Сопроводитель

Как бишь там говорил тот шустрый парень с ногами, как у рояля? Документы на машину в кармашке солнцезащитного щитка. В общем, там, куда их все нормальные водители кладут. Я поднял руку, отогнул щиток. В нем действительно чувствовалась объемистая пачка бумажек. И я искренне надеялся, что это не «кукла».

Однако в кармашке, слава богу, оказались именно документы. Контора, нанявшая меня, предпочитала играть по-честному. По крайней мере, со мной. Поэтому, выудив из общей кучи техпаспорт, я извлек из кармана собственное мое водительское удостоверение, предмет тихой гордости – все категории и ни одного прокола. Прокалывали другие удостоверения, а это вот уже в течение пятнадцати лет мне удавалось сохранять девственно чистым. Жалко будет, когда через пару лет придется получать права нового образца. На них, говорят, вообще ничего пробивать не будут. Просто отбирать. Конец эстетике!

Милиционер Саркисян принял документы и принялся изучать их – если не тщательно, то не без внимания. Первым делом уставился в удостоверение, сверив тамошнюю фотокарточку с моей физиономией. Видимо, совпало, потому что больше он от удостоверения не отрывался. Аж целую минуту. И за эту минуту его лицо стало кислым, как неспелая груша. Ни одного прокола? Жалко, жалко. Надо бы пробить, а то непорядок, да? Но пробивать, собственно, пока было не за что, хотя я потел и нервничал про себя. Однако правила движения мною не нарушались – во всяком случае, при Саркисяне. Все мои грехи лежали в иной области. И он, дотошная скотина, принялся выискивать их в техпаспорте. Дважды недоверчиво взглянул туда и радостно осклабился. Понятное дело – там стояло совсем другое имя, чего ж не радоваться?

– А где доверенность? – ехидно поинтересовался он.

Я тяжело вздохнул и принялся выискивать в кучке бумаг доверку, пытаясь на ходу придумать историю пожалостливей – мол, невидимыми секретными чернилами заполнялась, или еще чего в том же духе. Но, найдя, скупо, по-мужски, прослезился и думать перестал. Потому что отпала необходимость – кто-то предусмотрительный уже заполнил ее по всем правилам, даже мои номер и серию паспорта вколотил. Где раскопытил? Впрочем, мало ли? Контора, подогнавшая мне машину, на мелочи не разменивалась, а значит, связи имела солидные. Что им паспортные данные какого-то бывшего таксера? Так, семечки.

В общем, я был на них не в обиде. Я радовался, что Саркисян поимел крутой облом и на этом фронте. Зато, как и боялся, внешний вид многострадальной «Тойотки» вызвал у него неподдельный интерес. Не выпуская из рук документов, лейтенант обошел машину спереди, неодобрительно покачал головой и поцокал зачем-то языком. Потом зашел сзади. Не знаю, что он обнаружил там – наверное, столкновение у городского светофора для моего автомобиля не прошло даром. Опять покачал и поцокал. Главное – постоянство во всем, даже в жестах. Берите пример.

Вернувшись обратно, он встал у водительской дверцы, посмотрел напоследок взятые у меня бумаги, потом мерзко усмехнулся и сказал:

– Боюсь, вам придется выйти из машины. Есть ряд вопросов…

Если вы думаете, что он застал меня врасплох, то вы жестоко ошибаетесь. Еще когда он в первый раз начал щелкать языком, изображая белку за обедом, я понял, что мент Саркисян таки сделает мне какую-нибудь мерзость. Поэтому в ответ на его предложение я тяжело вздохнул, хлопнул руками по баранке и подчинился.

Выбираясь наружу, мельком взглянул в сторону ментовской машины. В салоне темнели еще два силуэта. Разглядывать их внимательнее я не стал, как не стал и придавать значение тому факту, что они вообще есть. А чего, в самом деле? Обычная ситуация. Милиция нынче пуганная стала, по одиночке на людях старается не появляться, чтобы не вводить во искушение разных хуцпанов и шлимазлов. Проломят голову, отберут пушку, иди и доказывай потом, что ты действительно милиционер и тебе хребет при исполнении переломили, а не верблюд и таким уродился.

