Отражение тайны

Вязкая слюна накапливалась во рту, сердце билось где-то в висках, лицо онемело, а ноги вообще были будто не моими, но останавливаться было уже поздно. Даже когда так не вовремя проснувшийся здравый смысл озадаченно вопросил меня, зачем я это делаю, – даже тогда время для возврата уже ушло. Слишком большой путь был проделан, чтобы бросить его на половине.

* * *

Я стоял на последнем из сохранившихся этажей.

Трещины испещряли стены, стекла в окнах лопнули, в одном из углов бежала тоненькая струйка песка и искрошенного бетона.

Твердь была здесь, над головой.

Крыша и плиты верхних этажей лопнули, искрошились, рассыпались, и сейчас сквозь эти каменные прорехи над моей головой сияло, переливалось и пульсировало медово-золотое.

Оно звало и манило.

В первый раз в жизни можно смотреть на солнце без боли, подумалось мне.

Я не мог подобрать нужных слов, чтобы описать твердь. Их было слишком много, и все они были правильными. Золото? Да. Мед? Да. Словно огромный яичный желток вот-вот лопнет и зальет комнату, в которой я стою? Да, да, да и это тоже да.

Я встал на цыпочки и протянул к тверди руку.

Помедлил немного.

Хочу ли я этого?

И, не успев ответить на этот вопрос, коснулся тверди.

Странно.

Я ожидал чего угодно, – обещанного учеными холода, жгучего жара, накопившегося за эти годы, – чего угодно, но только не… ничего.

Уже потом, через несколько минут, я догадался – температура человеческого тела. Всего лишь солнце прогрело твердь до температуры человеческого тела. Еще одна забавная ирония судьбы. Может быть, станется так, что когда поле сдавит мир окончательно и начнет дробить черепа и позвонки, люди так же не сразу почувствуют это? Смешно. Или же у нас что-то случилось с чувством юмора в последние годы.

А пока я стоял и растерянно ощупывал твердь, пытаясь понять – реальна ли она? Или же – нереален я?

Хрустнули балки, и мне на лицо посыпалась пыль. Твердь двигалась постоянно и неумолимо. Каждую секунду она отвоевывала себе доли пространства, каждую секунду она уничтожала наш мир.

Я опустил руку.

Хруст повторился снова, и еще одна порция пыли припорошила пол.

Я бросил беглый взгляд на трещины в стенах. Нет, все нормально, еще как минимум час они выдержат. Самому же дому осталась пара дней, в зависимости от того, как тут проложены несущие конструкции.

В худшем случае, когда нажим придется на критическую точку, здание сложится как карточный домик – о, эта игра из моего детства, в последние годы ее запретили как «имеющую неприятные ассоциации»!

В лучшем же случае, – хотя можно ли его назвать «лучшим»? – дом будет рушиться этаж за этажом, став для тех, кто смотрит в перископы, еще одним из ориентиров медленного умирания мира.

Я подошел к окну, точнее, к дыре в стене, зияющей осколками стекла, как гнилыми зубами.

И замер, споткнувшись.

Мой дом.

Дом моего детства.

Он виднелся на углу улицы. Окружающие его строения разрушились, осыпались, и он стоял, такой маленький и беззащитный, как детские воспоминания.

Я думал, что забыл его, ведь мы бежали отсюда одними из первых, когда я был слишком мал, чтобы что-то понимать и о чем-то жалеть. Родители прихватили с собой наши детские игрушки, и нам с сестрой было не о чем вспоминать в этом городе.

Наш дом…

Я закрыл глаза.

Запахи, цвета, голоса, ощущения, прикосновения к коже – они окружили меня, охватили и поволокли куда-то вдаль, сквозь годы, в мое детство.

Я сопротивлялся – это было ненужно сейчас, неуместно, вредно, в конце концов! У меня были другие дела!

Мой дом…

Я вспомнил первую смерть на новом месте. Старый Декс. Он стоял и вместе со всеми смотрел, как начинает рушиться город, как сминаются верхние этажи величественного «Икарико», как дробятся падающими сверху кусками бетона крыши «Готик-Плазы». А когда один из небоскребов рухнул на квартал, где он жил, подняв клубы песка и пыли, Декс упал. Старик умер вместе со своим домом.

Дом…

И я сдался.

* * *

Спустился я медленнее, чем поднимался.

На меня давили воспоминания, терзали смутные мысли, и каждый шаг давался со все большим и большим трудом. Я останавливался, тер глаза и кашлял, пытаясь вытолкнуть из разума память, а из легких пыль.

От пыли было не спрятаться. Она лезла в рот, нос, уши, глаза. Тут я пожалел, что не захватил внизу сварочные очки. Их носили даже те, кто никогда и не держал в руках сварочный аппарат. Удобные, плотно прилегающие к коже, очки надежно защищали глаза от едких миазмов мокрой земли. А сменные фильтры позволяли раскрашивать подземный мир в яркие цвета. Одно время особенно были популярны зеленые стекла. Откуда-то даже вытащили занафталиненного дядюшку Баума и на все лады распевали песенки про Изумрудный Город…

Стоп.

Я споткнулся.

Стоп.

Я остановился.

Стоп.

Дрожащей рукой вытащил записку и развернул ее. Зажигалки у меня сроду не водилось, а фонарик я забыл в бюро. Плохой из меня службез, что и говорить, надеюсь, что инженером был гораздо лучше, поэтому пришлось подносить листок совсем близко к глазам.

Печатные буквы. Кривой почерк. «В батве завились вридители. Корнеплоду угражают чирвоточины». Двойка по правописанию за такое. Двойка…

Я перевернул листок.

Полустертая фраза на обороте.