История России. Эпоха Михаила Федоровича Романова. Конец XVI – первая половина XVII века.

В предыдущем году Михаил Федорович, по совету с Земской думой, решил послать большую рать для отобрания у поляков занятых ими городов. Воеводами назначены были стольники князья Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и Иван Федорович Троекуров. Начало похода было удачно: воеводы взяли Вязьму и Дорогобуж, благодаря сочувствию самих жителей; Белую сдала им немецкая часть гарнизона, несмотря на сопротивление литовской. Воеводы подступили к Смоленску; поставив острожки и засеки по дорогам, ведущим в Литву, они отрезали сообщения с ней; в Смоленске настал голод, и гарнизон едва держался. Неприятелям помогли нестроения, начавшиеся в русской рати, по-видимому, от неспособности и разногласия воевод; одни ратники совсем покинули острожки и засеки, другие беспорядочно вступили в бой и потерпели поражение. Литовские отряды пробились к Смоленску и снабдили его припасами и подкреплением. Черкасского и Троекурова отозвали, послав на их место других воевод (кн. Ивана Андреевича Хованского и Мирона Вельяминова). Около того времени под Смоленском открылся съезд уполномоченных, с московской стороны в их главе стояли князья Иван Воротынский и Алексей Сицкий и окольничий Артемий Измайлов, а с польско-литовской – киевский бискуп князь Казимирский, гетман Литовский Ян Кароль Ходкевич, канцлер Лев Сапега, Христоф Радзивилл и известный Александр Гонсевский, подобно Сапеге, ярый враг Москвы.

Посредником явился здесь посол германского императора Еразм Ганделиус; но это был посредник, пристрастный в польскую сторону. (Австрийский двор не был доволен избранием Михаила Федоровича и не хотел забыть эфемерной кандидатуры эрцгерцога Максимильяна.) Съезд уполномоченных продолжался с ноября по январь 1616 г. включительно; много было споров и всяких пререканий; особенно горячился и отличался дерзостью Гонсевский. Литво-поляки стояли на присяге москвитян Владиславу, не хотели признавать царем Михаила и не допускали его титула в переговорных грамотах, не хотели уступать городов и даже отказали в заключении перемирия. Съезд разъехался, и военные действия продолжались с новым рвением в разных местах; но главная борьба происходила под Смоленском. Гонсевский привел помощь смоленскому гарнизону и стал в полевом укреплении или остроге, по соседству с острогом московских воевод. В Северскую землю он отрядил известного Лисовского. Но в Комарицкой волости Лисовский, этот злейший враг России, внезапно умер вследствие падения с лошади. Лисовчики воротились под Смоленск, выбрав своим полковником Чаплинского. Гонсевский поставил еще острог на большой московской дороге, то есть на главном сообщении русских воевод с Москвой, чем сильно их стеснил, и подвоз запасов к ним прекратился. Эти воеводы под Смоленском менялись не один раз. В данное время здесь начальствовали стольники Михаил Бутурлин и Исаак Погожев. Литовские отряды не допускали к ним помощи. Главная вспомогательная рать была отправлена в Дорогобуж с боярином князем Юрием Сулешовым. (При нем товарищами были князья Семен Прозоровский и Никита Барятинский.) Но эта рать ограничилась несколькими неважными, хотя и удачными, сшибками с неприятелем, за которые воеводы получили в награду золотые. После того Сулешов был отозван в Москву. Между тем Погожев и Бутурлин, не получая ни подкреплений, ни припасов и слыша, что сам королевич Владислав собирается идти к Смоленску, покинули свои острожки и окопы и отступили; причем должны были отбиваться от неприятельских нападений и потеряли много людей (в мае 1617 г.).

В Польше действительно решили послать в Московское государство самого претендента, то есть молодого королевича, со свежим войском, конечно, в том предположении, что его появление вызовет там рознь и новые смуты, с помощью которых можно будет вновь овладеть Москвой. При этом ни архиепископ-примас в своей напутственной речи, ни королевич в своем ответном слове не скрывали надежды на распространение католической веры (или, по крайней мере, унии) в Восточной Руси. Своему походу Владислав предпослал окружную грамоту к московскому народу, в особенности к служилым людям (от 15 декабря 1617 г.). Эта грамота распространялась о его правах на российский престол, то есть о принесенной ему присяге при гетмане Жолкевском и о великом посольстве к его отцу с просьбой отпустить его на царство. Но тогда он был еще «не в совершенных летах», а теперь пришел в «совершенный возраст», так что может «быти самодержцем всея Руси и непокойное государство по милости Божией покойным учинити». Владислава сопровождали несколько комиссаров от сената или королевской рады для наблюдения за интересами Речи Посполитой. Главными руководителями в делах военных и политических состояли при нем литовский гетман Ходкевич и канцлер Лев Сапега. Передовым отрядом командовали полковник Чаплинский и все тот же Александр Корвин Гонсевский, литовский референдарий и староста Велижский.

Поход Владислава начался удачно. В первой московской крепости, Дорогобуже, воеводой сидел Иванис Ададуров; он со своими товарищами изменил Михаилу, присягнул Владиславу и сдал ему город. Затем следовал город Вязьма. Здесь был воеводой князь Петр Пронский, а его товарищами князья Михаил Белосельский и Никита Гагарин. Пронский и Белосельский бросили город и бежали в Москву; Гагарин хотел обороняться, но, видя общее бегство из города ратных людей и посадских, заплакал и поехал вслед за другими. В Москве по приказу государя Пронского и Белосельского, бив кнутом, сослали в Сибирь, а поместья и вотчины отобрали. На князя Гагарина государь опалы не положил. С главным же изменником, Ададуровым, поступили довольно мягко. Владислав отпустил его с товарищами в Москву, чтобы он склонял жителей на сторону королевича. Его сослали в Верхотурье, а товарищей разослали по другим городам. Передовым польским отрядам удалось еще взять Мещовск и склонить к измене Козельск. Но тем и кончились легкие успехи поляков. Калужане при их приближении просили государя прислать воеводой князя Димитрия Михайловича Пожарского; государь исполнил их просьбу, а князь оправдал возлагавшиеся на него надежды. Он укрепил Калугу и усилил ее гарнизон, склонив перейти на государеву службу шайку воровских казаков, промышлявших в Северщине. Полковники Чаплинский и Опалинский вздумали ночью внезапно ворваться в Калугу; но у Пожарского были хорошие караулы; неприятеля впустили в надолбы (внешнюю ограду), а затем ударили на них и отбили. Неприятели осадили Можайск; но из Москвы успели прислать сюда надежных воевод князя Б.М. Лыкова и Гр. Валуева. На помощь Можайску пришла еще рать под начальством князей Дм. Мамстр. Черкасского и Вас. Ахамашукова Черкасского. В соединении с ними должен был действовать и кн. Пожарский. Произошли жаркие битвы под Можайском и Боровским Пафнутьевым монастырем. В Можайске и около него в острожках скопилось так много ратных людей, что им грозил голод; по приказу государя князья Пожарский и Волконский двинулись сюда, помогли отступить из города и острожков лишним отрядам с кн. Б.М. Лыковым (Дм. Мам. Черкасского увезли отсюда раненого) и оставили только необходимое число людей с воеводой Волынским. Можайск оборонялся так стойко, что Владислав, не желая терять под ним время, со своими поляками, западнорусами и наемными немцами двинулся к Москве. Туда же на помощь к нему шел гетман Конашевич-Сагайдачный с 20 000 запорожцев. Сагайдачный взял и разорил Дивны, Елец и некоторые другие места и направился к Оке. Князья Пожарский и Волконский двинулись к Серпухову, чтобы заградить ему переправу. Но тут в рати произошли какие-то волнения; бывшие у них казаки опять заворовали; а главное, Пожарский снова тяжко заболел и был отвезен в Москву. Гетман успел переправиться, Каширской дорогой пришел к столице (в сентябре 1618 г.) и соединился с Владиславом, который стоял табором в знаменитом Тушине. Идя к Москве, королевич вновь обратился к ее жителям с грамотой, в которой на этот раз особенно настаивал на том, что его напрасно обвиняют «советники Михаила Романова», будто он намерен истребить православную веру.