– Что-то машина у вас в каком-то потрепанном состоянии, – сообщил мне Саркисян, дождавшись, пока я покрепче встану на ноги. И сделал общий жест – мол, смотри, какое безобразие. При этом слегка зацепил и окружающую среду, где безобразия не было в помине.

– А не повезло ей, – охотно объяснил я. Настроение после обнаружения заполненной доверки было хорошее. Разговорчивое такое настроение. – Дураку досталась.

– Вам, что ли? – усмехнулся Саркисян.

– Зачем мне? – удивился я. – Что, кроме меня в нашей стране дураков мало? Напарничку моему. Он, как не с той ноги встанет – каждый предмет в двойном экземпляре видит. Вот и врезается во что ни попадя. Иногда даже жалко становится. Не его, конечно – пусть хоть голову себе расшибет. Машину жалко.

– Документы у вас в порядке, – сообщил гаишник радостную весть, от которой моя душа чуть не захлебнулась в невесть откуда взявшемся бальзаме. Однако радоваться было рано. Да и вообще не стоило, как я понял немного погодя, когда стало совсем уже поздно что-либо менять. – Но ездить с таким ветровым стеклом… Вы хоть дорогу сквозь него видите?

– Вижу ли я дорогу? Вы улыбаетесь? У меня суперзрение. Меня однажды чуть в НАСА не завербовали, чтобы невооруженным глазом за советскими спутниками следил. Только я Родину задешево не продаю, поэтому до сих пор шоферю. А дорогу – можете, товарищ Саркисян, не сомневаться – я вижу. Я ее настолько прекрасно вижу, что даже вас с вашим, извините, жезлом, заметил.

– Ну да? – он снова сделал вид, что не верит ни одному моему слову, но потом передумал – оспаривать последний факт было глупо, поскольку я стоял перед ним, как неопровержимое доказательство. – Ну да. Допустим. Только у нас не всех в НАСА вербуют, есть и подслеповатые граждане, есть и совсем слепые. А правила для всех одни писаны, так что мы не можем позволить вам разъезжать с таким нецензурным видом лобового стекла. Потому что сами понимаете, какой дурной пример другим вы подаете. Сейчас мы вас, конечно, отпустим, но вы должны сразу по прибытии на место заменить стекло на идентичное, но целое. А пока, чтобы вам впредь неповадно было, наложим на вас небольшой штрафчик. Договорились?

Ага, дудки. Я до таких глупостей не договариваюсь даже после полутора бутылок водки. Просто, наверное, умом не вышел. Но – ситуация! – возражать не приходилось. Нащупывая в кармане рубли, на которые вчера успел обменять пару сотен баксов, я, вслед за Саркисяном, направился к бело-голубой машине с офигенной мигалкой на крыше.

При нашем приближении один из товарищей, сидевших в салоне, выбрался наружу. На боку у него висел автомат – укороченный «Калашников». Я, в принципе, не обратил на это внимания – они, почему-то, всегда выползают наружу, когда клиент приносит деньги. С другой стороны, может, человеку просто косточки размять захотелось. Не бить же его за это ногами по лицу.

Мимо с явно завышенной скоростью пронесся «Форд». Человек с автоматом проводил его безразличным взглядом. Потом повернулся в нашу сторону. Саркисян неспешно подошел к машине, вынул из-за пазухи книжку со штрафными квитками и, положив на капот, принялся заполнять. Писал он быстро, я бы даже сказал, привычно, хотя, наверное, совсем не каллиграфическим почерком. У тех, кто пишет много и быстро, почерк почти всегда безнадежно угроблен.

Заполнив бланк, лейтенант поднял голову и поманил меня к себе:

– Подойдите сюда. Прочитайте, распишитесь и заплатите.

