В каменном колодце

Мать Кольки, вдова прачка, сама думала, что давно пора отдать сына куда-нибудь в ученье, но боялась таких учителей, как сапожник. Она достаточно насмотрелась на такую науку, когда учеников морили голодом и били чем ни попало. Жалела она крепко своего Кольку, хотя и был он сорванец. С другой стороны, мальчишка рос без всякого дела и мог избаловаться.

– Вот как избалуется, – уверял ее сапожник, – потом и управы с ним не будет… Говорю: человеком будет.

Долго крепилась бедная женщина, а потом решила отдать Кольку в науку.

Это случилось как раз в средине самого лета, когда Колька попал в мастерскую сапожника. Он был огорчен и ничего не говорил.

– Первое дело, ты не будешь объедать родную мать, – объяснил ему сапожник. – А второе, будешь одет. У меня, брат, такое положение… У матери-то вон руки болят от работы, пора и тебе ей помогать.

Теперь Колька мог наблюдать за игравшими на дворе детьми только из подвального окошка мастерской. Его костюм по-прежнему состоял из одной рубахи, а питаться приходилось картошкой со шкварками. Сапог ученикам не полагалось, потому что, по убеждению сапожника, от сапог бывают только мозоли. Работа у сапожника для Кольки была, собственно, нетрудная. Он сучил верву,[1 - Сучил верву – скручивал, свивал нитку.] мочил кожу, бегал в лавочку и вообще был на побегушках; но скверно было то, что за малейшую провинность сапожник нещадно бил своих учеников шпандырем, то есть толстым ремнем.

– Человеком, негодяй, будешь! – говорил сапожник, производя свою расправу.

Колька как-то сразу притих, отупел и решил про себя, что непременно убежит от такой науки. Сначала у него было желание сделаться человеком, но потом постепенно уменьшалось.

«Убегу», – думал Колька.

Куда бежать – Колька не знал, потому что дальше своей улицы нигде не бывал, но это желание в нем росло и крепло с каждым днем. Сапожник, в свою очередь, отлично знал, как бегают новички ученики, и зорко следил за Колькой.

– Ты у меня смотри, – предупреждал его сапожник. – Я тебя пою, кормлю, я с тебя и шкуру сниму, ежели, например, что-нибудь неподобное. Меня-то вот как били, когда в науке был… Хе-хе! Места живого не осталось…

Все эти речи являлись плохим утешением, и Колька решил непременно бежать. Все равно хуже не будет. В течение каких-нибудь двух месяцев он сильно похудел, ходил весь запачканный ваксой, волосы на голове стояли какими-то клочьями, как на крашеном меху. Но для того чтобы бежать, нужно было иметь запас хлеба, то есть корочек, которые он сберегал от еды. Колька теперь постоянно голодал и отлично понимал, что без хлеба далеко не уйдешь. Потом, и в одной рубахе бежать было тоже неспособно. Но мать как-то сколотилась и подарила Кольке рваный пиджачок, купленный по случаю у татарина. Именно только этого и недоставало Кольке. О сапогах он и не мечтал, но зато мог выбрать по своему вкусу любые опорки.

Но как раз, дело было уже осенью, когда Колька решился привести в исполнение свой заветный план, кухарка Матрена привела в ученье к сапожнику своего сына Ваську.

– Возьми ты его Христа ради, – умоляла она. – В деревне совсем избаловался. Способа с ним нет.

IV

В первую минуту Колька даже не узнал своего старого приятеля Ваську, так сильно последний изменился за лето.

– Да ты весь распух, Васька, – удивлялся Колька и даже пощупал приятеля. – Ишь как отъелся, точно… точно наш старший дворник. Щеки-то, щеки-то так и трясутся!

Васька действительно вернулся из деревни настоящим здоровяком, даже с румянцем на щеках, чего петербургской дворовой детворе уж совсем не полагалось. Ваське даже самому сделалось совестно за свое чисто деревенское здоровье, и он как-то особенно глупо улыбался.

– Ничего, которое комариное сало наросло в деревне, так мы его живой рукой выпустим, – успокаивал сапожник. – У нас некогда брюшину здесь распускать.

Колька долго не мог успокоиться. Совсем другой Васька, а не тот, которого он еще недавно колотил при всяком удобном случае. Теперь, пожалуй, Васька и сам сдачи даст. Последнее предположение не замедлило оправдаться, когда Колька хотел еще раз убедиться в толщине Васькина живота, – он быстро полетел на пол и получил несколько здоровых тумаков. Сапожник хохотал до слез.