Главная опасность заключалась, однако, не в поляках и запорожцах, а в той шатости, которая по временам обнаруживалась среди русских, как отголосок недавней Смуты. Так, летописец сообщает, что, когда из Можайска прибыли воеводы князь Черкасский и Лыков, между ратными людьми произошло какое-то возмущение; они приходили на бояр с большим шумом и требовали сами не зная чего; волнение едва утихло без пролития крови. А тут еще явилась над Москвой комета, которую народ счел предзнаменованием новых бедствий. Но такое опасение на этот раз оказалось напрасным. Услыхав о походе Владислава от Можайска к Москве, государь собрал 9 сентября духовенство, бояр, служилых и всяких чинов людей, то есть Земскую думу, и просил у нее совета, как оборонить Святую церковь и всех православных христиан от своего недруга королевича Владислава. Тут все единодушно дали обет Богу «за православную веру и за их государя стоять, и с ним в осаде сидеть, и с недругом его биться до смерти, не щадя голов своих». На том же Земском соборе государь указал расписать воевод и ратных людей по полкам и городам, а «воеводам на Москве и в городах всем быть без мест до 7128 (1620) года». Нужно заметить, что, несмотря на трудное время и грозивших отовсюду врагов, местнические счеты возникали тогда беспрестанно и причиняли большой ущерб военным действиям. Царский и соборный приговор хотя ослабил зло, но вполне оно не прекращалось даже ввиду неприятельского нашествия.

На том же Земском соборе произведена была роспись всем городским воротам, стенам и башням с определением начальных и ратных людей для их обороны. В числе последних, кроме дворян и детей боярских из разных городов, стрельцов, даточных людей, мы видим московских подьячих, гостей, гостиную, суконную и черные сотни. Очевидно, все способные носить оружие были призваны на службу. По тому же соборному приговору в города были посланы бояре и дьяки собирать там ратных людей на помощь Москве. В Ярославль отправился князь Иван Борисович Черкасский, в Нижний – князь Борис Михайлович Лыков и так далее.

Так как уже наступала осень и неприятелям грозила близкая зима со всеми ее лишениями, то в совете королевича потребовали решить дело внезапным ночным приступом. Но два немецких перебежчика успели предупредить о том московские власти, и осажденные не были застигнуты врасплох. Главный удар направлен был на Арбатские ворота Белого города и соседнюю с ним стену. В ночь на 1 октября поляки и запорожцы подошли к этим воротам, которые укреплены были еще внешним острогом. Петардами они вышибли острожные ворота и вломились в него; но москвичи сделали вылазку, и тут произошла жаркая, упорная сеча мечами и бердышами. На рассвете неприятели были отбиты и с большим уроном (до 3000 человек) отступили в свои таборы. У Арбатских ворот начальниками были стольник князь Василий Семенович Куракин и князь Иван Петрович Засекин; а пространством между Арбатскими и Никитскими воротами ведал окольничий Никита Васильевич Годунов. Этот неудачный приступ смутил неприятелей, ввиду единодушного и дружного отпора со стороны москвичей, грудью стоявших за своего молодого государя. Владислав снова отошел в Тушино; а затем, по совету с гетманом Ходкевичем, канцлером Сапегой, старостами и комиссарами, прислал к боярам с предложением вступить в мирные переговоры. Государь назначил уполномоченными бояр Федора Ивановича Шереметева, князя Даниила Ивановича Мезецкого и окольничего Артемия Васильевича Измайлова (снабженных титулами наместников Псковского, Суздальского и Калужского) и двух дьяков, Болотникова и Сомова. Во главе польских и литовских уполномоченных явились епископ Каменецкий князь Адам Новодворский, канцлер Лев Сапега и референдарий Александр Корвин Гонсевский. Три раза съезжались обе стороны за Тверскими воротами на речке Пресне и толковали о перемирии; но при взаимных пререканиях и преувеличенных требованиях пока не могли прийти ни к какому соглашению. Вследствие недостатка съестных припасов и конского корма Владислав покинул Тушино и пошел к Троице-Сергиеву монастырю. Передовые его отряды уже действовали в том краю; но тут они потеряли своего предводителя – лихого наездника Чаплинского, который был убит троицкими служками. Зато в окрестностях Троицы с русской стороны пал крещеный татарский наездник Михаил Тинбаев, сын Канай-мурзы, прославившийся своими богатырскими подвигами в схватках с неприятелями. Вскоре потом некоторые литовские отряды были побиты в Ярославском и Устюжском уездах. На льстивые предложения Владислава о сдаче монастырской власти архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын велели ответить пушечными выстрелами. Военные неудачи, наступившие морозы и недостаток в продовольствии, волнение наемных жолнеров, которым нечем было уплатить, делали положение Владислава критическим. Сагайдачный меж тем отделился от него, пошел под Калугу, с помощью измены захватил ее острог или внешний город и тут остался в ожидании, чем кончатся переговоры.

Владислав предложил возобновить эти переговоры. Московское правительство тем охотнее откликнулось на его предложение, что и в Москве уже сильно давали себя знать лишения и тягости осадного положения; а казачество и чернь начали вести себя неспокойно. Несколько тысяч казаков, соскучась бездействием, проломали часть одного укрепления, ушли и занялись грабежом в окрестностях столицы. Едва удалось разными обещаниями уговорить их воротиться на свои места. 23 ноября те же уполномоченные съехались под Троицей в селе Деулине. Возобновились и прежние пререкания, и заносчивые требования поляков. Особенно бранными речами отличался все тот же Гонсевский. Но твердость русских послов и плохие обстоятельства подействовали умиротворяющим образом. 1 декабря 1618 года заключено было четырнадцатилетнее перемирие на следующих главных условиях: Литве предоставлены города Смоленск, Белый, Дорогобуж, Торопец, Себеж, Красный, Новгород-Северск, Чернигов, Стародуб и некоторые другие; Москве возвращались Козельск, Можайск, Вязьма, Мещерск; Филарет Никитич, князь В. Голицын и прочие русские пленники обменивались на Струся и Будилу с товарищами; королевичу с польскими, литовскими, немецкими и черкасскими полками немедля оставить московские пределы. Владислав все-таки не отказался от своих притязаний на московский престол; но щекотливый вопрос о том был обойден в Деулинском перемирии с очевидной целью не расстроить соглашения. При всей своей невыгодности, это перемирие было радостно встречено в Москве; ибо давало наконец давно и страстно желаемое успокоение измученному Московскому государству. Царь щедро наградил Ф.И. Шереметева с товарищами.

Те же московские уполномоченные, то есть Шереметев, князь Мезецкий и Измайлов, к 1 марта 1619 года отправились в Вязьму, чтобы по условию разменять пленных. Но тут им пришлось довольно долго ждать польских комиссаров; а когда последние приехали наконец в Дорогобуж, то глава их Гонсевский вновь затеял разные пререкания и медлил разменом, в явном расчете, что московское правительство ради освобождения отца государева поступится еще чем-нибудь в пользу Литвы. Но сам Филарет Никитич писал из Дорогобужа русским послам, чтобы они не уступали более ни одной четверти земли. Наконец размен состоялся между Дорогобужем и Вязьмой, 1 июня, на пограничной речке Поляновке. На ней были устроены два моста: по одному проехал на русскую сторону в колымаге митрополит Филарет, за которым шли пешие Михаил Борисович Шеин, думный дьяк Томила Луговский и прочие русские полоняники; а по другому в это время шли в противоположную сторону польские полоняники. Князь Василий Васильевич Голицын не дожил до освобождения и незадолго перед тем умер в плену; только тело его было отпущено на родину. Князя Ивана Ивановича Шуйского поляки пока удержали на королевской службе и только в следующем, 1620 году, по особой просьбе бояр, отпустили его в Москву.