Я в очередной раз тяжко вздохнул, подошел к нему и склонился над бумажками. Автоматчик при этом выпал из поля моего зрения. Зато почти сразу уши заполнил отчаянный и ставший таким привычным вой Леонида Сергеевича. Оглянуться и посмотреть, что с ним случилось на сей раз, я, однако, не успел – на голову мне опустили что-то тяжелое и до крайности твердое. Сквозь разлетающиеся из глаз искры я успел заметить только одно – почерк у Саркисяна был, как ни странно, почти идеальный. Но этот факт меня уже не заинтересовал.

5

Можно обзывать себя всякими словами, вплоть до матерных, можно делать себе больно путем бития головой об асфальт, но если уж родился дураком, то это надолго, вернее – навсегда. Не только до смерти, но и в память потомков, как в компьютерный банк данных. И будут ходить просвещенные потомки, плюясь направо и налево при воспоминании о Михаиле Семеновиче Мешковском – экий был олух, прости, Господи! Вспомнить тошно. А уж в сказке сказать или пером описать – это какую ж наглость иметь надо? Как будто нет у нас людей подостойней, орденоносцев и прочих передовиков, которые за смену, ежели приспичит, могут два, а то и три плана выполнить. Людей, скажем, обслужить, камня надолбить или еще чего. В общем, прямая Мишку дорога – в туалет, там залезть в унитаз и самому за пипетку слива дернуть. Чтобы смыться, на хрен, навсегда из памяти людской, потому как – не место.

Самое досадное, что все это я говорил себе сам и готов был подписаться под каждой фразой. Кровью, потом, соплями, а если хотите – простой шариковой ручкой.

Я ползал по дороге, болтая из стороны в сторону и без того разламывающейся на равные дольки головой и слушал благовест, который дарили мне расквартировавшиеся где-то в районе мозжечка, у основания черепа, невидимые колокола. Им, колоколам, было несравненно легче, чем мне. Долби себе да долби – в одной тональности и с равными промежутками. Мне было хуже – у меня в глазах была темнота.

Черт его знает, я не испугался, я просто сразу принял это, как должное: ослеп. Возможно, подсознательно давно с этим смирился: рано или поздно нечто подобное должно было произойти. При моем-то образе жизни, про который мама еще двадцать лет назад сказала: «Ты, Мишка, все равно добром не кончишь, своей смертью не помрешь. Бандит ты, бандит и есть. Снесут тебе лет через десять башку в какой-нибудь тюряге, и никто про это не узнает». Добрая была старушка. Хотя – почему «была»? Может, и посейчас живет. Впрочем, я тоже, так что относительно продолжительности моей жизни она слегка ошиблась. Лет на десять, как минимум. Да и на счет тюряги тоже, получается, пальцем в небо ткнула. Не был я там, и посещать не собираюсь. Даже в качестве почетного гостя. Хотя, если разобраться, там все гости. Но мама была права в общей характеристике меня, как такового. Как активной единицы нашего больного на голову общества. Люблю ее, маму. Чем дальше (в километрах), тем все больше.

Слепота не проходила. Да я и не ждал этого. Я вообще ничего не ждал, у меня даже чувств никаких не было. Ни отчаянья, ни страха, ни досады. В мозгу толсто и лениво ворочалась одна только мысль – хоть как-то определиться с местоположением. Потому что как раз в этом смысле я ничего конкретного сказать не мог. Во всех других – с нашим удовольствием наговорил бы с три короба, но в этом – полный ноль. И, занятый одной этой мыслью, я просто не мог сосредоточиться на чем-то другом.

Но местоположение не определялось. Воздух был вроде и свеж, но вместе с тем тянуло чем-то индустриальным. Не то бензином, не то еще каким нафталином. Под пальцами то шуршал гравий, то мягко проседал раскаленный асфальт, с которого я стремился побыстрее сползти, чтобы шибко не испачкаться. Ясно – дорога. Гравий – обочина. Но вот где именно? В городе? В деревне? Просто на трассе? Если бы в городе, то меня, наверное, уже подобрали бы. В деревне, полагаю, тоже. С другой стороны, и трассы у нас вроде бы не безлюдные, машины должны туда-сюда носиться. По крайней мере, за то время, что я здесь крота изображаю, хоть одна могла бы проехать. Ан нет, фигу.

