– Ну, братцы, подходи, – кричал водолив, наливая первый стакан. – Кому первому? Эх, хороша водка!.. Сам бы пил, да деньги надо…
– Ты уж в Перме отведешь душу, Прош, – дружелюбно говорили бурлаки, гуськом подходя к бочонку.
Первым подошел Минеич. Дрожащей рукой взял он стакан из могучей лапы Прошки, перекрестился, разгладил рыжие усы и жадно прильнул синими губами к стакану, пока в нем не осталось ни капли.
– Ты уж, Минеич, тово, пожалуйста, постарайся, – шутил Прошка: – на тебя вся надёжа!.. Прикладывайтесь, ребята.
В этой обстановке, при работе в холодной воде, водка являлась, кажется, единственным спасительным средством, и, право, едва ли можно обвинять бурлаков в таком пристрастии к ней. Пили все с одинаковым удовольствием, и все одинаково крякали и пожимались от разлившейся благодетельной теплоты по измерзшему бурлацкому телу. Окиня тем временем хлопотал на корме, где разматывали снасть и готовили «неволю». Неволей, на образном бурлацком жаргоне, называется широкое, стесанное с двух сторон бревно; оно походит на обыкновенную доску, только чрезвычайно толстую.
– Сперва попробуем неволей, – кричал Окиня: – может, и сдернет с таша…
Неволю прикрепили комлем к носу, а другой конец свободно опустили на толстом канате.
– Кто из охотничков на неволю? – кричал Окиня.
Мамко и Васька молча выделились из толпы. Через минуту они были в одних рубашках.
– Мотряй, чтобы струей не сбило, Вась…
– Не собьет, – отозвался Васька уже из воды, которая ему доходила по грудь. – Ух, студяно!..
Мамко последовал его примеру, и с «чегенем», то есть длинным колом в руках, стал под плечом барки; Васька, цепляясь за неволю, перебрался до ее дальнего конца и обседлал ее.
– Прош, чегени! – кричал Окиня, бегая по корме. – Федя, ищо потуже…
Прошка и Рыбаков плотно подперли корму барки толстыми кольями с противоположной неволе стороны; но место было глубокое, колья трудно было установить правильно, и Рыбаков спустился в воду.
– Мамко, подчегенивай! – крикнул Окиня, держа в руках закрепленную на огниве снасть.
Мамко продернул свой кол в отверстие, сделанное на конце неволи, и как-то особенно ловко повернул бревно ребром, так что вода сразу образовала запруду и сильно наперла на неволю. Васька старался удавить прыгавший конец неволи глубже в воду. Канат натянулся. Барка задрожала. Бурлаки с шестами стояли на корме и не давали ей повертываться назад. Был один момент, когда барка, кажется, была готова сняться с таша, но одной неволи было мало, а другой не было в запасе.
– Видно, нечего делать, братцы… – уныло проговорил Окиня, почесывая затылок. – Берите чегени да в воду.
Минеич, солдат, Гаврилыч, Афонька, Прошка и старик с носовой палубы, ожигаясь, спустились по другую сторону от неволи и выровнялись с чегенями под левым плечом барки. Бабы стояли у носового поносного. Нужно было спустить неволю, а потом вдруг повернуть ее, и в то же время бурлаки должны были сдвигать барку чегенями. Васька затянул «Дубинушку». Когда дошло до «подернем», неволя зашумела, бабы ударили нос, направо, бурлаки приподняли левое плечо чегенями – барка немного подвинулась, но потом опять стала.
– Эх, ешь-те мухи с комарами! – ругался Прошка, бросая свой шест. – Точно руками кто ее держит.
– Маленичко подалась, братцы, – одобрял Окиня, и сам затянул «Дубинушку».
Что-то такое необыкновенное было во всей этой картине: эти люди, стоявшие чуть не по горло в воде, шум бурлившей воды, эта дружная песня, гулким эхом катившаяся вниз по реке… А снег продолжал все идти, точно белым саваном, покрывая все кругом. Несколько раз уж пропели «Дубинушку», у бурлаков давно стучали зубы. Прошка в эту критическую минуту опять появился с магическим стаканчиком и бочонком.
– По два стакана на брата, – распорядился Окиня.
Бурлаки, не вылезая из воды, выпили свою порцию. Грянула опять «Дубинушка», и на этот раз барка начала медленно сползать с камня, на котором видела.
– Сильно-гораздо, молодцы! Сильно, молодцы!.. – неистово орал Окиня, бегая по палубе как сумасшедший.
Бурлаки с дружным криком подхватили барку чегенями, и она, наконец, сползла с таша. Все бросились из воды и карабкались по бортам. Минеича при этом чуть не утянуло под барку, но Прошка вовремя ухватил его и, как мокрого котенка, выдернул из воды.
– Поживи еще, Минеич, – шутил Прошка, опуская свою добычу: – рано собрался ершей-то ловить.
– Чуть было не засосало… – шептал Минеич посиневшими губами; он теперь был рядом с другими бурлаками неизмеримо жалок и едва попал ногами в свои ветхие порты.
Барка точно обрадовалась своему освобождению и, казалось, плыла как-то необыкновенно легко и ходко. Бабы равнодушно смотрели на бурлаков, как они одевались в свои лохмотья, и ни на одном лице не промелькнуло ни улыбки, ни тени стыдливости. Да и чего было стыдиться, когда продрогшие, окоченевшие люди спасали себя от холода.
– Ну-тко, погрейся, братцы! – командовал Окиня, затягивая свое бесконечное «нос направо», «поддоржи корму», «наконь корму», «корму на порубень» и т. д.
Бурлаки с особенным усердием налегли на поносные и выбивались из последних сил, чтобы согреться. Этот маневр все-таки был лучше, чем дрогнуть где-нибудь под палубой. К огню никто не подошел, кроме солдата, который не знал приемов бурлацкой гигиены.
– Ступай ты к поносному, – говорил Прошка несчастному воину. – Охота человеку задарма пропасть… Вот согреешься, тогда и к огню.
Хорошо это было советовать, но каково терпеть!
– Шабаш! – скомандовал, наконец, Окиня и, сняв шапку, проговорил: – Спасибо, други сердечные… Вызволили!.. Прош, закати им ишо плепорцию!
Бурлаки выпили свою «плепорцию» и только теперь собрались вокруг огня, подставляя промокшие спины и бока под самое пламя. Водка на них не производила никакого опьянения, хотя на каждого выпало чуть не по полуштофу. В котелках варево было уже готово, и все принялись за него с особенным ожесточением. Бабы суетились и помогали. Теперь барка походила на большую семью. Моралист мог еще раз убедиться в очевидности той истины, как страдания сближают людей.
– Ох, уж эти мне камешки! – говорил Окиня, когда мы пили чай в балагане. – Нет того хуже, как плавать по межени: в камнях таши, а выбежишь из камней, пойдут огрудки.
Вечером барка схватилась немного повыше Кыновского завода, потому что плыть в темноте дальше было опасно. Мне больше нечего было делать на барке: из Кына приходилось ехать в Пермь по гороблагодатскому тракту. Я распрощался с бурлаками, с Окиней и с Прошкой. Мой чемодан лежал уже в лодке, где ждали Васька, Афонька и Мамко, которые вызвались отвезти меня в Кын.
– Ты, барин, весной к нам приезжай, на Чусовую-то, – говорил мне на прощанье Окиня: – изуважим… Долго будешь помнить!
– И теперь не забуду.
– Теперь чего: раков давим.
notes
Примечания
1
От возвышенного до смешного – один шаг (франц.).
2
Для того, чтобы провести время (франц.).