Возвращение Филарета в столицу было приветствуемо торжественными встречами. В Вязьме спрашивали его о здоровье бояре Борис Михайлович Салтыков, князь Иван Борисович Черкасский и князь Афанасий Васильевич Лобанов-Ростовский; в Можайске его ожидали архиепископ Рязанский Иосиф, боярин князь Димитрий Михайлович Пожарский и окольничий князь Григорий Константинович Волконский, в Звенигородском Савинском монастыре разные духовные и светские лица, с вологодским архиепископом Макарием и боярином Василием Петровичем Морозовым во главе, в подмосковном селе Хорошове управлявший тогда Патриаршим ведомством крутицкий митрополит Иона, троицкий архимандрит Дионисий и боярин князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой. Сам государь со всем Освященным собором и всенародным множеством встретил отца на реке Пресне 14 июня. Оба они упали друг другу в ноги и, по описанию этой встречи, несколько минут оставались в таком положении, проливая радостные слезы. Потом Филарет сел в колымагу, а государь с народом пошел пеший впереди. Первым делом по возвращении Филарета было посвящение его на престол Всероссийской патриархии, который со времени Гермогена не замещался, в ожидании отца государева. Для сего воспользовались пребыванием в Москве иерусалимского патриарха Феофана, приехавшего за милостыней. Феофан вместе с русским Освященным собором просил «великого труженика» принять вдовствующий престол св. Петра. Филарет, по обычаю, сначала отказался, но потом согласился. 24 июня он уже был посвящен[5 - СГГ и Д. III № 7 (Грамота Сигизмунду от Земской думы в марте 1613 г.), 8 (Роспись послов и разных людей, задержанных в Польше), 9 (письмо Николая Струся к королю), 13 (ответ панов-рады Земской думе), 15 (из наказа Ушакову и Заборовскому, посланных к императору Матфию), 24, 25, 26 (грамоты, посланные с Федором Желябужинским в декабре 1614 г.). На грамоте от Боярской думы к панам-раде (1—24) подписи с печатями одиннадцати бояр, с князем Ф.И. Мстиславским на первом месте и князем Д.М. Пожарским на последнем. Затем следуют подписи пяти окольничих, крайчего, думного дворянина (Кузьмы Минина), постельничего и двух дьяков. Далее № 36 (1617 г. октября 18, наказ Д.М. Пожарскому относительно обороны Калуги), 39 (Грамота Владислава россиянам в августе 1618 г.), 40 (Земский собор в Москве, 1618 г. 9 сентября, относительно обороны против Владислава, с расписанием осадных воевод и ратных людей), 41 и 42 (о сборе рати в Нижнем и во Владимире на помощь Москве), 43 (о встречах Филарету Никитичу), 45 и 46 (чин поставления его в патриархи и утвердительная грамота Феофана). Тот же чин поставления в более обширном виде и с «известием о начале патриаршества в России» в Дополн. к Актам ист. II. № 76. Акты ист. Т. 3. № 4, 7 (о ссылке изменивших литовских людей Хмелевского и Староховского в Верхотурье), 72 (окружная грамота Владислава о его правах на московский престол, в декабре 1616 г.), 77 (об Ададурове в Верхотурье. Ему с женой и детьми велено давать по 2 гривны в день на содержание, в июле 1619 г.). А в следующем, 1620 г. этот Ададуров, по милости к нему Филарета Никитича, переведен из Верхотурья в Казань (ibid. № 89). Вероятно, в его поведении были какие-либо смягчающие обстоятельства. Акты Зап. России. Т. IV. № 208–210. Акты Арх. эксп. Т. 3. № 12, 92, 94, 97–99, 227 и 320. (Тут увещательные грамоты от московских воевод к русским людям, служившим в литовских полках.) «Подлинные свидетельства о взаимных отношениях России и Польши». Изд. Муханова. 1843.Разр. кн. Т. I. На столб. 606–608 приветственные речи М.Б. Шеину, дьяку Т. Луговскому и прочим воротившимся пленникам, со спросом о здоровье. Разрядные книги 7123–7125 гг. (Времен. Об-ва ист. и древн. Кн. 1, 2 и 3). Дворц. разр. Т. I. Тут на 125-м столбце известие о поведении второго воеводы под Смоленском кн. Троекурова. По донесению Дм. Мам. Черкасского, Троекуров перестал заниматься делами по следующему поводу: Михаил Пушкин, которому было поручено собрать дворян и детей боярских украинных городов на государеву службу, пришедши под Смоленск, отдал списки собранных им людей одному князю Черкасскому, считая, что ему «отводить людей к Троекурову невместно». Из Москвы прислали увещание Троекурову «в бесчестие себе того не ставить». Столбцы 354–383 (Владислав под Москвою и Деулинское перемирие). Акты. Моск. гос-ва. Т. I. СПб., 1890. № 62, 63, 65, 77, 79, 81, 83, 84, 93, 109–121. (Любопытны № 81 и 83, содержащие расспросные речи о состоянии русского осадного войска под Смоленском, а также о количестве и состоянии польского войска, в апреле 1614 г.) Сборник Муханова. № 113 и 114 (Речь архиепископа Гнезненского и ответ Владислава). Historica Rus. Mon. Т. II. Append. № XXIV (Грамота Владислава дяде своему римскому императору. 1617 г.). Дела польские в Архиве Мин. ин. дел. № 29 и 30, по ссылке С.М. Соловьева в примеч. 5 к Т. IX. См. его же «Острожковские и подмосковные переговоры». Документы, относящиеся к мирным переговорам с поляками в 1618 г., возвращение Филарета и поставление на патриаршество также у Иванова в «Описании Государственного разрядного архива». М., 1842. С. 283–301. О тех же дипломатических актах см. Н.Н. Бантыш-Каменского «Переписка между Россией и Польшей». Чт. Об-ва ист. и древн. 1862. Кн. 4. Об участии иерусалимского патриарха Феофана в поставлении Филарета см. в Православном палестинском сборнике (Вып. 43. СПб., 1895): «Сношения патриарха Феофана с русским правительством» Каптерева. Виленский Археогр. сборник. Т. 4. № 46 (1614 г. Письмо литовских пленников из Нижнего Новгорода гетману Ходкевичу о том, что царь никаких денег за них не возьмет, а требует освобождения своего родителя из польского плена). Письма Ивана Николаевича Романова из Москвы к Филарету Никитичу, находившемуся в польском плену, с указанием на письма к нему же от Ивана Борисовича Черкасского и братьев Салтыковых. Извлечено из Скуклостерского семейного архива в Швеции Чумиковым (Чт. Об-ва ист. и древн. 1869. Кн. I). Шуйские акты, изд. Гарелиным. М., 1893. № 14 и 15, относящиеся к нашествию Владислава и разорению от черкас. Никон. лет. Т. VIII. Лет. о мн. мятежах. (В них на с. 220 и 312 неудачу переговоров под Смоленском летописец приписывает думному дьяку Петру Третьякову, который будто бы не послал своевременно полного государева указу московским уполномоченным.) Голикова «Дополнение к Деяниям Петра Великого». Т. II. С. 441. Книга об избрании на царство Михаила Федоровича. М., 1856. Изборник Андрея Попова. 363–367. Временник. Кн. 4 (Поместные дела), кн. 5 (Смесь. 1 с. о награде Ф.И. Шереметеву за Деулинское перемирие), кн. 16 (Иное сказание о Самозванцах. 143–146. Чудеса св. Сергия, относящиеся к нашествию королевича Владислава). Авраамий Палицын. Маскевич. Кобержицкого Histiria Vladislai – usque ad excessum Sigismundi III. Dantisci. 1655. Извлечение из него в русском переводе «О походах польского короля Сигизмунда и королевича Владислава в Россию» (Сын Отечества. 1842. № 4). Об осаде г. Михайлова Сагайдачным современное сказание. Киевская старина. 1885. Декабрь. (Извлечено из Рязанских губернских ведомостей.) Для участия в польско-русских отношениях 1618–1619 гг. боярина Ф.И. Шереметева см. обстоятельный труд А.П. Барсукова: «Род Шереметевых». Кн. II. СПб., 1882.].