– Ну-ка, Вася, еще залепи озорнику Кольке… Ха-ха! А ты, Колька, не приставай вперед. Ишь как он разбух от деревенского вольного воздуха! Погоди, когда воздух-то весь выйдет из него, ну, тогда и озорничай…

Сапожник был, как говорил о нем швейцар Иван Митрич, какой-то «несообразный» человек. То он был с учениками за панибрата, то начинал ни с того ни с сего придираться и проявлять свою хозяйскую власть. Последнее случалось, когда у него «таяло» в горле после вчерашней выпивки и ему начинало казаться, что его решительно никто не уважает, а больше всего не уважают собственные ученики.

– Я вам всем покажу, каков есть человек Поликарп Гаврилович Чумаев! – кричал он, размахивая руками. – Мне и старший дворник наплевать… Самому околодочному недавно подметки выправил в лучшем виде. Да…

– О-х, не пугай! – шутил Иван Митрич. – Вот только над землей-то тебя немного видно, а значит, все остальное под землей…

Подгулявший сапожник успокаивался только тогда, когда брал себе на колени свою дочь Анютку, для которой у него ничего не было заветного. «Одна дочь, как бельмо в глазу…» – говорил Чумаев.

Возвращение Васьки из деревни произвело среди дворовой детворы большое волнение. Стояла уже осень, дождь неудержимо лил целыми днями, и дети свои игры перенесли на черные лестницы. Поступившего в ученики к сапожнику можно было видеть только мельком, когда он босой и без шапки летел через двор куда-нибудь в мелочную лавочку.

– Эй, Васька, постой! – кричали ему вдогонку. – Васька, расскажи про деревню…

– Некогда! – на ходу отвечал Васька, исчезая в воротах.

Свободный день у Васьки был только воскресенье, и то, если не было срочной работы. Вот в одно из таких воскресений Васька наконец показался на дворе. Он был в белом сапожническом фартуке и в опорках. Дети окружили его со всех сторон и всячески тормошили. Васька немного важничал и не вдруг принялся рассказывать.

– Что деревня, – просто избы стоят…

– А что такое изба?

– А это… ну, вот в том роде, как наш дровяной сарай, только с печкой. Ну, и огород при этом.

– А огород что такое?

– Ну, значит: гряды копаны, а на грядах всякая овоща насажена: капуста, репа, горох, морковь. Мужик не побежит в мелочную лавочку, потому как все у него свое. У него и хлеб свой… да.

Понятие об избе и огороде кое-как укладывалось в головах слушателей Васьки, но что такое «свой хлеб», – они никак но могли понять.

– Это, значит, у каждого мужика своя мелочная лавочка? – догадывался Колька. – Сколько захотел, столько и отрезал ситного или ржаного?

– Ну, вот и нет, – объяснял Васька уже с видом специалиста. – Муку видал?

– Слава богу, достаточно насмотрелся… Постоянно клестер варим из муки для подметок.

– Ну, мука делается из зерна…

– Из зерна кашу варят, ты не ври, пожалуйста…

– Зерно зерну рознь, Колька… Там греча – одно, ячмень – другое. Ну, из них кашу и варят. А хлеб это совсем наоборот: первое дело – рожь, потом – пшеница… Из ржи мелют на мельнице ржаную муку, а из пшеницы – пшеничную. Вот тебе и свой хлеб выйдет…

Ваське пришлось раз пять объяснять одно и то же, по городские дети, не видевшие ни пашни, ни колоса, ничего не могли понять.

– Вы просто дураки! – в отчаянии решил Васька.

V

Каждое воскресенье и каждый праздник Ваську заставляли рассказывать о деревне, и с каждым разом недоверие к нему росло все сильнее. Городские дети, не бывавшие никогда за городом, никак не могли себе представить, что такое лес, пашни и т. д. Васька выбивался из сил, стараясь объяснить все, что видел, но из этого ничего не выходило.

– Дерево-то во какое, повыше нашего дома будет… А в лесу даже днем темно.

– Кто же его садил, лес-то? – коварно спрашивал Колька.

– Никто не садил, а сам вырос.

– Ну, это уж ты врешь!.. Я своими глазами видел, как садили деревья в сквере. Ямку выкопают, а потом дворники привезут дерево и посадят в ямку, засыплют землей, польют водой, колышек воткнут и к колышку веревкой привяжут.

Дети не знали разницы между березой и сосной, не говоря уже о других лесных породах, и смеялись над Васькой, Какое же это дерево, которое и зимой стоит зеленое.