К далекому синему морю

Крыть оказалось нечем.

– Мне идти очень далеко. А сейчас потерплю.

– Ну, как знаешь.

Морхольд кивнул и продолжил есть. Брат с сестрой присоединились, а Большой так и не показывался. Когда за спиной Морхольда хрустнула ветка, он чуть не подпрыгнул. А вот Пикассо только усмехнулся и приветливо помахал рукой.

Женщина подошла и села рядом. Сбросила рюкзак и протянула руки к костру.

Молодая, темноволосая, с тонким длинноватым носом и серьезными глазами. Без каких-либо признаков противогаза, счетчика или химзащиты. Морхольд вздохнул, вновь ощутив волну непонимания и удивления. На этой оказались джинсы. Вот такие дела.

– Привет, Мэри Энн. – Пикассо подмигнул и, подхватив ножом под дно, поставил перед ней очередную разогретую банку. – Угощайся. По грибы ходила?

– В основном по ягоды, – женщина улыбнулась краешком губ, – самое время сейчас кое-что собирать. Скоро совсем похолодает.

Морхольд посмотрел в небо. Серое и низкое, оно пока притормозило моросить. Но ждать с него снега, например?

– Ну, не прямо сейчас, – Мэри Энн принялась есть, – потом. Свитер подошел?

Он кивнул. И поблагодарил.

– Хорошо.

Какое-то время все жевали, не отвлекаясь на разговоры. Но не особо долго.

Морхольд довольно откинулся назад, предвкушая продолжение пути. Спина осоловело ныла, но пока не стреляла. Это радовало. Опыт подсказывал – впереди немало сложностей.

Ветер снова затянул резкий и тоскливый блюз, насвистывая в прорехи домиков и слепых окон. Острые порывы лезли за пазуху, настойчиво добираясь до теплого тела. И впрямь холодало.

Трава, дряблая, желтая и размазанная в грязи, даже не трепетала. Поникла, готовясь заснуть до весны. Деревья водили ветвями, настороженно посвистывая самыми тонкими сучьями как розгами. Оставшиеся листья лениво кружились, падая вниз.

Осень, мать ее. Пора очарования и бла-бла-бла. Остатки сентябрьской паутины давно унесло ветром. Вместе с теплом и уютом. Лужица чуть поодаль остро и льдисто блестела черным застывшим зеркалом. Рябина, переливающаяся хрустальной алой россыпью ягод, шуршала и колыхалась. От ее волнения по спине бежали вполне себе зимние мурашки.

Пикассо снова засунул зубочистку в рот и повернулся к Морхольду:

– Ты сейчас куда?

– До Колымы.

– Осторожнее, смотри. Там «серые» вовсю охотятся.

– Уж в курсе, – буркнул Морхольд, – пару дней назад гнали меня.

Пикассо кивнул. Мэри Энн посмотрела на Морхольда:

– Дай-ка мне свою руку.

– Погадаешь?

Зеленоватые глаза выстрелили злостью. Морхольд замолчал.

– Посмотрю судьбу.

Судьбу так судьбу.

Тонкие пальцы сильно взялись за запястья. Пробежали щекотливыми муравьями по открытой ладони, замерли. Скопа, откинувшись на большой рюкзак, дремала. Пикассо смотрел в небо и меланхолично грыз зубочистку. Большого было ни слышно, ни видно.

– Ты проживешь долгую жизнь. И прошла у тебя ее малая часть. Делал много зла, а можешь сделать не меньше. Ты сможешь найти потерянное, если поверишь в собственные силы. Но, причиняя боль и зло, ты накопил много долгов. И идти тебе теперь вперед только крадучись. Никакой стали, никакого пороха. Как в сказке: возьми три пары железных башмаков, три железных посоха и три железных хлеба. И когда сотрешь и съешь весь металлолом, то только тогда найдешь искомое.

– Волшебная просто судьба получается… – Морхольд хмыкнул. – И как это мне столько пропереть без стали с порохом?

– Попробуй заменить их на дерево, камень и кость, как еще? – Пикассо усмехнулся. – Мэри, что-то ты как-то очень закрутила все. Попроще не хотелось?

– Много ты понимаешь в судьбе и ее чтении, – женщина сморщила нос, – хотя…

– Пора идти. – Пикассо встал. – Хорошей тебе дороги, сталкер. И спи более чутко.

