают, когда и кровь нипочем?!

По пути к полкам заехали в какое-то село:

– Совет есть?

– Совет? – ёжились мужики. – Да был Совет…

– Где был?

– А, надо быть, в этом доме, – показывают на большой заколоченный дом.

– Теперь-то где?

– Теперь-то? А кто его знает… На селе… Там вон где-то… в конце…

– Так што же вы, ребята, неужто не знаете?

– Да чего нам… нет, не знаем ничего. Поезжайте вон на тот конец, там, может, скажут…

– Вы же сами – здешние?

– Как же – тут все живем.

– И не знаете, есть ли Совет?

– Надо быть, есть…

– А староста есть?

– И староста есть.

– А молоко есть?

– И молоко есть.

– Ну-ка, кринку, поскорее, да холодного!

– Это можно… Ванюшка, эй!

Отрядили мальчишку, послали за молоком; не знали, как держаться, о чем говорить. Нашлись двое – признали Чапаева. Но еще долго, упорно не верили, что приехавшие «не из офицеров будут». Наконец по разным признакам, по фактам, по общим воспоминаниям – поверили. Стали говорить охотно и легко. В разговоре сквозило сочувствие, но усталость, усталость… И перепуг… глубокий, хронический, заматерелый…

Мужички толковали про то, чтобы «оставили в покое – ото всех, мол, тошно, выходит… Война-то кругом тяжела мужичку…»

Отдыхая, проговорили больше часу, и, когда собрались уезжать, крестьяне провожали дружно, напутствовали по-товарищески…