Чапаев

– Вот и не помню, не узнал… Проскочил дальше – цепь идет, видно кое-что… Значит, думаю…

– Не думаю – знать надо! – внушительно заметил Чапаев. – Знаешь, што у нас было один раз? Не теперь – в германскую, там, на Карпатах. Горы – не эти бугры: коли заберешься – и не слезешь скоро… Лезли вот так-то, лезли, а австрияк засел в каждую нору, за камнями напрятался, где за кустом, в песку лежит, – одним словом, у себя человек дома живет, его нечего учить, куда прятаться надо… Растянемся, как на базаре, а он по тылу стукает, да и угонит весь обоз… Артиллерия есть – и ее берет. Мы, значит, на этот раз загнали все в середку, окружили по сторонам, да так и идем. Лошадей-то не хватало – мы быков, а ночью заревет, черт, продаст ни за что… Ты прикладом и не думай – хуже того завоет… Пока хлеб был, так кусок ему воткнешь – молчит… А потом плохо. Ночью один раз переход надо было до утра… И разведка как следует: «Ничего, говорит, нет, можно». Собрались, пошли, а обоз да с быками-то посередке весь… Ночи эти по горам – кто был, так знает. Чего же говорить, хуже и быть не может. Што тебе вот сажа черная, што ночь – ничего… Идем, не шумим, только камушки катятся с горы-то, аж донизу… Вот как ночью идешь – и чего только тебе не привидится! Под кустом будто лежат-кругом да ждут. А на дереве тоже сидит… Камень большой, а тебе как человек в сумерках-то. Ну черт его знает, какой ты храбрый ни есть, а то и знай вздрагиваешь. Страшно ночью, откуда што берется: стрелять не видишь, бежать не знаешь куда, будто в кольцо попал… Командовать? Да как же тут командовать-то, раз не видишь ничего! Так уж садись и сиди, пока тебя по затылку саданут. Другой манер, коли ты сам наскочил. Тут шуму дал – да и тягу… А вот по горам, да не знаешь ничего, ну-ка! Идем мы, идем, и, видишь ли, кому-то напереди неприятель будто стренулся… Он его – хлоп, а оттуда нет ничего. Он еще пальнул, а тут – как поднялась, как поднялась, сама себя и давай… Место наше было узкое – гусем шли… Спереди палят, да и сзади тоже. А потом как хватят с горы-то, да и бежать, да и бежать, потому што стали падать убитые, а откуда огонь – не видать… На низ бежать, а тут обозы, скотина эта; быки, да перепугали всех – они тоже вскачь пошли. И все помчалось с гор… Как обоз рванул в обратную, так и замял все назади… А тут наворотили – ни проехать, ни пройти. Другого хода нет. Деться некуда, через верх бросились. А те, што пониже, с горы, думали, лезет кто, да по ним, по ним. Бегут и стреляют… Как оглянутся кверху-то, да по ним… Што народу легло – ай-ай! А все из-за чего? Паника вот эта самая и есть… Кто тебе, што тебе сказал, чего где увидал – ты посмотри, а не ротозей, не ори: караул, мол, цепи идут!

– Зачем кричать, никак нельзя, – поддержал Шмарин, как будто не понимая, что речь идет о нем самом. – От крику-то все и образуется.

– То-то, «от крику»… – куда-то в сторону обронил Чапаев, озадаченный таким маневром Шмарина.

– Я думаю, – вмешался Федор, – есть такие положения, что уж никак не остановишь панику, никак… Кто хочешь будь, что хочешь делай, – ну, никак… Вот в этом хотя бы случае…

– Да, тут была одна погибель, – согласился Чапаев.

– Погибель… И сами себе эту погибель создали, – продолжал Клычков свою мысль. – Бороться надо не с паникой, а против паники, предупреждать ее надо. А что для этого требуется? Да черт его знает – что: на каждый случай свое особенное… В этом случае, что на Карпатах, по-моему, надо было пускать вперед совсем особенных солдат, совсем особенных… И разведку особенную, меньше всего поддающуюся страхам ночи… Да сладить выстрелы там, знаки разные, сигналы… И только по сигналам, а не как кому вздумается…

– Совсем не в сигналах дело, – остановил его Чапаев. – Сигналы… Ну што тебе сигнал поможет, когда лошади бегут с перепугу, быки? Их не надо было пускать в середку… Ночью этого нельзя… Да и самогото походу было нельзя.

– Нет, отчего же нельзя? Очень бы можно, если бы обставить…

– Ай и обставили! – засмеялся Шмарин. – Чего же лучше, на-ка что обставили…

Этот странный смех, эти не к делу сказанные слова оборвали разговор. Ни спать, ни сидеть охоты не было, да и не было нужды оставаться здесь… Чуть светало. Еще совсем было холодно, по-ночному. Тихо. Успокоилась, заснула деревня, встревоженная в неурочный час… Чапаев дожидался у крыльца, когда ему подведут оседланного коня. Федор подседлывал сам. Через несколько минут они ехали по знакомой вчерашней дороге.

