Грани сна

– И напишу! Вы увидите!

Но так бывало, разумеется, только в те дни, когда старик выпивал горячительного напитка. А так-то вообще он был рукодельный и спокойный дед. И что интересно, никогда, даже выпив, не использовал матерных слов. Говорил, у них, каторжан, такое воспитание. Вместо нехороших слов, бывало, сочинял целый литературный оборот.

Побывав у друзей, а они были сплошь старые большевики, натерпевшиеся ужасов при царизме, он притаскивал домой те мнения и настроения, которые бурлили внутри этой прослойки населения. Особое возмущение профессиональных революционеров вызывало то, что ЦИК СССР[1 - Центральный исполнительный комитет, высший орган государственной власти в 1922–1938 годах. Избирался Всесоюзными съездами Советов, формировал Совет народных комиссаров и Верховный суд СССР.] в середине 1935 года распустил их общество.

– Нельзя ликвидировать добровольное общество! – бурчал старик. – Оно для того и добровольное, что разбежаться может только само, по своему добровольному желанию.

Или:

– Нельзя посягать на то, что создал сам Феликс.

Или:

– Мы, старые большевики, создали эту страну! Мы выше любых чиновников! А теперь эти бюрократы решают нашу судьбу. Получается что? А? Получается, эти чинуши хуже царских сатрапов, которые нас по каторгам морили.

Как-то раз он доверительно объяснил оказавшемуся в сфере доступности Лавру:

– Все запреты без толку, Лаврик: мы, революционеры, конспирологию изучали не по книгам. Собирались вместе, и будем собираться! Запретить нам встречаться и обсуждать вопросы по своему выбору – всё равно, что пытаться запретить мужчине играть в шашки с дамой. Ты их в окно гонишь – а они и там в шашки играют. Хе-хе-хе. Понял?

– Ой, дядя Ваня… Шутки твои…

Сегодня Иван Павлович на Лавра внимания не обратил. Он то ли обдумывал чей-то доклад, то ли сочинял речь. Зато им озаботилась баба Нюра: умелый кулинар, способная готовить пищу из чего угодно, она любила кормить молодого соседа. Вот и теперь:

– Лаврик, будешь кашку из репки? Вкусны-и-и-я…

– Обязательно, баб Нюр…

Москва, октябрь 1936 года

Студент Лавр Гроховецкий стоял посередине деканата, поглядывая в его огромные окна, и вполуха слушал путаную речь декана о моральном кодексе и необходимости для юношества уважать седины. Он был недоволен собой. Сотни раз говорил себе, что нужно быть сдержанным, держаться, как все! А он повёлся на глупости этого профана, профессора Лурьё. Он, проживший больше полутысячи лет! Беда в том, что чья-то глупость всегда его заводит. Не может он терпеть самодовольных дураков. Это минус, такую черту характера надо изживать.

За окном сиял прекрасный осенний день: тихий, солнечный. В приоткрытые фрамуги влетал прохладный воздух. Слышались невнятные разговоры и смех студентов во дворе и гудки автомобилей, проезжавших по Моховой.

Декан закончил читать нотации, передал слово сотруднику ректората, лысеющему блондину средних лет.

– Ректор согласился с решением об отчислении с исторического факультета МГУ студента Гроховецкого Лавра Фёдоровича, – без всяких околичностей, буднично, унылым голосом сказал блондин.

Лавр ожидал, что его накажут – так уж заведено в этих стенах, но исключение?..

– За что? – спросил он. – Это вы чего-то погорячились.

– Только и ждём, чтобы всякий бездельник давал оценку решениям ректората, – столь же уныло прокомментировал блондин.

– За то, что вы устроили безобразный спор с профессором Лурьё, – пояснил декан, указывая на профессора, сидевшего тут же.

– Яков Давидович, дорогой! – обратился к тому Лавр подчёркнуто уважительно и миролюбиво. – Чего такого безобразного углядели вы в моих вопросах?

– Какой я вам «дорогой»! – взвизгнул профессор.

– Не начинайте новых скандалов, молодой человек, – пробрюзжал блондин, а декан развёл руками, воздел очи горе? и пробормотал: «Ну, вот, опять», а затем лекторским тоном произнёс:

– Дело студентов – овладевать знаниями! Это же общеизвестная истина. А обвинять преподавателей в неправильном понимании истории студенты не должны!

