Осень и весна

Нечто об умножении и городах

Есть у нас кое-что, что никогда и никем, кроме совсем уж не думающих, а если думающих, то никак не в тот момент, не складывается. А существует или раздельно, или перемножается в силу обстоятельств. Таковы, например, масса и скорость.

Таковы же видимо, любовь и время.

Кассандра, когда говорит городу о его гибели, плачет. Таким образом, город, в данном случае Троя, становится символом умножения любви на время. С правой стороны равенства стоит плач, потому что время, отпущенное еще городу, все время уменьшается, стремится к нулю. А предел такой величины – тоже ноль, полное опустошение, может быть и плач.

Будучи отмеченной на карте в виде точки, Троя удивительно напоминает принятый в математике знак арифметического умножения.

Я же, возвращаясь из бесконечности, оказываюсь вынужденным оправдаться в своей любви к столь отвлеченным аллегориям и поделить свое произведение на всех слушателей. Тогда меня никто не осудит и все поймут.

Гроза

Парень в красном свитере присел на корточки перед городом. Город теплый, а парень мерз – октябрь как-никак. Протянул руки, распростер их над городом. Замерцали перстни на невидимых пальцах. Люди подняли головы, и я тоже. Выдохнули: «Закат-то какой! Быть грозе».

«Быть грозе… Быть грозе… Быть грозе…» – понеслись по асфальту желтые листья. Как котята, слепые котята тыкались в столбики ограждений, в ноги идущих вдоль них.

«Быть грозе», – лениво, толчками, как пульс, как мелеющая речка жерновами, ворочали языком улицы. Город постепенно остывал, а парень согревался. Тем более – бессонница. Он услышал что-то за спиной, обернулся. Шумел прибой, звал. Парень встал и пошел, утягивая за собой тучи.

Фонари вспыхнули и залили пространство жидким светом. Пространство стало видимым. Это ночь родила его.

Проспекты залихорадило, на мгновенье людей стало больше. Они двигались и быстро исчезали. Вот и последние нашли друг друга и ушли попарно.

Грозы так и не было.

Об искусстве как о женщине

Искусство не выносит, когда мы касаемся его своими временными руками, разламываем, будто яблоко, и плюемся косточками. Оно не выносит нас, потому что оно – Вечно. Единственно, что дозволяется людям – творить его. А потом созерцать. В этом оно похоже на женщину, и вот вам разница между женщиной и проституткой.

Вряд ли можно творить бесконечно.

Что же касается штампа в искусстве и, в частности, в литературе, то у него есть некоторое обыденное, но действительное содержание, некоторое свойство соотношения с жизнью и остальным искусством, которое способно показаться изюминкой для эстета. Штамп может восприниматься как вовремя сказанная грубость, возвращающая читателя на грешную Землю, что иногда бывает полезно.

А вообще, оправдывать можно все. И вот вам общее в литературном штампе и проститутке.

Забор как явление нравственное

В свое время думали, долго думали о Времени Машин. Дошли до того, что придумали Машину Времени. Теперь думаем о Времени Машин Времени. А дальше?

А вы когда-нибудь думали о заборах? Один хозяин поставил великолепный – из плотно пригнанных длинных (или высоких?) досок забор и был доволен. А вот мой приятель Аристократ тоже любил заборы. Точнее – живые изгороди. Попробуй, доберись до лужайки с яблонями и гамаком сквозь двухметровые заросли малины, роз и крыжовника! Приятель говорил, что изгородь должна быть естественной. Она даже может вызывать восхищение. Как улыбка. Вы не умеете отгораживаться улыбкой. Обольстительной? Или как?

А вы не думали, что в то время, когда некоторые думали о Времени Машин и даже до того, кое-кто улыбался так же, как мадмуазель N за сегодняшним вечерним чаем? Возьмите плакат с Бельмондо, мадмуазель! Вам не хочется плакать?

Продолжение холостяков

То обстоятельство, что женщины все нет и нет, приводит холостяка к необходимости найти женщину в себе. Готовить себе пищу, покупать кефир. Желание и мечта заботиться о слабом и защищать его тоже не пропадет. Есть отличное средство для тренировки мужественности – фантазия. Холостяк постигает женщину излишне глубоко.

Как известно, два ростка из одного семечка растут хилыми и умирают незаметно. Поэтому и гадать нечего. Если вы видите настоящего холостяка (а я только о них, настоящих, и говорю) – то это наверняка жалкий человек.

Нева

Нева еще не замерзла. Как все глубокое, она кажется черной, хотя каждая по отдельности капля ее прозрачна. Конечно, если не считать некоторых мелочей, которые человечество выбрасывает за борт. Все погубят мелочи. Мы задыхаемся в мелочах. Это уже не мелочи.

В непостоянном зеркале Невы отражается все, что можешь увидеть. Или хочешь. Все, что происходит на берегах. И даже достаточно далеко, так все одинаково.

Турист-иностранец – нажива. Турист-иностранец – спаситель. Всего четыре иностранных слова:

Friend!

Present?

Рэкет

Russian

превращают Неву в поистине большую дорогу.

Третьи прозаические стансы

Платят за бред. Находятся совсем голодные – сходят с ума. Некоторые не только сходят, но и идут. И находят, что за то, что в конце – опять не платят.

Как скучно! Как далеко ехать!

Некто был до крайней степени влюблен в женщину. Он так смотрел на нее, что в конце-концов стал замечать ее в любом зеркале. И он целовал эти зеркала. Интересно, был ли он похож на нее?

А другому стало скучно с девушкой. И он вошел в витрину магазина и стал манекеном. И стоит. Только пальто на нем меняют.

Наверное, девушка ни при чем? Ему было просто скучно?

Да, а сейчас мода на высокие стоячие воротники. Закрывают пол-лица.

Бред. Пойдем, закажем шашлык по-карски.

Жизнь полна глупостей. Ничего удивительного, если их совершает кто-то из ваших знакомых.

Дети

Снова иду по городу. Совсем хорошо дышать весной, когда уже сухо.

Прохожу парком. Ах, дети! Дети! Сколько же вас тут, ярких, свежих? Толкаетесь в колени, как грибы. Или как гномики. Ну-ка, бегите все за мячиком-глобусом. Играйте, смейтесь.

Удивительное дело – через полсотни лет кто-то из них (может быть) будет удерживать на пальчике всю крутящуюся Землю. А другие будут тянуть руки: «Дай! Дай!»