Проект «Ковчег». Зима 41-го

Мать сквозь слезы улыбнулась и едва слышно произнесла:

– Хорошо, – и опять начала повторять, – сыночек, живой.

Тут подскочила Верка и, обхватив Никифорова со спины затараторила:

– А я им говорила, говорила, а они мне не верили. Мама извелась вся, а я говорила, что ты живой! Я же чувствовала! Я же рыжая, я же ведьма, ты же сам говорил! Да?! Помнишь, говорил?! – девочка, и правда, была огненно рыжей с огромными зелеными глазами. Вся в отца, погибшего еще в тридцать шестом при пожаре на заводе. Раньше она очень обижалась на брата, что тот обзывал ее ведьмой, а тут смотри ка, сама вспомнила. Петр улыбнулся сестренке:

– Конечно, помню, егоза. Ты молодец, верила в братика.

Сестра расплылась в улыбке от похвалы. Тем временем мама потихоньку приходила в себя. Она отпустила руку сына, ласково сказав ему:

– Иди, разденься, я уже в порядке, – и опять повторила, но уже спокойно, – сыночек, живой.

Тетя Нина, стоявшая тут же в комнате, сказала:

– Ну, вот и хорошо, пойду я, – и развернулась, направляясь к двери.

– Теть Нин, да куда же Вы? Сейчас чай пить будем. Я гостинцы из Москвы привез, пряники. Верка, чайник поставь кипятиться.

– Так стоит уже! – тут девочка увидела Петькин орден, – Ух ты! Орден! А за что дали, расскажешь?! – говорила она быстро, проглатывая окончания, слова вылетали из нее, как пули из ШКАСа[ii].

– Потом расскажу, а сейчас давай на стол накрывай, – Петр, развязав вещмешок, стал выкладывать на стол снедь, полученную по продаттестату еще в Москве на Лубянке. Две банки тушенки, банку сгущенного молока, полбуханки хлеба, вторую половину он съел в поезде. Следом на столе появился кулек сзаваркой и сахаром. Ну и напоследок были извлечены пряники, купленные случайно в Москве, как гостинец домой. В вещмешке еще оставались макароны и мыло. Их Петр выкладывать пока не стал, ни к чему просто было.

– Богато живете вы там, на фронте, – в глазах тети Нины промелькнула зависть. Промелькнула и пропала, кажется, она сама смутилась своих слов, – ты не подумай, Петь, я не завидую, просто голодно стало в последнее время. В магазинах очереди, да и не купить там ничего кроме хлеба. А на рынке деревенские за продукты так цены дерут, – женщина махнула рукой.

– Да я и не подумал ничего, теть Нин. Давайте садитесь за стол, снедать будем.

– А ты изменился, – протянула соседка, – возмужал. Она смотрела на этого молодого мужчину и не узнавала в нем того сорванца Петьку, который еще недавно наводил шороху на окрестные сады. Сейчас перед ней стоял взрослый, многое повидавший человек со странным блеском в серых жестких глазах. В светлых, коротко стриженых волосах белым пятном выделялась седая прядь. Прихрамывающая походка говорила о недавнем ранении. От старого Петра не осталось практически ничего. Тетя Нина тяжело вздохнула. Как быстро и сильно меняет людей война! А ведь где-то там, на фронте сейчас и ее два сына. Вернее на фронте пока один старшенький Васька. А вот младший Степка учится в артиллерийском училище. Но в каждом письме пишет, что как можно скорее мечтает оказаться на фронте и бить проклятых захватчиков. Глупенький, разве же можно такое писать матери! – Как так-то получилось, Петь, что на тебя живого похоронка пришла?

Петр с тревогой посмотрел на мать. Та, уловив его взгляд, сказала:

– Рассказывай уже, я в порядке.