Все эти внутренние и внешние войны с воровскими казаками и русскими ворами, со шведами и поляками стоили чрезвычайного напряжения Московскому государству, уже страшно разоренному предыдущим Смутным временем. Важнейшая забота правительства поэтому устремлена была на добывание средств для содержания войска. И вот Великая земская дума, с мая 1613 года подкрепленная соизволением вновь выбранного царя, рассылает по городам сборщиков, мирских (дворян и дьяков) и духовных лиц (архимандритов и игуменов) с грамотами, в которых приглашает население, особенно торговых людей, по мере сил («облажася по своим прожитком и промыслом») вносить в казну деньгами, хлебом, сукнами и другими товарами на жалованье ратным людям. «Дворяне, и дети боярские, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и всякие ратные люди великому государю нашему бьют челом беспрестанно, а к нам царского величества богомольцам (т. е. духовенству) и к боярам приходят с великим шумом и плачем по вся дни, что они от многих служб и от польских и литовских людей разорения бедны и службы пополните нечем, и будучи на государево есть нечего, и от того из них многие по дорогам ездят, от бедности грабят и побивают, а унята их никакими мерами, не пожаловав, немочно».

Города с подобными жалобами на свое крайнее разорение от литовских людей и русских воров также посылали в Москву, прося льгот и всяких облегчений от податей и повинностей. Такие же жалобы встречаем и от некоторых монастырей. Поэтому с означенными требованиями правительство, естественно, обращалось по преимуществу в северо-восточные края, менее других пострадавшие в Смутное время. Между прочим, от царя и от Земской думы сборщики с таковыми грамотами были отправлены к известным солепромышленникам Строгановым в Сольвычегодск и в их городок Орел на Каме. Представителями этой семьи тогда были сыновья современников Ивана Грозного, то есть трех братьев – Якова, Григория и Семена, – Максим Яковлевич, Никита Григорьевич, Андрей и Петр Семеновичи. Кроме требования добровольной жертвы, судя по грамотам, на них, так же как и на торговых людях вообще, причитались те казенные доходы, которые они не вносили в предыдущие смутные годы (невзирая на денежное вспомоществование Строгановых царю Василию Шуйскому). В 1614 году в Москву доставлены были от Строгановых 3000 руб.

Но собранные таким способом средства оказывались недостаточны. Поэтому в следующем, 1615 году указом государя и приговором Великой земской думы «велено со всех городов Московского государства, со всех людей с животов сбирать служивым людям на жалованье деньги, пятая доля» (по-видимому, 20 % валового дохода). Это касалось, собственно, посадских, то есть гостей, торговых и черных людей; а уездные люди, крестьяне, обложены по 120 рублей с сохи «живущей» или обрабатываемой (соха тут равняется приблизительно 800 четям, или 400 десятинам). Сия «пятая деньга» собиралась с большой строгостью, то есть с помощью «нещадного» правежа, и притом собиралась не товарами, а чистыми деньгами, и опять преимущественно в северо-восточных Приволжских и Прикамских местах. Только с восточных инородцев ясак взимался соболями и другими мехами. На долю помянутых четырех братьев Строгановых пришлось к прежним 3000 приплатить «пятинных денег» 13 800 рублей. А в следующем, 1616 году им предписывалось прислать полные 16 000 в Москву, где вручить их соборному старцу Дионисию Голицыну, чудовскому архимандриту Авраамию, богоявленскому игумену Симону, боярину князю Димитрию Михайловичу Пожарскому и дьяку Семену Головину. (Это был род финансовой комиссии, выбранной из своей среды Великой думой для сбора пятой деньги.) Но Великая дума сим не ограничилась, а в том же 1616 году, и даже в том же апреле месяце, особым приговором постановила взыскать со Строгановых еще 40 000 рублей, в счет будущих с них «податей и пошлин». Приводим только те земские приговоры, которые дошли до нас; были, конечно, и другие о подобных же чрезвычайных сборах. Дело в том, что именно в это время, при продолжавшейся еще борьбе со шведами, война с Польшей получила неблагоприятный для нас оборот под Смоленском: поляки перешли в наступление. Стали ходить слухи о приготовлениях Владислава к походу. Московское правительство, со своей стороны, должно было напрягать силы и готовиться к отпору.

Для того чтобы собирать подати и пошлины, надобно было привести в известность наличное имущество жителей после московского разоренья. С этою целью из Москвы рассылались по областям дозорщики, которые проверяли имущество по писцовым и дозорным книгам. Но это дело пока не было упорядочено. Да и само главное население еще не вдруг, а постепенно входило в свою обычную колею при отбывании повинностей и налогов. Последние часто не вносились сполна; иногда встречалось даже открытое сопротивление, в том случае, когда царские воеводы и дьяки пытались выколачивать недочеты посредством правежа.

Вообще почти все в Московском государстве приходилось вновь устраивать или упорядочивать, начиная с самого двора и правительства. Предыдущая Смутная эпоха при частой смене правительств, между прочим, произвела значительную путаницу в отношениях знатных фамилий между собой и к верховной власти. Одни фамилии пришли в упадок, захудали; другие, наоборот, выдвинулись, возвысились. Отсюда происходят беспрерывные местнические столкновения, и молодой государь вместе с Боярской думой постоянно должен был заниматься разбором родовых счетов (давать им «суд и счет»). Мы видели, как вредно отзывались счеты воевод на ратном деле. Но и при дворе по всякому поводу при приеме иностранных послов, при царском обеде, при наряде в рынды и так далее боярин, окольничий, стольник, дворянин бьет челом, что ему с таким-то или ниже такого-то быть «невместно»; причем не слушает царского приказа. По разборе дела нередко таких местников присуждают посадить на известное время в тюрьму или бить батогами и выдать головой противнику. Но подобный местник честь своего рода ставил выше своей личности и терпеливо переносил наказание; а иначе записанное в разряд, назначенное ему место становилось предметом местнических ссылок на будущее время по отношению не только к нему самому, но и к его родственникам и потомству. Иногда только помогало объявленное от имени государя повеление в каком-либо случае «быть без мест», потому что на таковые случаи впоследствии не должны были ссылаться местники. Самые близкие родственники царя не избавлялись от подобных счетов; ибо свежа еще была память об отношениях Романовых к другим знатнейшим родам. Мы видели, что при короновании Михаила Федоровича в июле 1613 года даже тушинский боярин князь Д.Т. Трубецкой не хотел быть меньше дяди государева Ивана Никитича Романова. В том же 1613 году в сентябре (а по сентябрьскому счету уже в 1614 г.) на праздник Рождества Пресвятой Богородицы государь позвал к своему столу князя Ф.И. Мстиславского, И.Н. Романова и князя Б.М. Лыкова, и тут князь Лыков бил челом, что ему «меньше быть» И.Н. Романова «невместно». На этот раз, впрочем, он послушался увещаний государя и «у стола был»; но в следующем апреле месяце на Вербное воскресенье, когда к царскому столу были позваны те же бояре, князь Лыков снова бил челом о том же и соглашался «сидеть ниже» и «к чаше ходить после» Романова только в том случае, если «государь укажет быти ему меньше Ивана Никитича по своему государеву родству» (а не по родовым счетам). Тогда и Романов, в свою очередь, бил челом на Лыкова, что он его своим челобитьем «обесчестил». Дело кончилось тем, что упрямый Лыков все-таки к царскому столу не поехал, и его выдали головой Ивану Никитичу.

