Чикагский блюз

Теплый внутренний туалет оказался на половине дяди Жоры, и сразу же после переезда мы сообща создали для нас нечто грандиозное в одной из кладовок с высоким окошком.

Гремело, как Ниагарский водопад! Потом урчало и всхлипывало, когда в бочку, стоявшую на чердаке, закачивалась вода. Из крана над крохотной раковиной стреляло рыжей водой. Бедная кошка Сильва, которой мама поставила ванночку с песком в этой, так сказать, туалетной комнате, входила туда как на минное поле, а выскакивала вприпрыжку. Иногда она покидала грохочущий клозет через открытое окошко, торопливо спрыгнув под куст сирени и тут же ударяясь в бега. Дяди-Жорин спаниель Чарли смотрел на нее сочувственно и на всякий случай перебирался подальше от дома. «Черт его знает, может, там стреляют, – читалось на его озабоченной мордочке. – Лучше отойти, пока не поздно…»

Огромные веранды с ромбиками разноцветных стекол были веселы в любую погоду. Дядя Жора поставил на своей веранде письменный стол с зеленым сукном и сказал, что теперь будет зарабатывать Нобелевскую премию по физике. Главное, чтобы хватило терпения и бумаги.

Дядя Жора говорил, что его идея, как все гениальное, проста. Он собирался придумать прибор, разгадывающий принцип строения любого продукта или живого существа. Так сказать, его формулу. И по этой формуле, заданной другому прибору – синтезатору, воспроизводить желаемое в любых количествах.

– Нужны нам, например, монголы для охраны границы с Китаем. Пожалуйста! Засыпаем в синтезатор компоненты этих пограничников, нажимаем кнопку и задаем количество – два миллиона дружественных монголов ростом метр восемьдесят, весом девяносто килограммов… Ба-бах! Несколько дней работы прибора – и китайская граница на замке! Или, например, колбаса твердого копчения. Ну нет, колбаса – это слишком примитивно… Возьмем лучше соленые огурчики…

– А что, самим-то уже не вырастить? – интересовалась бабушка. – И чем ты этих монгольских парней кормить будешь? Их солеными огурцами не прокормишь…

Она чувствовала себя хорошо и сидела с вязаньем то на нашей веранде, то у дяди Жоры с тетей Зиной. У бабушки была своя комната с двумя окнами и круглой печкой-голландкой, которую я несколько раз протапливал, потому что бабушке хотелось просушить стены – она говорила, что сухая штукатурка вбирает влагу, и если долго не топить, то стены сыреют, несмотря на то что дом выстроен из хорошего деревянного бруса. Бабушка самостоятельно облазила все подвалы, чуланы и чердаки с фонариком и свечкой в руках. Свечку она зажигала, чтобы проверить, откуда и куда дует. В молодости бабушка работала проектировщиком, строила в Китае металлургический завод и геометрию с физикой объясняла нам с Катькой гораздо понятнее, чем папа или дядя Жора.

Папа объяснял занудливо, предварительно перечитав чуть ли не весь раздел учебника, а дядя Жора – с налету, ярко и убедительно, но не всегда понятно. От его веселых сравнений мысли разбегались, а сложить их обратно было не так-то просто. «Ну, поняли, черти полосатые, что такое закон Ома?» – спрашивал дядя Жора, когда мы с Катькой переставали трястись от щекотки, имитирующей электрический ток в цепи, и вытирали слезы. Мы говорили, что поняли, и, выждав немного, шли к бабушке – допонимать по-настоящему.

Участок наши отцы-близнецы не делили. Какой смысл делить кусок леса, в котором держится зеленый сумрак, растет черника, пищат комары и стоит старая беседка с железной крышей. Братья только сделали вторую калитку, отворявшуюся прямо в лес, чтобы было удобнее ходить за лисичками и сыроежками, которые росли за забором.

Мы перебрались на новую дачу и стали пахать, как новенькие трактора: переклеивали в комнатах обои, красили рамы, перила, чинили забор, а дядя Жора за свои деньги нанял двух маляров, которые покрасили весь дом в канареечный цвет, а железную крышу – в салатный. У отца осенью должен был выйти учебник в издательстве, и он обещал отдать свою долю с гонорара.

– Ну что такое деньги! – снисходительно говорил дядя Жора и обнимал отца за плечи. – Ты же знаешь, для меня главное – красота. Скажи лучше, красиво получилось?

– Как тебе сказать… – пожимал плечами отец. – Конечно, лучше, чем было… Но деньги все равно отдам.

3

Когда красили крышу, я попросил маляров снять железный штырь с флюгером-самолетиком и обнаружил, что истребитель сделан из крепкого бука и покрыт лаком. В нем было сантиметров двадцать длины, не больше. На штыре он поворачивался с помощью подшипника. И в центр винта тоже был вставлен маленький бесшумный подшипник, отчего три буковые лопасти при малейшем дуновении ветерка начинали вращаться и сливались в прозрачный круг, как у настоящего самолета. В кабине сидел нарисованный пилот, нарисованы были даже очки и лямки парашюта. Мы с папой осторожно скрутили самолетик со штыря, я помыл его губкой с мылом и, когда он высох на солнце, тонкой кисточкой подновил звездочки и бортовой номер; «12».