* * *

Морхольд открыл глаза. Покосился на прогоревший, но еще теплый костер, сереющий золой. На два тела в сухих бустылях у поваленного забора. На огромный отпечаток ботинка в сырой земле. Было ли, не было…

Спина застонала, отзываясь на подъем. Он оперся на острогу, встал, чуть поморщившись. Итак, до сумерек надо дойти в точку «А». Точка «А» лежала километрах в пяти по прямой и в семи-восьми кривыми зигзагами, что наверняка выпадут по пути. Следовало торопиться.

Первые шаги дались с трудом. Нога не хотела сгибаться в колене, мешок висел пудовым грузом. Земля жирно чавкала, стараясь крепче вцепиться в подошвы. Ветер снова настырно лез под плащ, небо хмурилось и плевалось то крупными каплями, то моросью, то крохотными градинками.

Потихоньку стало легче. Мышцы разогревались. Покалывали приятными горячими иголками изнутри, загоняя боль глубже. Ну, так не просто можно жить, так еще можно весьма и весьма двигаться. А движение, как известно, это жизнь.

Он упорно шел вперед, стараясь уловить новый для себя самого рваный ритм. Ловил воздух, жадно вдыхая его полной грудью и пытаясь поймать что-то необычное. Про свой родной город в последнее время Морхольд знал все-таки не так и много. А что знал – пугало.

Пока радовало одно: отсутствие зеленоватого тумана. Он появится попозже. Морхольд полагал, что успеет добраться до своего личного «схрона» раньше. А вот прочие обстоятельства вызывали одно расстройство.

Зверья у города перед Бедой хватало. И когда люди сдали позиции – животные быстренько этим воспользовались. Пока людей валили в могилу эпидемии, странные осадки, голод, стычки и просто безумная тоска по прошлому, доводящая до самоубийств, четырехногие знай себе забирали все, что можно.

Что говорит о хорошем балансе животного мира в охотохозяйстве? Верно. Поголовье волков. Если серые имеются – все хорошо. Просто так они никогда не придут. А вокруг Отрадного волков видели начиная года с десятого. И сейчас, яснее ясного, количество стай только выросло.

Да и остальные, вроде бы мирные животины, только добавляли хлопот. Кабаны, быстро почуяв свободу передвижения, первыми ринулись занимать огороды, сады и палисадники. Благо разводимые людьми культуры после Войны принимались практически сами по себе. Зверье жрало от пуза и, соответственно, плодилось и множилось.

А встречаться с семейкой кабанов без картечи или нарезного с «семеркой» Морхольду совершенно не улыбалось. Секачи, то ли из-за обильного корма, то ли из-за Беды, порой вымахивали в холке метра под полтора. Этакая гора из костей, мускулов и толстенного слоя жира, заросшая косматой колючей шерстью, с диким похрюкиванием налетающая на любого, представляющего потенциальную опасность для поросят.

Смех смехом, но сейчас стоило опасаться даже бывших домашних кошек, давно плюнувших на врожденные эгоизм и склонность к одиночному образу жизни и сбивавшихся в самые настоящие прайды. Хорошо, хоть кошачьи особо не выросли.

Ну, и стервь. Куда ж без нее? Эту крылатую lupus femina[1 - Самка у хищников семейства псовых (волки). Самец, само собой, кобель, а самка – lupus femina.] Морхольд обожал особой неподдельной любовью. Крайне жалея об отсутствии возможности притащить КПВТ, зарядить его МДЗ и расстрелять тварь к едрене-фене.

Еще отдельной статьей проходили прямоходящие гомункулусы, выродившиеся из его бывших земляков. А «серые», совершенно сумасшедшие людоеды и садисты, стояли в списке опасностей наособицу.

Иногда Морхольду даже казалось, что, приходя сюда, он переносится куда-то в амазонскую сельву или еще какой-то зеленый ад с его дикарями, анакондами и прочими забавными и милыми несуразицами. Теми, которых хлебом не корми, а дай пожрать человечинки. Страшное дело, право слово. Особенно когда ковыляешь во всем этом чаде кутежа во мгле Ада с помощью самодельного костыля. Раньше он ощущал себя гораздо увереннее.

Через час он добрался до Осиновки. Отсюда оставалось не так и много, и Морхольд даже успел порадоваться. Зря или нет – пока было неясно.