Само собой разумеется, что знаменитый князь Д.М. Пожарский хотя и возвысился своими великими заслугами, но, как вышедший из захудалого рода, не мог избежать многих местнических столкновений. Уже при его пожаловании в бояре, как мы видели, думный дворянин Гаврило Пушкин не хотел «стоять у сказки» ему боярства думным дьяком Сыдавным-Васильевым, но покорился распоряжению «быть без мест». А спустя несколько месяцев сам Пожарский отказался стоять у сказки, когда тот же дьяк Сыдавной-Васильев сказывал боярство Борису Михайловичу Салтыкову. Но этот Салтыков был тогда в числе самых властных лиц; он со своим меньшим братом Михаилом бил челом на Пожарского в бесчестии. На приведенные ими ссылки Пожарский ничего не отвечал; однако к сказке не пошел, а уехал домой и сказался больным. «Поговоря с боярами», государь велел, чтобы боярство сказывал дьяк один, а в разряде записать, что сказано в присутствии Пожарского. Очевидно, Михаил Федорович и Боярская дума желали пощадить знаменитого князя. Но Салтыков опять «ударил челом» государю на Пожарского в бесчестье. Дело снова обсуждалось в Боярской думе и кончилось тем, что князя Димитрия Михайловича привели на двор Б.М. Салтыкова и выдали головой.

Сама правительственная власть в первые годы Михайлова царствования, по-видимому, еще не сложилась, не отлилась в твердые, ясно очерченные формы, хотя заметно очевидное стремление к ее восстановлению в прежнем объеме. Рядом с царем остается Великая земская дума, его избравшая, и все важные меры исходят от царя и этой Думы; обыкновенно вместе с царскими грамотами мы видим грамоты того же содержания, издаваемые от имени Земской думы. Таковы грамоты о мерах против Ивашки Заруцкого и воровских казаков, о посылке воевод на литовских людей и черкас, о пятой деньге и других чрезвычайных сборах. Избирательный Земский собор 1613 года помогал в управлении Михаилу до 1615 года включительно. В этом году он был распущен. Но помощь всей земли в управлении государством считалась еще столь необходимой, что вскоре объявлены были новые выборы в Земскую думу; она собралась уже в следующем, 1616 году и продолжала ту же деятельность. За неимением указаний, не можем сказать положительно, но, кажется, та же самая Земская дума 1616 года заседала в Москве и в 1618 году, в трудную эпоху Владиславова нашествия. Ввиду наступавшей опасности и вреда от местничества она утвердила государево предложение, чтобы воеводы и служилые люди «были без мест» до 1620 года; а затем участвовала в самом распорядке обороны. Одним из последних актов этой Думы второго созыва, по-видимому, было торжественное участие в просьбе Филарету Никитичу принять на себя патриарший сан.

Вообще никогда на Руси Великая земская дума не была таким господствующим и постоянным правительственным учреждением, как в шестилетний период от избрания Михаила Федоровича до возвращения из плена Филарета Никитича. Но душой правительства в это время оставалась Боярская дума, которая притом входила и в Земскую думу, как ее главная составная часть. По всем признакам, эта Боярская дума недаром обязала юного государя записью условий при его избрании. По одному свидетельству, близкому по времени, Михаил, «хотя и писался самодержцем, но ничего не мог делать без боярского совета». Другое, почти современное свидетельство с негодованием говорит, что бояре «уловивши» Михаила присягнуть на их вольностях, широко пользовались его юностью, неопытностью и смирением для своих «мздоиманий» и «насилий» над православным людом. Но далее личных корыстных целей члены Боярской думы, очевидно, не пошли и не упрочили за ней господствующего государственного значения. Чему способствовало отсутствие деятельного, энергичного руководителя и соперничество самих членов. Первое место в этой Думе занимал Ф.И. Мстиславский, известный именно противоположными качествами. А затем в ней заседали родственники и свойственники молодого государя, каковы: дядя его Иван Никитич Романов, двоюродный брат (сын тетки Марфы Никитичны) Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, Алексей Юрьевич Сицкий и братья Салтыковы, Борис и Михаил Михайловичи. Из них наиболее искусным дельцом, опытным в государственной политике, является Шереметев, вполне преданный Михаилу, избранию которого, как известно, он много способствовал. Однако наибольшим значением при дворе пользовались тогда братья Салтыковы, благодаря покровительству царской матери, великой старицы Марфы, которой они приходились племянниками. Уже по самому характеру своему не расположенный к самостоятельному и сколько-нибудь решительному образу действия, Михаил до возвращения отца, можно сказать, не выходил из привычного послушания своей матери и продолжал вести почти монастырский образ жизни, часто отправляясь на богомолье в ту или другую обитель. А великая старица, пережившая много горя и разных превратностей, достигши властного положения, не отличалась мягким характером. Ее любимцы, братья Салтыковы, многое позволяли себе, надеясь на ее заступничество, и, вероятно, на них-то более всего намекает летописец, говоря о мздоимцах и насильниках. Мы видели, как Д.М. Пожарский поплатился за свою попытку местничать с Борисом Салтыковым. До какой степени эти братья злоупотребляли своим придворным значением, показывает дело о первой невесте Михаила Федоровича.

Государю было уже за 20 лет, когда великая старица Марфа решила его женить. Она сама выбрала ему невесту: то была дочь скромного дмитровского помещика Ивана Хлопова. Этот Хлопов во время Бориса Годунова состоял приставом при Марфе Ивановне в Клину, куда она была отправлена с сыном после ее возвращения из заонежской Толвуйской ссылки. А великая старица взыскивала своими милостями всех, кто оказывал ей или ее семье услуги в Смутное время. Так, ради нее были награждены землей и обельными грамотами толвуйский священник Ермолай Герасимов с сыном Николаем и толвуйский крестьянин Поздей Тарутин с братьями и детьми. По ее же просьбе таковым же пожалованием награжден Богдан Сабинин за службу и «за кровь тестя его Ивана Сусанина».

Марья Ивановна Хлопова очень полюбилась Михаилу. По обычаю, она была уже взята в «верх», то есть в царский терем, где находилась под обереганием своей бабки Желябужской, родственницы Милюковой и, по-видимому, еще мачехи, то есть жены ее отца. Ее уже нарекли царицей, причем переменили ее имя на Анастасию; к ней назначены придворные чины. Отец ее Иван и дядя Гаврила вызваны в столицу; им указано служить при государе. Но кажется, эти братья Хлоповы, отуманенные внезапным приближением к трону, слишком рано и неосторожно возвысили свой тон; чем и возбудили вражду в братьях Салтыковых, опасавшихся найти в них соперников по влиянию. Однажды государь с приближенными людьми был в Оружейной палате и смотрел оружейную казну. Тут ему показали турецкую саблю и стали очень ее расхваливать. Кравчий Михаил Михайлович Салтыков заметил при сем, «что и на Москве государевы мастера сделают такую же саблю». Государь подал саблю Гавриле Хлопову и спросил его, как он о том думает. Гаврила ответил: «Сделают, только не такую же». Тогда Михаил Салтыков вырвал у него саблю из рук, заметив, что он говорит зря, не зная дела. Гаврила не захотел уступить, и у них произошла перебранка.

Недели две спустя после того у Марьи Ивановны Хлоповой вдруг открылась рвота, и она захворала желудочным припадком. Михаил Салтыков обратился к придворным медикам и спрашивал у них, что это за болезнь и нет ли от нее препятствия чадородию. Медики-иностранцы, доктор Валентин Вильс и лекарь Балсырь, успокаивали, говорили, что болезнь неважная и скоро пройдет. Но Салтыков мешал лечению, искажал слова медиков; уверял, что болезнь опасная, и приводил какой-то подобный случай, окончившийся скорой смертью. Собрали семейный совет; старица Марфа пристала к мнению Салтыкова, что «нареченная невеста к государевой радости непрочна». Михаил Федорович хотя и полюбил Хлопову и очень жалел ее, но остался верен своему характеру и согласился на жестокий приговор. Невесту его удалили из дворца; а вскоре затем ее сослали в Тобольск вместе с родными (1618 г.).