XII. Дальше

Чапаевская дивизия Белебей обходила с севера, брать самый город поручено было не ей. Но уж такова слабость всех командиров – ткнуться в пункты, что покрупнее, и доказать непременно свое активное участие в овладении этими пунктами. В гражданскую войну не всегда преследовали цель уничтожения врага как живой силы – чаще гнались за территорией, а особенно за видными, известными городами. Стремление это имело, впрочем, под собой не одно лишь военное значение. Оно имело значение и политическое: каждый крупный центр, большой город являлся в то же время и политическим центром на более или менее широкую округу, и пребывание его в белых или красных руках совсем не безразлично отзывалось на политической бодрости или вялости этой самой округи. А поскольку политика в гражданскую войну являлась основной пружиной действия – каждый и стремился овладевать как можно быстрее центральными пунктами.

Белебей был уж не ахти каким значительным центром, однако ж и он имел свое объединяющее значение. Правофланговая бригада Чапаевской дивизии подошла к городу как раз в момент решительной схватки, приняла в этой схватке участие и вместе с соседней дивизией вошла в город. Был шум, были протесты, было много споров о том, кто город взял фактически, кто вошел первым, кто проявил находчивость, героизм, талантливость и т. д. и т. д., спорам этим нет конца, раз две воинские части одновременно заняли один и тот же пункт. Сам Чапаев в спорах участия не принимал – эту заботу поручил он бригадному командиру Попову, и тот усердно изощрялся в дипломатическом искусстве.

Полки расположились на север, на берегу Усеня. Выжидали. Здесь – красные, за рекой – белые. Так несколько дней. Отдыхали, собирались с силами, готовились к схватке. Чапаев бранился, все время бранился и выражал недовольство, преступной считал эту стоянку на Усене.

– Што за отдых? – кричал он. – Какой дурак на фронте отдыхает?! Да и кому этот отдых понадобился? Может быть, самим штабам он нужен? – язвил Чапаев, намекая на возможную там измену, на сознательное замедление быстрого и победоносного движения красных войск…

А двигались действительно не ахти как быстро. С остановками, с передышками, подготовками да перегруппировками выходило в среднем что-то верст по восемь – десять на сутки: были охотники, что занимались и этими вычислениями, давая Чапаеву цифры, приводившие его в ярость.

– Я не устал, не устал! – гремел он, стуча кулаком по столу. – Когда попрошу, тогда и давай, а теперь вперед надо… Враг бежит, «следовано» на плечах у него сидеть, а не отдыхать над речкой…

– Ну, Василий Иваныч, – говорили ему, – ты про одну свою дивизию толкуешь… Чудак ты человек… а другие-то? Надо их выравнять, сменить, подновить, – да мало ли что по фронту требуется. Нельзя же одну свою дивизию «на мушку брать» и полагать, что одна она все дело сделает…

– А не сделает? – сверкнул глазами Чапаев. – Какая это подмога мне со сторон-то? Видно ли, штобы хоть вот столечко помог кто-нибудь… На, выкуси – помогут!.. Одной дивизией возьму Уфу, только не мешай, не лезь…

– Кто это – не лезь?..

– Да никто не лезь. Я сам сделаю, – отвечал он уже несколько пониженным тоном, как будто спохватившись и поняв, что заговорился неладно…

Подобных скандалов и скандальчиков было много. До самой Уфы Чапаев был недоволен ходом операций, несмотря на то, что дивизия одерживала победу за победой. Ему все казалось, что мало дают простору, что инициативу его обкрадывают, к голосу его не прислушиваются, с мнением его не считаются.

– Чего они там видят – карту? – пошумливал он в своем кругу. – Так ведь мы воюем не на карте, а на земле… На земле мы воюем, черт возьми! – все больше приходил в азарт Чапаев. – Мы тут все знаем и все видим сами… Нам указывать нечего, только подмогу давай!

– Опять не так, Василий Иваныч, – образумливал его Клычков. – Координировать, объединять надо все действия.

– И объединяй, – прерывает Чапаев, – кто тебе мешает объединять? Не мешай, говорю… Когда разбегом надо бежать, а мы – смотри-ка, праздники какие справляем на Усене…

– Какие праздники… брось, пожалуйста, – возражал ему Федор. – Будет, нарывались уже довольно со своей торопливостью… Опыт научил, вот что…

– Это сидеть-то? – вскидывался Чапаев. – По рекам-то? Когда у Колчака только пятки сверкают? Ну, уж воюйте, брат, этак сами, а мы не привыкли… Затеяли дивизии переменить, да разве время? – ворчал он. – Да разве солдат тебя просит, жалуется?.. У, черт!.. Брошу все, опять отрядом стану командовать… Там уж как задумал, так и все твое, а тут… – и он энергически плюнул.