Так что вопрос оставался открытым.

Разволновавшись, я слегка превысил скорость и врезался головой во что-то твердое. Неожиданность тем более неприятная, что удар получился на редкость сильным, к тому же не самым удобным местом – верхней черепной костью, которая тем и отличается от лобовой, что для ударов совсем не предназначена. Импульсивная, как разряд электрического тока, боль, шилом пронзила все мое тело. Я с силой дернулся в сторону, зацепился за что-то рукой, упал на бок и покатился куда-то вниз, что было совсем уж ни в какие ворота. Напоследок на меня грохнулась какая-то хренотень, и тоже довольно сильно. Во всяком случае, мне хватило, чтобы снова вырубиться.

Только на сей раз обморок был целительным. Я в свое время читывал умные книжки и знаю, что кой-какая зараза может лечиться шоком. В моем случае такой заразой оказалась слепота. Она исчезла с той же внезапностью, что и появилась. Оставив, правда, чтобы не скучно было, головную боль, гудение колоколов вокруг мозжечка и приличных размеров шишку по верху головы.

Я обрадовался. Честное слово, никогда так не радовался солнцу, легким облачкам да синему небу – даже когда шпаненком просыпался после ночей ужасов, половину которых проводил в ожидании домовых, ведьм и прочей бесовщины, и видел за окном яркое летнее утро.

– Здравствуй, солнце! – от всей души сказал я, даже не думая вставать. Не смотря на то, что, судя по первым впечатлениям, лежал в изрядных размеров луже, и снаружи торчали только голова да половина туловища – от пуповины. Ну, и левая рука. И даже на то, что, стоило только открыть глаза, как память сразу услужливо подсунула не совсем приятную картину, на которой был изображен незабвенный Леонид Сергеевич в визжащем виде. Потом картина сменилась другой, где на переднем плане фигурировал то ли лейтенант, то ли нет – Саркисян (а может, даже и не Саркисян), а на заднем красовался готовый пуститься в рейд по тылам противника автоматчик.

Я не реагировал – ну их к лешему, и сырость, и звонкоголосого орангутанга Леонида Сергеевича, которого из-под моей опеки, надо понимать, изъяли. Я просто лежал и радовался жизни. Положа руку на сердце – впервые так искренне.

Однако минут через пять, когда немного отдалились колокола и сырость заставила заныть истерзанные почки, мозг внес рацпредложение – радоваться жизни в другом месте, где посуше. А то, дескать, радость недолгой будет – воспаление легких помешает.

Довод был железный, и я внял ему. Кряхтя и стеная, как француз, которого в одних подштанниках заставили драпать из Москвы, я поднялся на ноги и осмотрелся.

В принципе, щенячий восторг, охвативший мою душу при мысли о том, что жизнь прекрасна и продолжается, мог быть спокоен – изгонять его вон я не собирался. Место было довольно живописным. Метрах в десяти – веселый лиственный лес, буквально брызжущий изумрудной зеленью листвы, перед ним – нечто вроде болотца, покрытого кое-где кочкарником, а кое-где – валежником. На кочкарнике росли ирисы, и они показались мне самыми прелестными цветами из всех, что я видел до. Кое-где прыгали лягушки, но и они показались мне в данный момент царевнами. Если и не поголовно, то через одну я готов был их расцеловать.

Поворот на сто восемьдесят градусов – и передо мной офигенной высоты откос. Метров десять, и довольно крутой. С него я и падал. А сверху на меня упала валежина, слава богу, достаточно гнилая – пришибив, сама сломалась.

Путь моего тела можно было проследить без труда – по более темной полосе на насыпи, которая повсюду успела покрыться какой-то травкой-муравкой. Падая, я оборвал этот ненадежный покров.