В ту же эпоху самовластия старицы Марфы Ивановны и ближних бояр обрушилось неправедное гонение на одного из главных подвижников освобождения России от поляков и русских изменников; я говорю о троицком архимандрите Дионисии. Автор его жития рассказывает, что, по совершении патриотического подвига, Дионисий в стенах своего монастыря продолжал отличаться необычайным смирением и аскетическим образом жизни. Он был до того кроток и ласков в отношении братии, что обыкновенно отдавал приказания в такой форме: «Если хочешь, брат, то поди и сделай то-то». Разумеется, ленивые и строптивые из братии нередко злоупотребляли его кротостью и смирением. Одни не двигались с места на том основании, что исполнение приказания предоставлялось на их волю; другие заводили с архимандритом разные пререкания и безнаказанно оскорбляли его. Особой дерзостью в этом отношении отличались головщик Логин и уставщик Филарет. Логин кичился своим звучным, красивым голосом; он искусно читал и пел на клиросе, но при сем своевольничал и по своему невежеству сочинял иногда такие распевы, которые совершенно искажали смысл и вызывали смех. Например, он произносил: «Аврааму и смени его до века» (вместо семени). Дионисий делал замечания, но Логин не внимал ему и возненавидел его как своего соперника; ибо архимандрит сам читал и пел так приятно, что народ его заслушивался. На его замечания Логин отвечал бранью и называл дураками сельских попов, которые сами не знают, чему людей учат. «Знал бы ты одно, архимандрит: с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоят». Приятель Логина Филарет гордился тем, что более сорока лет занимал у Троицы должность уставщика; а потому считал себя гораздо опытнее и умнее архимандрита, и даже сочинил собственное учение о человекообразности Божества на том основании, что Бог создал человека по образу и по подобию своему. Напрасно Дионисий обличал его келейным способом, не желая доводить дела до власти царской и патриаршей. Логин и Филарет сами посылали на него жалобы в Москву.

Рядом с этими биографическими чертами правительственные акты того времени показывают, что в заботах о материальном благосостоянии своей обители знаменитый архимандрит не отставал от других настоятелей, которые выхлопатывали разные льготы их монастырям, наиболее прославившимся в Смутную эпоху, каковы Кирилло-Белозерский, Ипатьевский, Соловецкий и прочие. Так, вместе с известным келарем Авраамием Палицыным Дионисий бил челом государю об изъятии всяких монастырских грамот от платежа пошлин, о возобновлении в Москве на Конской площади пошлины, взимаемой с продажных лошадей в пользу Троицкого Сергиева монастыря, о дозволении отыскивать и возвращать в вотчины этого монастыря крестьян, бежавших в течение прошлого десятилетия, то есть почти за все Смутное время; о том, чтобы Троицкий монастырь во всех делах ведался в одном приказе Большого дворца (где тогда начальствовал временщик Борис Мих. Салтыков), и так далее. И все эти просьбы обыкновенно удовлетворялись.

В московское разоренье, когда поляки выжгли столицу, сгорел и Московский печатный двор. В первые же годы Михайлова царствования решено было возобновить печатание богослужебных книг. Но вместе с тем поднят был вопрос об их исправлении или об очищении их от разных искажений и примесей, вносимых в течение веков небрежными и невежественными переписчиками, то есть возобновили труд, начатый еще Максимом Греком. Для сего труда, между прочим, вызвали в Москву троицкого канонарха старца Арсения Глухого, знакомого с греческим языком, и клементьевского священника Ивана Наседку. А эти два лица, в свою очередь, били челом, что особенно испорчена от неразумных писцов по всей Русской земле настольная книга Потребник и что им одним с этой книгой не справиться. Тогда по царскому указу (1616 г. 8 ноября) исправление Потребника поручено было преимущественно троицкому архимандриту Дионисию; а он, кроме названных лиц, в помощь себе должен был выбрать тех из монастырских старцев, «которые подлинно и достохвально извычны книжному учению и граматику, и риторию умеют». Дионисий с обычным рвением и добросовестностью принялся за порученный им труд и довольно скоро его окончил. При исправлении Потребника он и его товарищи, между прочим, уничтожили прибавочные слова «и огнем» в молитве при освящении богоявленской воды («и освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем»). Эта невежественная прибавка из неисправных рукописей успела уже перейти в Потребники, напечатанные при царе Федоре Ивановиче и патриархе Иове. Но уничтожение ее возбудило ропот.

В числе наиболее негодующих оказался помянутый выше головщик Логин, который при царе Василии Шуйском и патриархе Гермогене сам участвовал в печатании церковных уставов и самовольно вносил в них разные искажения. Он вместе с уставщиком Филаретом и ризничим Маркеллом написал в Москву донос на мнимую ересь Дионисия и его сотрудников. Местоблюститель патриаршего престола митрополит Крутицкий Иона, человек недалекий и малосведущий, дал ход доносу; вызвал Дионисия с товарищами и подверг их строгому розыску. Пристрастные судьи потребовали с Дионисия 500 рублей и, не получив их, велели заключить его в оковы, водить его к митрополиту в праздничные дни по улицам и площадям; чем выставляли его на поругание простому народу, в который была пущена молва, что это такие еретики, которые хотят вывести из мира огонь. Великую старицу Марфу не преминули вмешать в это дело, представляя ей исправителей еретиками.