Верка, накрыв на стол, тут же уселась рядом восторженно и с любопытством глядя на брата. Мама поднялась с кровати и тоже пристроилась за столом, то и дело, касаясь рукой сына, будто еще не до конца поверила, что он живой сидит рядом с ней. Петр начал свой рассказ, опуская детали и тяжелые моменты. В его повествовании не было страшных немецких бомбежек, тяжелого отступления, гибели товарищей. Каким-то шестым чувством Петр понимал, что нельзя об этом рассказывать матери и тете Нине. Он говорил о том, как они бил врага, как разбомбили аэродром, как в неравной схватке их самолет был сбит и он выпрыгнул с парашютом в тылу у немцев. Наверное, тогда и прислали из полка похоронку. Только сейчас в голову Петру пришла мысль – если прислали похоронку, значит, точно знали, что их сбили, и они погибли. Получается, кто-то из их эскадрильи выжил и добрался до своих. Интересно кто? Хотя, теперь уже не важно, в полк он вряд ли вернется.

Не вдаваясь в подробности, помня о секретности, Никифоров рассказал, как его раненого спас Сашка, как они вернулись в Москву, только вместо вертолета, был присланный специально за ними самим товарищем Сталиным самолет. Ну не удержался Петр, чтобы не прихвастнуть. А когда он стал рассказывать, как его награждал лично сам товарищ Сталин, даже Верка неверяще воскликнула:

– Ну, это ты свистишь, чтоб сам товарищ Сталин!

– Честное комсомольское! Я даже в кабинете у Иосифа Виссарионовича был, в Кремле.

– В самом Кремле?! – в три голоса ахнули мама, Верка и тетя Нина.

– Да. Так получилось. Ну а потом мне вот отпуск дали по ранению и за героизм! На целую неделю!

– Так ты через неделю опять на фронт? – как-то сразу осунулась мать.

– Через пять дней. Неделя вместе с дорогой. Нет, пока не на фронт. На курсы направляют.

– И кем будешь потом? – с любопытством спросила Верка.

– Летчиком.

– Так ты же и так летчик!

– Я не летчик, я штурман, – снисходительно ответил сестре Петр.

– А-а-а! – понятливо протянула девочка, на самом деле ничего не понимая. Но не казаться же глупой перед геройским братом. А вообще, Петка молодец! Теперь можно будет в школе похвастаться, какой у нее замечательный брат, которого награждал орденом сам товарищ Сталин. Вот девчонки пообзавидуются. Особенно эта зазнайка Катька, у которой папку медалью наградили. Фи, подумаешь, медаль! Вон у ее Петечки целый орден Красной Звезды на гимнастерке так красиво алеет! Вера аж прищурилась от удовольствия, при мысли о том, как она завтра в школе всех удивит рассказом о приехавшем на побывку с фронта брате.

Их мама, Дарья Ильинична, наоборот упала духом. Она только обрела, считавшегося погибшим сына и вот он через пять дней снова уедет туда, где война, где его могут убить или покалечить. На глазах женщины выступили слезы. Соседка, видя такое дело, поднялась из-за стола, поблагодарив хозяев:

– Спасибо. Пойду я. Скоро Николай с работы придет, надо кормить будет. Да и вам есть о чем поговорить. Петь, ты заходи, если что.

– Зайду, теть Нин. Дяде Коле привет передавайте, да я и сам, наверное, позже загляну, поздороваюсь.

– Хорошо, – соседка вышла, а в комнате Никифоровых повисла тишина. Для каждого своя. Мама переживала, что скоро придется провожать сына. Ну что такое, эти пять дней? Побудет дома всего ничего! Вера грезила, как она утрет нос подружке Катьке. А Петр просто наслаждался тем, что он дома, что рядом родные лица. Он только сейчас стал осознавать, насколько сильно соскучился по маме и сестре. Там на фронте об этом стараешься не задумываться, а вот так, возвратившись в родные стены, когда напряжение войны отпустило, придавленные чувства проявляются вновь, раня и, в то же время, лаская душу. Ему сейчас было хорошо, как никогда, если бы еще рядом была Лидочка.