Лавр попытался объяснить:

– Я же всего-навсего…, – но профессор не дал ему говорить, язвительно прокричав:

– Не для того вас приняли в столь прославленный университет, созданный ещё самим Ломоносовым, чтобы вы ревизовали марксизм-ленинизм, утверждая, будто в историческом развитии общества нет деления на общественно-экономические формации! Ведь если так рассуждать, то получается, нет и борьбы классов, не так ли? А? Что, примолкли?

– Мы оставили без внимания скандал, который летом Гроховецкий устроил на киностудии. А, наверное, зря. Надо, надо было отреагировать на сигнал товарищей кинематографистов! Гроховецкий крупно подвёл профессора Силецкого. К сожалению, сам Андрей Игнатьич отказался написать рапорт о его поведении.

Блондин бросил бумаги на стол, сказав:

– Лавр Фёдорович, приказ ещё не подписан. Сначала с вами побеседуют в комитете комсомола.

Этого ещё не хватало! – задумался Лавр. – Ведь попрут из комсомола, как пить дать, попрут. У них ума хватит.

– Идите, бывший студент Гроховецкий!

Он и пошёл, размышляя, что если б кто знал правду о его княжеском происхождении, то даже не приняли бы в комсомол. И в университет бы тоже не взяли.

Что делать?.. В этом году уже никуда не поступишь, надо искать работу, и опять готовиться к поступлению в вуз. А то в двадцать один год призовут тебя, Лаврик, в армию – думал он со здоровым цинизмом. Впрочем, по словам этого унылого, приказ об отчислении пока не подписан. Вдруг пронесёт?.. Но уж если вновь поступать, то точно не на исторический. Ах, дьявольщина! Ведь если выгонят из МГУ, то накроются и занятия в университетской секции тяжёлой атлетики!

Рассуждая обо всём этом, он, поёживаясь от зябкого ветра, шагал по Моховой. Остановился, чтобы застегнуть куртку. Пуговица вывёртывалась, не лезла в петлю.

– Да что ж сегодня за день такой, – возмутился он, и вздрогнул от удара по плечу:

– Грошик, ты, что ли?

Лавр смотрел на высокого улыбающегося мужчину лет под тридцать, в длинном чёрном кожаном пальто, и никак не мог сообразить, кто это. Наконец, улыбнулся:

– А, Леонид… Прости, не сразу узнал. И фамилию не помню.

– Ветров. А что не узнал – прощаю. Мы ж с тобой лет сто не виделись.

– Нет, – задумался Лавр. – Откуда сто? От силы лет сорок – сорок пять.

– Шутник! Ты даже меня перешутить сумеешь!

Лёню Ветрова, студента Литературного института им. А.М. Горького, иной сотрудник ректората, вроде давешнего блондина, охарактеризовал бы как бездельника. Он редко бывал в своём институте. Зато пописывал злобные фельетоны для газеты «За коммунистическое просвещение» и других изданий, имел широчайший круг знакомств во всех вузах столицы, и был в курсе всех студенческих дел. Красивый, обаятельный и общительный, всегда при деньгах – Лавру он попадался раза три-четыре, если не пять.

Впервые они встретились на вечеринке у студентов-физиков МГУ. Он туда забрёл, чтобы поболтать с неким Виталиком Гинзбургом; тот изучал распространение радиоволн, а Лавру эта тема была интересна. Лавр стал бубнить ему свои вопросы: можно ли передать в прошлое информацию о каком-либо событии. Виталик засмеялся:

– Это что получается: я сегодня со своей рации передам информацию туда, где рацию ещё не изобрели?.. И на кого-то там повлияю? Брось. И вообще, если предположить, что события прошлого имеют причины в настоящем, то придётся признать наличие в физическом мире сверхъестественных сил! А? В поповщине обвинят, а нам это надо?

– Но передать-то информацию можно? – настаивал Лавр. – Пусть её там не примут, но передать… Вдруг, с учётом гравитации, образовалась временна?я петля…

– Если информацию передать, а её не примут, то это всё равно, что не передать, – резонно возразил Виталик, и потащил его на вечеринку.