Дионисий с терпением и кротостью переносил посланное ему тяжкое испытание, а печаловался только о своих товарищах. Из них Арсений Глухой не выдержал и подал челобитную боярину Борису Михайловичу Салтыкову, начальнику приказа Большого дворца, который, как мы видели, по просьбе самой братии, ведал Троицкий монастырь. Арсений, хотя и оправдывал поправки, но жаловался на Дионисия (и Ивана Наседку) в том, что он такое важное дело совершал не в Москве на глазах у митрополита, а у себя в монастыре. Обвиняемые были осуждены духовным собором. Дионисий приговорен к ссылке в Кириллов Белозерский монастырь (1618 г.). Но так как в это время случилось нашествие на Москву королевича Владислава и пути не были свободны от неприятельских отрядов, то архимандрита заключили пока в Новоспасском монастыре, причем не только наложили на него епитимию в 1000 поклонов, но подвергали побоям и другим мукам[6 - Акты эксп. Т. III № 3–5, 31, 36 и 37 (две грамоты, судная и уставная, для Устюжны Железнопольской, обе от 5 июня 1614 г.), 43, 48, 55 (ушедшие из Москвы бараши), 64, 68, 70, 78. Акты ист. Т. III. № 2, 3, 56, 62, 67 (старцу Дионисию Голицыну отдано сельцо Никольское, взятое у царицы старицы Дарьи, бывшей жены Ивана Грозного, Колтовской, а ей даны другие деревни), 68 (Никита Строганов, проживавший на устье Орла, у какого-то Якова Литвинова отнял его животы, в том числе 100 рублей, которые Литвинов «взял на зяте своем за убитую свою дочерь Усолья Камского на жильце на Семейке Серебреницыне»), 73 и 79. Дополн. к Актам ист. Т. II. № 17. Тут донесение 1614 г. белозерского воеводы Петра Чихачева и дьяка Шостака Копнина относительно сбора посошных денег и хлеба на жалованье стрельцам. Со всего Белозерского уезда «по разводу» приходилось, кроме посада Белоозера, 1219 руб. 22 алтына, а хлеба 1208 четвертей ржи, то же и овса. Но по случаю разорения от Литвы, черкас и русских воров собрали только около половины. С посада Белоозера приходилось 80 руб. 11 алтын, ржи 79 четвертей с осьминой и полчетверти и столько же овса. Посадские дали 50 руб., а хлеба совсем не дали. Когда же воевода с дьяком велели те недоимки править с двух земских старост и с посадских, то «они на правеж не дались, а велели звонить в набат и хотели (воеводу и дьяка) побить». Притом из 200 стрельцов, «прибранных» на Белоозере, сорок человек, получив денежное и хлебное жалованье, сбежали к казакам, несмотря на круговую по них поруку.Ответную грамоту на это донесение см. Акты эксп. Т. III. № 43. Посадским людям за сопротивление велено учинить наказание; для сбора четвертных доходов посылается на Белоозеро Никита Беклемишев.В следующем, 1615 г. воеводой здесь встречаем Ивана Головина, а дьяком Луку Владиславлева. Из царской грамоты к ним, вызванной донесением Беклемишева, видно следующее. Прежним воеводе и дьяку (Чихачеву и Копнину) велено наблюдать, чтобы дозорщик для сошного письма дворцовые и черные земли, розданные в мелкие поместья и составлявшие малые сохи (360 четей), соединял в одну большую соху в 800 четей. А с патриарших, митрополичьих и монастырских вотчин, «по прежнему окладу», велено собрать четвертных денежных доходов по 175 руб. с сохи на запасы ратным людям. (Белоозеро принадлежало к Галицкой чети.) Но воевода Чихачев и дьяк Копнин не разрешали переписать дозорные книги и рук своих к ним не приложили, по челобитью белозерских помещиков, которые жаловались, что в соху кладено только по 360 четей. Посланный сюда сборщиком Никита Беклемишев утверждает, что это челобитье неправедное, и ссылается на дозорные книги Ивана Шетнева, по которым и в меньшие сохи кладено по 600 четей пашни, а иногда и более. Царская грамота подтверждает новым воеводе и дьяку, чтобы по дозорным книгам Ивана Шетнева означенные поместные и вотчинные земли клались в живущую соху по 800 четей. (Дополн. к Актам ист. Т. II. № 39.) В 1614 г. видим другой случай сопротивления. В Чердынь приехал князь Никита Шаховской для сбора даней, кабацких и таможенных денег. Когда же он хотел поставить на правеж «земских людей» за недоимки, то земский староста Михалко Цанков с товарищи и некоторые посадские не только не дались на правеж, но и прибили самого сборщика князя Шаховского. Царская грамота приказывает чердынскому воеводе Волкову и дьяку Митусову старосту Ванкова и прочих буянов «перед князем Никитою бив батоги нещадно, вкинута в тюрьму на месяц, чтобы иным так вперед не повадно было воровать» (Акты эксп. Т. III. № 48). Любопытна посланная тем же Волкову и Митусову царская грамота, в июле 1615 г., о немедленном сборе «с Чердыни, с посаду и с уезду с осьми сох ратным людем за хлебные запасы» на тот год: «для дальнего привозу и крестьянские легкости», деньгами 1200 руб., и с сохи по полутора рубли за четь «с провозом» (Акты эксп. Т. III. № 72). Это первый известный нам перевод стрелецкой подати хлебом на денежный налог, по 150 руб. с сохи. См. диссертацию П. Милюкова «Государственное хозяйство России и реформа Петра Великого». СПб., 1892. С. 55. Здесь приводится еще пример 1616 г. в Устюжской чети, где на соху приходится по 160 руб. (Со ссылкой на «Приказные дела старых лет». Моск. глав. архив. Мин. ин. дел.) В той же диссертации см. рассуждение о чрезвычайном сборе пятой деньги. Рассмотрев источники и разные мнения о ней, автор склоняется к тому, что это был налог подоходный, а не имущественный (с. 59–63). Олеарий едва ли прав, говоря, что пятая деньга составляет пятую часть имущества (Чт. Об-ва ист. и древн. 1868. Т. IV. С. 261); а вместе с ним и проф. Н.П. Загоскин («История права Московского государства». Т. 1. С. 162). Шуйские акты. № 12 и 31 (Жалобы на дозорщиков и сыщиков). Об указанных местнических спорах см. Дворц. разр. I. Столбцы 96, 97, 109–111, 120–123, 129. СГГ и Д. Т. III. № 18 (приговор по делу Пожарского с Салтыковым).Относительно созыва Земского собора 1616 г. имеем царскую грамоту в Пермь великому воеводе Волкову и дьяку Пустошкину. Эта грамота подтверждает прежде посланную с приказанием: «Прислать к Москве для нашего великаго и земскаго дела на совет пермич на совет посадских лутчих и средних трех человек, добрых и разумных и постоятельных людей, тотчас, не мешкая ни часу, а на Москве тем (выборным) людям велену явитись в Посольском приказе думному дьяку нашему Петру Третьякову» (Акты эксп. Т. III. № 77). Этому собору 1616 г. принадлежат соборные приговоры о взыскании денег со Строгановых на ратных людей (Акты эксп. Т. III. № 79–81. В № 79 упоминается финансовая комиссия с участием в ней соборного старца Дионисия и князя Д.М. Пожарского. Различные мнения о земских соборах того времени Беляева, Загоскина, Сергеевича, Чичерина). О том см. Латкина «Земские соборы Древней Руси». СПб., 1885. С. 155–174. Котошихин. Прибавления к Псков. лет. (об ограничении власти Михаила боярами). Псковский летописец во всем обвиняет бояр, расхищавших царские села, «понеже неведомо бо царю, яко земские книги преписания в разорение погибоша». О преобладающем же влиянии Марфы на сына до возвращения Филарета из плена летописец прямо говорит: «Боголюбивая его мати, инока великая старица Марфа, правя под ним и поддержая царство со своим родом» (ПРСРЛ. Т. V. С. 64).Какие обширные земельные владения отхватили себе в Смутное время бояре и вообще сильные люди, видно из «Докладной выписки», составленной в 1613 г. вскоре после избрания Михаила. (Отрывок из этой выписки, сообщенный А.П. Барсуковым в Чт. Об-ва ист. и древн. 1895. Т. I.) Доклад этот назывался тогда «Земляным списком», как это свидетельствует «Указная книга Поместного приказа», изданная Сторожевым в «Описании документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве Мин. юстиции». Т. VI. (См. у него о составе этой Указной книги и как она слагалась после пожара 1626 г.) О хищениях боярских также в Псков. первой лет. (ПСРЛ. Т. IV. С. 332) под 1618 г. «Был во Пскове князь Иван Федорович Троекуров, и взял четвертой сноп на государя с монастырей и с церквей изо всякого хлеба на ратные люди, а села государевы розданы боярам в поместия, чем прежде кормили ратных». «Кормленая книга Костромской чети 1613–1627 гг.». Сообщ. Зерцаловым. Изд. Арх. комиссией. СПб., 1894 г. (Введение Лаппо-Данилевского). О вымогательствах и притеснениях населению свидетельствуют, например, грамоты царские бежичанам 1615 г., где говорится, как воеводы, приказные люди, посланники и гонцы незаконно взимали «кормы и многие посулы» (Чт. Об-ва ист. и древн. 1881. Т. III). О дворцовом хозяйстве в первые годы Михаила Федоровича (1613, 1614 гг.) любопытные подробности дают приходо-расходные книги Казенного приказа, изданные Археогр. ком. в Т. IX «Рус. ист. б-ки». Они дают указания на цены всевозможных товаров своего времени, на царских мастеров, их жалованье, награды разным лицам, поднесение подарков царю от торговых людей, иноземных и русских и прочее. Этими книгами, хранящимися в архиве Моск. Оружейной палаты, пользовался И.Е. Забелин для своих трудов «Домашний быт русских царей и цариц».О деле Хлоповой СГГ и Д. Т. III. № 63. ПСРЛ 65 и 66 (прямо обвиняет в этом деле Салтыковых и указывает на сопротивление Марфы возвращению Хлоповой). Рихтера «История медицины в России». М., 1820. Т. I. С. 121. Забелина «Домашний быт русских цариц». М., 1869. С. 226–236. В 1616 г. упоминается вологодский воевода Иван Хлопов (Сборник Хилкова. № 47). Об исправлении книг и о деле архимандрита Дионисия: его Житие. М., 1816. Скворцова «Дионисий Зобниковский». Тверь, 1890. Акты Арх. эксп. Т. III. № 166, 228, 329. Статья Казанского «Исправление богослужебных книг при патриархе Филарете» в Чт. Об-ва ист. и древн. 1848. VIII. Рукописные материалы указаны в «Истории Русской церкви» митрополита Макария. Т. IX. Отдел междупатриаршества. «Пожалованья по челобитьям Троицкаго монастыря»: Акты эксп. III. № 1 и 11. Акты ист. III. № 58, 59. Доп. к Актам ист. II № 37. Кирилло-Белозерский монастырь также выхлопотал себе право ведаться в одном приказе Большого дворца у Б.М. Салтыкова. О том грамота 1615 г. в Чт. Об-ва ист. и древн. 1885. II. В известиях Рус. Арх. ин-та в Константинополе (II. Одесса, 1897) в отделе Хроники «Потребник московской печати», напечатанный при Михаиле Федоровиче.].

