Прости меня, незнакомка. Рассказы и зарисовки

Понкин снова попытался высвободить руку.

– Все, касатик, пару слов только еще и скажу, – успокоила его гадалка, – положи на ладонь бумажку, чтобы закрепить сказанное.

Порывшись в карманах брюк, Понкин протянул ей затерявшийся в складках ткани трамвайный билет.

– Нет, нет. Для гадания нужна денежка. Только для гадания.

Он в досаде снова открыл портмоне и достал из него рубль.

– Доставай красненькую, касатик, вон она у тебя сбоку выглядывает. Вернее будет, а мне самой от тебя ничего не надо – и так с лихвой все, что хотела, получила.

Понкин послушно положил себе на ладонь десять рублей.

Цыганка что-то пошептала над червонцем и резко дунула.

Десятка исчезла.

– А, гори все синим пламенем! Ни тебе, ни мне, касатик. Можешь забыть все, что я наговорила. Время придет – само все всплывет в голове и в сердце. Одно запомни – выбор всегда за тобой. Да беги скорей, а то поезд уйдет.

Понкин был шокирован той артистичностью, с которой у него выманили деньги, но качать свои права было поздно – вагон уже медленно начал ползти вдоль перрона.

Прощай, червонец…

II

Начавшийся со сплошных неудач день заканчивался. Расшвыривая по сторонам тьму ночи, тепловоз тянул за собой ядовито-зеленую ленту вагонов. Понкину не спалось. Мимо вагонного окна с шумом пролетели арки железнодорожного моста, потом со звоном выскочил шлагбаум, мелькнул желтый огонек обходчика, и тут же, убегая назад, все поглотилось мглой.

Понкину редко приходилось ездить поездом на большие расстояния, и теперь он чувствовал себя неуютно в переполненном плацкарте. Бесконечное покачивание вагона, стук колес, хлопки тамбурных дверей, перешептывание пассажиров в соседнем купе – все действовало раздражающе. Спать было невозможно. Лежа на верхней полке, он ворочался с боку на бок, но так и не мог найти удобного для тела положения. Наконец, изрядно намучившись, удалось сомкнуть отяжелевшие веки и зависнуть где-то посередине между сном и явью.

В голове замельтешили чьи-то лица, обрывки разговоров… Причудливо переплетаясь, они ткали ковер полуснов.

Вот он в вестибюле института просит у заведующего перенести отпуск с августа на июль так, чтобы совпало с отпуском жены. В разговор вмешивается главный инженер и до хрипоты в горле доказывает, что в вагоне-ресторане курица недоваренная. Заведующий начинает кричать, что это система во всем виновата.

Рядом с ними какой-то голос убеждает:

– Нет, вы все меня не уважаете!

Понкин открыл глаза.

– Тише ты, тише. Все тебя уважают. Видишь, люди спят? – успокаивали в другом конце вагона разбушевавшегося пассажира.

Хлопнула дверь тамбура, пьяного буяна куда-то увели.

В соседнем купе снова зашептались о курице.

Понкин перевернулся на спину.

Как же все вокруг мерзко и отвратно – и этот поезд, и вся эта командировка. Ладно б еще куда поближе к цивилизации направили, а то в захолустный Н-ск. И ведь не открутиться было. Плевать им на человека со всеми его проблемами, потребностями, желаниями. Плевать, что у него трое детей и с женой не все ясно – без конца какие-то недомолвки, секреты.

Образы детей и Маши незаметно оттеснили в сторону мысли о работе. Вот они всей вместе в выходной день собрались в гостиной. Двое старших сидят друг напротив друга за шахматной доской, а младшую, Иришку, жена учит играть на пианино. Ее пальцы мягко бегают по клавишам.

И как это раньше его могли раздражать этюды Черни? Сейчас они звучали приглушенно и мягко. Понкин обрадовался было, что окутываясь теплой истомой, тело наконец погружается в блаженную невесомость сна. Но тотчас откуда-то издалека, гиперболически расширяясь, к самому его уху придвинулись толстые мясистые губы Матвеева и зашептали:

«Твоя жена опять возле метро с Киндиновым разговаривала. Веселые такие, улыбаются оба…»

И сразу, заслонив Матвеева, среди сутолоки метро появилась Маша. Но это была уже не та Маша, которая разучивала с Иришкой этюды. Маша в метро не улыбалась, как та, домашняя. Эта Маша была злая и развратная. Обхватив обеими руками голову Киндинова, она страстно целовала его глаза, лоб, губы… Ее разгоряченное тело плотно прижималось к широкой груди, бедрам этого заплывшего жиром наглеца.

«Она моя! Моя!» – пытался исторгнуть из горла крик Понкин, но ни язык, ни губы его не слушались.

Он напряг все силы, чтобы оттолкнуть Киндинова от жены, но налитые свинцом руки предательски отказывались повиноваться хозяину.

Маша и ее любовник не замечали его, не замечали толпы снующих вокруг людей, все теснее и теснее прижимаясь друг к другу.

Слезы жалости к самому себе, одинокому, обманутому, беспомощному покатились по щекам.

– Как же это? Как? Как? – спрашивал он трясущимися губами не то у Маши, не то у самого себя.

– Как? Как? Как? – перестукивали колеса поезда.

Понкин открыл глаза и некоторое время, не отдавая себе отчета в том, где он и что с ним, ошеломленно вглядывался в зеленоватый сумрак вагона, различая вдали, перед самым выходом в тамбур, неясные силуэты Маши и страстно целующего ее ненавистного Киндинова.

– Нет, нет, это никак невозможно: трое детей, да и возраст у Маши уже за сорок. Не сорок ли два в августе будет?

Остатки сна окончательно рассеялись. Он принялся логически доказывать самому себе, что Маша совсем не такая, как ее подруги. Но перед глазами снова и снова вставала увиденная во сне картина, и ничто на свете, никакие логические построения не могли оторвать Машу от Киндинова.

Тогда он попытался разрешить возникший душевный дискомфорт по-другому. «Собственно говоря, не все ли равно, как она там себя ведет, с кем обнимается. Мы всегда жили каждый сам по себе. Да, научились избегать ссор, научились терпеть друг друга. Но это еще не любовь! Настоящей любви, так, чтобы радость и боль одного были радостью и болью другого, пожалуй, никогда и не было».