Звездочек на фюзеляже было семь, что соответствовало числу сбитых самолетов противника. Отец сказал, что бывший хозяин дачи последние годы преподавал в Военно-воздушной академии, а во время войны воевал на Ленинградском фронте.

Я поставил самолет на шкаф – сушиться, и в моей комнате вкусно запахло лаком. Сильве я пообещал взбучку, если она будет крутить лапой винт или уронит машину на пол. Еще я по совету отца смазал подшипники графитовой смазкой. Когда лак высох, я, к своему удивлению, обнаружил с нижней стороны левого крыла процарапанную надпись: «Мне сверху видно все, ты так и знай!» Это была строчка из песни, которую распевали наши летчики в кинофильме «Небесный тихоход».

Моя комната была на втором этаже. Из окна как на ладони были видны наш участок с беседкой и мрачный еловый лес, начинавшийся за забором.

За улицей я тоже мог наблюдать: стоило мне перейти в пустующую пока комнату напротив, где потрескивал под подошвами крашеный пол, глянуть в окно, и вот они, наши железные ворота, калитка, пацаны и девчонки с велосипедами, ждущие Катьку или меня. И машущий хвостом Чарли, которому запрещено в одиночку выходить с участка, но он все равно выходит, чтобы сикнуть на какой-нибудь кустик и обнюхать траву вдоль канавы.

Флюгер-самолетик не был виден из окна, но я знал, что он летит прямо над изголовьем моей кровати, всегда против ветра, и часто слышал сквозь открытую форточку мягкое жужжанье его винта. Лежа в постели, я представлял пилота в кабине, с парашютными лямками на груди, его шлем, очки-консервы, мысленно видел счастливый бортовой номер «12» и семь красных звездочек на фюзеляже – семь воздушных побед. А по ночам, когда дом застывал тишиной и спокойствием, я представлял себя на месте пилота. Видел просверки трассирующих пуль, дымный хвост подбитого мною «юнкерса» – он падал в сторону замерзшего залива, слышал уханье зениток, что били от Ростральных колонн, совсем неподалеку от дома, где моя тридцатилетняя бабушка сбегала с двумя сонными мальчиками-близнецами по лестнице в бомбоубежище. Видел стремительный подъем светящейся стрелки высотомера – это мой истребитель, вздернутый полукругом штурвала, рвался в звездное небо, чтобы при лунном свете пойти в лобовую атаку на прорвавшийся к городу «Мессершмитт-109» с черными крестами на крыльях и фюзеляже… И замирало сердце, когда две ревущие машины сближались лоб в лоб, чтобы одна из них на последних метрах дернула закрылками и ушла вверх, подставив брюхо пулеметной очереди. Пару раз и у меня сдавали нервы – я видел себя под куполом парашюта, лицо пылало от стыда и морозного ветра, и вдали догорал брошенный мною самолет…

Но побед в этой мысленной схватке было больше, чем поражений. Вот фашистский самолет взмывает вверх – я отчетливо вижу, как разрывные пули с треском вспарывают его дюралевое брюхо. После этого я приземлялся и мысленно пририсовывал новую звездочку на свой фюзеляж. Нет, вру! Это делал пожилой механик в комбинезоне, как в кинофильме «В бой идут одни старики».

4

Этот Гриня не понравился мне с самого начала. Он перешел на второй курс книготоргового техникума и давил на нашу компанию психически. У Грини были длинные руки, желтые вьющиеся волосы на щеках и серые нахальные глаза с прищуром, которыми он разглядывал девчонок. Гриня приезжал на нашу полянку на вишневом мопеде «Рига» и, не слезая с седла, брал у пацанов мяч и забрасывал его одной рукой в баскетбольную корзину. Он курил и, не скрываясь, пил плодово-ягодное вино. Еще он рассказывал, как проникал на танцы в пионерлагерь «Двигатель» и клеил там кого хотел – студенток-пионервожатых или девиц из первого отряда.

Когда на полянке появлялась Катька, Гриня заводил свой трескучий мопед и начинал выхваляться, изображать из себя бывалого гонщика: крутился по окрестным тропинкам и резко тормозил под баскетбольным щитом, покрывая полянку голубым пахучим дымом. Однажды он предложил Катьке прокатиться с ним, но Катька, взглянув сначала на Гриню, потом на мопед, поблагодарила и, изящно заложив мяч в корзину, продолжила игру в «минус пять» с третьеклашками. Я-то знал, что ей нравится Лёньчик, студент филфака, который носил дымчатые очки, как Анджей Вайда, крутил в парке на турнике «солнышко» и обращался к Катьке на «вы». Он играл с нами в волейбол, высоко выпрыгивал к сетке и называл нас стариками и корифеями.

В тот день я тащился с картошкой и двумя бутылками молока из магазина, и Гриня притормозил возле меня.