II

Филарет Никитич и вторая война с Польшей

С возвращением Филарета Никитича из плена произошла большая перемена в московской правительственной сфере. Почувствовалась опытная, твердая рука; боярскому самовластью мало-помалу положен предел; преобладавшее и не всегда благое влияние великой старицы Марфы на своего сына уступило место исключительному влиянию отца, облеченного высшим духовным саном. На государственных грамотах нередко стоят рядом два имени: «Государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси с отцом своим с великим государем святейшим патриархом Филаретом Никитичем Московским и всея Русии».

Некоторые неправильно решенные дела были подвергнуты пересмотру. Так, одним из первых распоряжений патриарха Филарета была отмена соборного приговора по отношению к архимандриту Дионисию и его товарищам. Филарет воспользовался пребыванием в Москве иерусалимского патриарха Феофана и обратился к нему с вопросом: есть ли в греческих книгах при молитве водоосвящения прибавка «и огнем». Феофан отвечал отрицательно. Тогда вопрос был вновь предложен на обсуждение духовного собора; причем Дионисию предоставлена свобода обличать своих противников. Его освободили и возвратили на Троицкую архимандрию (1620 г.). Для вящего убеждения сомневающихся Филарет просил отъезжающего Феофана поговорить об этом вопросе с другими восточными патриархами и справиться в старых греческих служебниках. Феофан исполнил сию просьбу и вместе с патриархом Александрийским Герасимом прислал в Москву грамоты, в которых они подтверждали отсутствие в греческих книгах слов «и огнем». Тогда (в 1625 г.) Филарет разослал указ о том, чтобы церковные власти в печатных Потребниках означенные слова замазали чернилами.

Особенное внимание обратил патриарх на дело о ссылке нареченной государевой невесты девицы Хлоповой. Немедля по возвращении Филарета она была переведена со своими родственниками из Тобольска в Верхотурье, а в следующем, 1620 году ее переселили в Нижний, то есть еще ближе к Москве. Но с пересмотром дела о ней патриарх не спешил, потому что имел в это время другие планы насчет женитьбы своего сына.

Как основатель новой русской династии, естественно, Филарет желал придать ей блеска родственным союзом с каким-либо владетельным европейским домом. И вот началось искание невесты для Михаила Федоровича по заграничным дворам. Сначала послали одного московского немца в Дрезден, где он тайно, но безуспешно разведывал о саксонских принцессах. Потом, узнав, что у короля Датского Христиана IV есть две племянницы-девицы, принцессы Шлезвиг-Голштинские, снарядили в 1622 году в Копенгаген посольство с князем Алексеем Львовым и дьяком Жданом Шиповым. Снабженные подробным наказом, что говорить и как поступать, послы обратились к Христиану IV со сватовством старшей его племянницы Доротеи. После многих переговоров с королевскими советниками они наконец получили отказ под тем предлогом, что Доротея уже сговорена за одного немецкого принца. Тогда немедля, в том же 1622 году, московское правительство послало гонца к шведскому королю Густаву Адольфу сватать его свояченицу Екатерину, дочь маркграфа Бранденбургского. Долго тянулись и эти переговоры; но также кончились ничем, потому что со стороны невесты предъявлены были условия: во-первых, оставить ей и ее свите свободное отправление евангелического исповедания, а во-вторых, назначить ей в пожизненное владение особые города и земли. На такие условия московское правительство не могло согласиться, а особенно на первое. Иноземная принцесса, хотя бы и христианка, не только должна была принять православие, но и вновь креститься. (Постановление, чтобы иноверцы, переходящие в православие, подвергались перекрещиванию, было подтверждено на Московском духовном соборе 1620 г.) Кроме весьма затруднительного пункта о перемене исповедания, на неудачи сватовства за границей влияло еще и то обстоятельство, что старые европейские владетельные дома пока недоверчиво относились к прочности новой русской династии, имея перед глазами недавние бури Смутного времени.

Только после сих неудачных попыток Филарет Никитич занялся пересмотром дела о ссылке девицы Хлоповой, к которой Михаил, по-видимому, продолжал питать нежное чувство. Патриарх и царь собрали на семейный совет ближних бояр: Ивана Никитича Романова, князя Ивана Борисовича Черкасского и Федора Ивановича Шереметева. По решению этого совета подвергли допросу Михаила Салтыкова и придворных медиков-иностранцев о болезни царской невесты. Потом призвали к допросу Ивана и Гаврилу Хлоповых, отца и дядю невесты. Наконец отправили в Нижний целую комиссию из разных лиц с Федором Ивановичем Шереметевым во главе для допроса самой девицы Хлоповой, ее бабки и других родственников. Оказалось, что она была совершенно здорова и прежде и после своего пребывания во дворце. Интриги и виновность братьев Салтыковых были выяснены. Тогда они подверглись опале: им было указано немедленно выехать из столицы и жить в своих дальних вотчинах; причем помянули и вообще их неправды и хищения царских земель. Оставалось только воротить во дворец нареченную невесту. Но тут в дело вступилась великая старица Марфа: оскорбленная опалой своих любимых племянников, она с клятвами воспротивилась женитьбе сына на Хлоповой, и тот с обычным своим смирением уступил. Филарет также не настаивал.

Между тем государю шел уже 28-й год, а он все оставался холостым. Отстранив Хлопову, Марфа Ивановна женила сына на княжне Марье Владимировне Долгорукой. Но молодая царица заболела вскоре после свадьбы от неизвестной причины и спустя три месяца с небольшим скончалась (в январе 1625 г.).

Только в следующем году Михаилу Федоровичу удалось, наконец, с благословения родителей, вступить в прочный брак и устроить свое семейное благополучие. По старому обычаю, в Москву собрали несколько десятков красавиц. Но выбор государя остановился не на знатной девице, а на дочери незначительного служилого человека Стрешнева, Евдокии Лукьяновне, «доброзрачной и благоумной отроковице», как выражается русский хронограф. Отец ее Лукьян Степанович Стрешнев, по некоторым известиям, услуживал знатному и влиятельному боярину Федору Ивановичу Шереметеву; а дочь его жила при супруге боярина в качестве почти сенной девушки. Можно предположить, что и самый выбор государя произошел не без участия этой боярской четы. Свадьба была совершена 5 февраля 1626 года со всеми древнерусскими обрядами и церемониями, отличавшимися особой пышностью и многолюдством в царском быту. По особому указу велено было придворным чинам «на государской радости» быть без мест. Но главные роли на этой свадьбе, конечно, играли все те же ближние бояре: посажеными отцом и матерью государя были его дядя Иван Никитич с женой Ульяной Федоровной, тысяцким – князь Иван Борисович Черкасский, большим дружкой – князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский; Федор Иванович Шереметев ведал царским сенником или опочивальным чертогом; князь Борис Михайлович Лыков верхом на царском аргамаке с обнаженным мечом ездил у дверей этого чертога в качестве конюшего боярина. В числе дружек с той и другой стороны находим также князя Д.М. Пожарского и М.Б. Шеина; жены их присутствовали на свадебных церемониях в качестве свах; сыновья их также не были обойдены соответственным их возрасту назначением. А в числе участвовавших в процессии «фонарников» встречается Нефед Кузмич, сын знаменитого Минина, скончавшегося в первые годы Михайлова царствования.