– Мам, – Дарья Ильинична подняла на сына заплаканные глаза, – а Лида не заходила? – покраснев, спросил Петр.

– Да как же не заходила, – всплеснула руками мать, – вчера была. Она часто к нам приходит, а как похоронка пришла на тебя, так целый день у нас просидела, проплакала. Ну и я с ней. Ты сходи к ней, Петечка. Сходи. Она же переживает очень. Хорошая девочка. Эх, если бы не война! – сказала в сердцах мать, и Петр прекрасно понял, что она имела в виду, покраснев от этого еще сильней.

– Так я схожу? Ты в порядке?

– Да иди уже, – улыбнулась мать, – не переживай, нормально все со мной. Только ты недолго постарайся. Соскучилась я. А мне на работу завтра. Мне и так отгулы дали. Не могла я работать, как о тебе узнала, – Дарья Ильинична всхлипнула, – все из рук валилось. Вот Кузмич и отпустил меня на два дня.

– Я не долго, мам. Туда и обратно, – Петр обрадованно подскочил и, накинув шинель выбежал из дома.

Мама с доброй улыбкой глядела вслед сыну. Какой же он у нее еще мальчишка!

Лида сидела одна в своей комнате и плакала. Раньше она сама себе боялась признаться, что ей нравится Петька Никифоров, а вот теперь, когда его не стало, поняла, как дорог ей был этот шабутной парень. Лида часто вспоминала тот свой первый и единственный поцелуй, который она подарила Пете, провожая его на вокзале. И от этих воспоминаний что-то сжималось в груди, пробегая по телу сладкой истомой. Ну почему она тогда не объяснилась с ним, не сказала, что любит?! А он тоже чурбан, мог бы и сам сказать ей о том, что она ему нравится, ведь она всей своей женской сущностью чувствовала, что не безразлична парню. Или ей это просто казалось, и она все для себя придумала. Тогда, каким глупым, наверное, показался Пете этот ее порыв с поцелуем, наверное, подумал, что она на него вешается! От стыда краснотой наливались и начинали гореть щеки. А теперь это все уже совсем не важно. Пети больше нет, убили его эти проклятые немцы! Но она жива! И она отомстит!

Лида твердо решила это для себя. Узнав о похоронке, она целый день проплакала вместе с Дарьей Ильиничной. А потом, вернувшись домой, плакала еще и ночью. Утром, решившись, сказала маме и папе, что идет в военкомат и записывается добровольцем на фронт. Лучше всего в авиацию, как Петя! Родители не стали ее отговаривать. Отец только крякнул и грустно покачал головой. А мама, побледнев, бросилась к дочери и обняла ее. А потом, оттолкнувшись от Лидочки, встала перед ней, гордо подняв голову, и истово перекрестила дочь. Лида хотела возмутиться. Ну что это такое! Крестить ее, комсомолку! Мракобесие какое-то! Что это нашло на маму, никогда раньше она не замечала за ней религиозности. Но встретившись с матерью глазами, не стала ничего говорить, столько надежды и веры было в этот момент во взгляде самого дорого ей человека.

В военкомате ее сначала прогнали, сказав, что и без юных девушек справятся с врагом. Пусть лучше идет в госпиталь, направление ей выпишут. Но в госпиталь ей было не надо. Ей надо было убивать немцев. За Петю, за разрушенную первую любовь, за этот мамин взгляд! Сейчас ненависть к немцам переполняла ее, поднимаясь из груди тяжелой, багровой волной. Эта ярость придавала ей решимости и упорства настоять на своем. Военком, пожилой безногий майор, сказал, чтобы она подходила через неделю, он придумает, куда ее направить. Вроде, где-то формируется женский авиаполк, но какие у них потребности он не знал, набор проводился по аэроклубам и училищам и уже оттуда личные дела поступали в военкомат. А Лида в аэроклубе не занималась, и это могло помешать ей попасть именно в авиацию. Военком сразу предупредил, что шансов стать летчицей у нее практически никаких, но, видя ее упрямство, постарается ей помочь.