– Ты сменой недоволен, – все хотел его урезонить Клычков, – странный человек! Соображения, значит, есть, не с пустой же головы в такие дни задумали перетасовку… Может, и в самом деле истрепались, устали до последнего?..

– А-а-а… – махнул он рукой. – Никто не устал… Вчера мне навстречу красноармеец… Один ковыляет в лесу, хромает, гляжу – забинтованный весь, маленький, тощий, как селедка. «Чего ты, куда?» – спрашиваю. «А я, говорит, обратно в часть к себе». – «Ну, так хромаешь-то чего?» – «Раненый». – «Што не лечишься?» – «Некогда, говорит, товарищ, не время нам теперь отдыхать-то, воевать надо… Убьют, говорит, лягу в могилу, делать там нечего, вот и полечусь…» А сам смеется. Как посмотрел я на него… Ах ты, черт, думаю, знать, молодец и есть… Снял часы с руки, даю ему. «На, говорю, носи, помни Чапаева». А он сразу не узнал, видно… Веселый сделался, не берет часы, а знай махает рукой… Потом взял… Я – в свою сторону, а он стоит, смотрит да смотрит, пока его видеть перестал… Вот они, усталые-то… С такими усталыми всем Колчакам морду набью!..

– Да, таких много, – соглашается Федор. – Может быть, большинство даже, а все-таки и они могут уставать…

Но Чапаева тут разубедить было чрезвычайно трудно. Даже не помогла ссылка на Фрунзе, которого он уважал чрезвычайно.

– Ведь распоряжение-то без Фрунзе не проходит? Ведь не одни же генералы и подписывают!

– А может, и одни? – как-то загадочно и тихо протестовал Чапаев.

– Да как же это?

– А так… Наши приказы Колчаку раньше известны, чем нам… Вот как…

– Откуда это ты плетешь? – удивлялся Федор. – Ну, один-другой приказ, может, и в самом деле угодил к Колчаку, но нельзя же делать таких заключений, Василий Иваныч…

Но сопротивление бесполезно. Чапаев оставался при своем: относительно «штабов» переубедить его было невозможно, – не верил им до последней минуты жизни…

Ранним утром цветущим лесом пробирались на Давлеканово… Ехали в горы, ехали с гор, пересекали чистые ключевые речки, рысили по пахучим черемуховым аллеям. Дорога тихая, светлая, полная звуков, пропитанная запахами весеннего утра… Из этих лесов – по бригадам, по полкам к красноармейцам, грязным, вшивым, измученным, полуголодным, полураздетым… Чем ближе к Уфе, тем отчаяннее сопротивляются вражеские войска. Задерживаются на всех удобных местах, особенно по горам, сосредоточивают ударные горсточки, ходят в контратаки… Обозы не дают – угоняют их заранее, вперед себя, охраняют большими отрядами: видно, снабжать Красную Армию не хотят!

День ото дня двигаться было трудней и трудней. Обнаруживался массовый шпионаж: на Колчака работали свои разведчики, работали кулачки-крестьяне, работали нередко татары, которые обмануты были во множестве рассказами, будто идут большевики исключительно с тем, чтобы отнять у них аллаха и разбить мечети… Были случаи, когда в татарском поселке открывали из окон огонь по вступавшему красному полку. Стреляли жители-татары, и не какие-нибудь богатеи, а настоящая голь перекатная. Ловили… Что делали? По-разному поступали. Иных расстреливали на месте – война церемоний не любит. А иного отдавали «на разговоры» своим же красным бойцам-татарам. Те в короткий срок объясняли соплеменнику, за что борются, и нередко были случаи, когда он сам, после короткой беседы, вступал, добровольцем в Красную Армию… Шпионов ловили часто…

В Давлеканове красноармейцы сообщили Федору, что в полковом обозе везут какую-то девушку, захваченную по дороге: просит, чтобы подвезли поближе к Уфе, хочет войти туда с красными войсками, – в Уфе мать, сестры, родственники.

– Приведите ее ко мне, – распорядился Клычков.

Девушку привели. Годов девятнадцать… Хромает. Окончила недавно гимназию… Одета плохо… говорит много про Уфу… Рвется скорее туда… Совершенно ничего подозрительного. Но ему инстинктивно почувствовалось недоброе – без всяких поводов, без оснований, без малейших фактов. Решил испытать, думал: «Ошибусь, чем рискую? Отпущу – и конец!»

Говорил-говорил с ней о разных пустяках, да в упор внезапно и поставил:

– А вы давно ранены?

– Давно… То есть чего же… Нет. Откуда вы думаете, что я ранена?

– А хромаете, – твердо сказал Федор и пристально-пристально посмотрел в глаза.

Рядом сидел товарищ Тралин, начальник политотдела армии, сидел и молча наблюдал картину оригинального допроса.

– Ну… да… – замялась она. – Нога-то… была… но уж давно… Совсем давно…

Федор понимал, что вопросы надо ставить быстро и непрерывно, оглушить ее, не давать придумывать ответы и вывертываться.