Но, глядя на путь, которым прибыл сюда, я отчетливо понимал, что обратно той же дорогой мне вряд ли удастся влезть. Слишком крута была горка. Не то, чтобы для меня теперешнего – я справедливо сомневался в том, что смог бы ее одолеть, даже пребывая в полном здравии. Разве только с альпинистским снаряжением.

Я огляделся и растянул губы в усмешке. Миша Мешковский еще попьет кофе за своим хромым на все три ножки столиком! Сухостоина, не так давно отправившая меня в нокаут, вполне годилась для того, чтобы заменить собой хотя бы часть инвентаря скалолаза. А именно – колышки. Судя по тому, с какой готовностью она сломалась, рухнув мне на голову, расчленить ее труда не составит. Найти замену другому инструменту отважных покорителей гор – молотку – было еще проще. Камней по низу насыпи хватало – и больших, и маленьких, и средних. Оставалась только веревка для страховки, но, поскольку на штурм я шел в гордом одиночестве, то она мне была без надобности.

Наломав кучу колышков длиной сантиметров по двадцать, я принялся за дело. Вколачивая их в неудобную каменистую почву почти до самого основания на расстоянии около полуметра друг от друга, я потихоньку продвигался вверх. Дело шло медленно – я торопился, колышки крошились, два раза камень вываливался у меня из рук и приходилось спускаться вниз за новым.

Когда до конца восхождения оставалось всего ничего – что-то около двух метров – колышки неожиданно закончились. Впрочем, не так уж неожиданно, но все равно. Усевшись на последней ступени своей импровизированной лестницы, я призадумался. Спускаться вниз за новой партией означало потратить кучу времени. Хотя, с другой стороны, куда мне торопиться? Но был один нюанс: даже снабженный колышками, откос был мало предназначен для шараханья по нему во всех направлениях. В этом я доподлинно убедился, когда спускался за камнем-молотком и чуть не гробанулся вниз на гораздо большей скорости, чем сам того хотел. Оно, конечно, не привыкать, но все равно приятного мало. Я же не заяц, чтобы с горы – и кувырком.

Однако с двумя метрами, оставшимися до полной победы альпинизма, нужно было что-то решать. Во мне росту – метр восемьдесят с кепкой и, вытянув руки, я достану до конца. Но боюсь, что толку от меня, распластанного по склону, как сопля, будет мало.

Впрочем, выход я нашел. Будь этот склон настоящей скалой, мне волей-неволей пришлось бы спускаться вниз. Но он скалой не был. Поэтому я, как заправский волшебник, превратил камень из молотка в кайло и принялся долбить углубления. Не большие – такие, чтобы нога могла встать, но плотные, чтобы, не дай бог, оползня не получилось. И не такие частые, как колышки – возни с ямками было куда больше.

Короче, я выбрался. Мокрый и грязный, закамуфлированный под живую природу болотной тиной и глиной с откоса, я покорил эту десятиметровую преграду. На это у меня ушло никак не меньше часа. Вниз летел, помнится, гораздо быстрее.

Наверху я огляделся. Жутко интересно было, куда же меня все-таки занесло. Если уж быть до конца откровенным, то вот так, с налета, я не мог вспомнить, чтобы на каком-нибудь шоссе, ведущем из города, имелся участок дороги с такой могучей отсыпкой. Максимум, что позволяли себе дорожные строители при прокладке, так это срыть кусок горы, прогрызть тоннель, но чтобы десятиметровую подушку отсыпать… Такого точно не было. Метр-полтора я уж считать не стал – в сравнении с десятью-то.

Однако и верчение головой из стороны в сторону к положительному результату не привело. Если не брать во внимание того, что я обнаружил остаточный эффект недавней слепоты, а именно – стоило скосить глаз чуть в сторону, и зрачок упирался в темноту. Все-таки одного падения для полного выздоровления оказалось маловато. Оставалось утешаться тем, что, глядя обоими глазами строго вперед, я могу видеть и тем, и другим одинаково хорошо.