И вот теперь Лида ждала тот день, когда станет ясно, возьмут ее в авиаполк или нет. А сейчас на нее снова навалилась грусть. Чувство потери никак не хотело отпускать. В коридоре раздалась какая-то возня, и послышались голоса, мамин и мужской, очень родной и знакомый. Лида соскочила с койки и кинулась из комнаты. Увидев вошедшего, она резко остановилась, будто ударившись о стену. Нет, не может быть! На пороге стоял ее Петя Никифоров. Лида какое-то мгновение стояла, как вкопанная, не зная, как себя вести, а потом кинулась на грудь к парню, приникнув к нему всем телом.

Петр не знал, как себя вести. Ему очень хотелось обнять девушку и впиться в нее поцелуем, тем более она сама бросилась к нему. Но тут же стояла ее мама, да и сама Лидочка, как к этому отнесется, а вдруг обидится? Все сомнения разрешила сама Лида. Она оторвалась от Петра, требовательно посмотрела ему в глаза снизу вверх и приказала:

– Ну что стоишь, как чурбан?! Целуй, давай! – а потом ухватила его за голову и, подтянув к себе, неумело, но страстно впилась губами в губы. А мама Лиды смотрела на этих рано повзрослевших детей и грустно улыбалась. Какое будущее ждет их? И будет ли у них это будущее? Война, проклятая война, сколько судеб ты поломала и еще поломаешь, сколько жизней заберешь!

[i] Ныне улица Гастелло

[ii] ШКАС – первый советский скорострельный синхронный авиационный пулемёт. Разработан в 1930 году, производился с 1932 по 1945 год

III

Петр с Лидой гуляли по родному городу, просто шли по улицам, бесцельно и бездумно, наслаждаясь каждым мгновением, проведенным вместе. Лидочка держала Петра под руку, а он гордо вышагивал рядом с ней. Встречные прохожие с добрыми улыбками смотрели на влюбленную парочку. С началом войны не так часто можно было увидеть такую картину на улицах Тамбова. А сейчас людям сразу вспомнилось мирное время и множество таких же окрыленных любовью молодых людей, весело снующих по улицам и скверам города. Ничего это не стало, все забрала война. И вдруг они, молодые, красивые, счастливые. Подтянутый, одетый с иголочки в новое обмундирование летчик и девушка в старенькой, большой не по размеру шинели без знаков различия и ватных штанах заправленных в растоптанные сапоги на два размера больше и в шапке-ушанке, с белокурым локоном, задорно выбивающимся из-под нее. Она выглядела рядом с Петром, как нахохлившийся воробушек рядом с соколом. Но молодых людей это ни капли не смущало и не заботило. Ведь, сегодня вечером Лида уезжает по распределению в учебную часть. Куда, в какую – не известно. В военкомате ничего не сказали. Военком только устало буркнул, что или так, или пусть идет работать в госпиталь и, вообще, пускай скажет спасибо, что она успела закончить первый курс пединститута, иначе даже он ничего не смог бы для нее сделать. Петр, когда узнал, что она собралась на фронт, сначала опешил, а потом стал ругаться. Лида никогда не видела, обычно всегда веселого и неунывающего Никифорова таким растерянным, расстроенным и злым. Сначала он кричал, а когда это не помогло, настойчиво и нежно стал убеждать Лиду остаться в Тамбове, пойти работать в госпиталь, если так хочется помогать фронту, а еще лучше продолжить учебу. У Петра стыло сердце, от одной только мысли, что его родная, любимая и такая беззащитная Лидочка может оказаться в том аду, из которого только недавно вырвался он сам. Какие только доводы он не приводил, но Лида оставалась непреклонной, она всегда была упрямицей.