– А чего это твоя сеструха целку из себя строит? – сквозь треск мотора прокричал Гриня. – Или тебе все-таки дает?

Он захохотал и умчался на своем вишневом мопеде.

Я почувствовал, как загорелось лицо, и остановился возле водопроводной колонки. Огляделся – улица была пуста, нас никто не слышал. И тут до меня полностью дошел смысл сказанного. Я умылся, попил ледяной воды и сел на склоне канавы, кусая травинку и соображая, что теперь делать. Ошибки быть не могло—я все расслышал так, как расслышал.

В канаве стрекотали кузнечики, а за моей спиной добродушно фыркала пасущаяся на поляне лошадь.

Я подумал, что есть смысл дождаться, когда Гриня поедет обратно, и метнуть в него сетку с картошкой. А когда он свалится со своего мопеда, плеснуть в него молоком и сказать: «Так что ты молол своим поганым языком? Повтори!» А потом пусть он меня лупит, если догонит…

Я просидел с полчаса, но Грини не дождался. До дома меня довез дядя Жора, возвращавшийся из города на своей «Волге» с блестящей фигуркой оленя на капоте. Он притормозил у колонки и махнул мне рукой. На заднем сиденье у него синели два новеньких почтовых ящика.

– Давно надо было купить, – похвастался дядька приобретением. – А тот фанерный выброшу к чертовой матери, сгнил совсем.

– А второй зачем? – спросил я.

– Вам, – пожал плечами дядька. – А то газеты на крыльцо кладут, письма камушком придавливают. Как в деревне…

На следующий день отец с дядей Жорой привернули к воротам два синих почтовых ящика, и тетя Зина принесла из сарая пузырек с белой нитрокраской и кисточку.

Мы с Чарли сидели на бревнах, сложенных около забора, и смотрели, что собирается делать его хозяйка. Настроение у меня было поганое. Я не спал половину ночи, но так и не придумал, как поквитаться с Гриней. Лезть в драку? Да он отшвырнет меня своими ручищами. Сделать хорошую рогатку и выбить ему глаз? Подкараулить возле дома и врезать колом по загривку? Все это пахло детской колонией, но нельзя же прощать такие гадости. А если он и дальше будет выкаблучиваться при всех, жизни мне в Зеленогорске не станет…

Тетя Зина размешала кисточкой краску, Чарли фыркнул от сладковатого запаха, и на синий фон легли мелкие белые буквы: «Г. М. Банников».

Тетя Зина перешла ко второму ящику, Чарли крутнул головой, чихнул и, соскочив с бревен, ушел на участок. Тетя Зина, пожалев бедную собаку, которой вредная хозяйка не дает дышать чистым воздухом, быстро настрочила на нашем ящике «С. М. Банников» и полюбовалась ровностью букв.

– Вот это я понимаю – работа! – похвалил отец надписи. – И что очень ценно, нет запаха бараков: квартира номер один, квартира номер два… Да, Жора?

– Блеск! – сказал дядя Жора. – А как тебе, Элечка?

Мама сказала, что ящики хорошо смотрятся, и похвалила тети-Зинину работу.

Мне тоже понравилось, как написано, но не понравилось, что теперь все будут знать нашу фамилию. Без фамилии на воротах как-то было спокойней. Кому надо, тот узнает, а чтобы всем объявлять… Но не будешь же спорить со взрослыми, тем более когда их четверо.

Я свистнул Чарли и пошел прогуляться в лес. Когда мы возвращались домой, я остановился и залюбовался самолетиком – его несло навстречу ветру, и казалось, он летит очень высоко, среди бегущих по небу белых туч…

Гриня нарисовался на площадке к вечеру, когда мы уже расходились, и, не слезая с мопеда, стал гонять по земле мяч, изображая игру в мотобол. Было заметно, что он поддатый. Трещал мотор, стреляя удушливым дымом, и девчонки, покрутив пальцем у виска, разобрали велосипеды и покатили по домам. Мы с парнями стояли кучкой, и как только Гриня забил мяч в кусты, я сходил за ним и пристегнул пружиной к своему багажнику. Сразу сваливать было бы несолидно, но и оставаться не было смысла. Я сделал вид, что не замечаю Гриню, а проверяю, хорошо ли накачаны колеса велосипеда.

Гриня выключил мотор, закурил и насмешливо посмотрел в мою сторону.

– Я теперь тебя Кабаном звать буду, – крикнул он. – Ты же Кабан! Кирилл Банников. Ка-банников! Усек, Кабан?

За моей спиной кто-то из ребят засмеялся.

– А сестрица твоя, Екатерина Банникова… – Гриня стал медленно натягивать кожаные перчатки, – будет у нас… Е… – Он выдержал паузу и слил Катькин инициал с фамилией. – Понял, от какого слова, Кабан?

И опять за моей спиной кто-то услужливо засмеялся.

– Вот так вот! – победоносно заключил Гриня и крутнул педаль мопеда. – Бывай, Кабан!

Я дождался, пока рассеется кислый дым от его мопеда, и, ни с кем не прощаясь, сел на велосипед и поехал к дому.