Мессия

– О жребии, – напомнил Тута.

– Да. Не знаю, как вашим милостям, а мне кажется, умным людям недостойно быть рабами случая. Вольно решим. Айя, хочешь ты? Нет? Тута? Тоже нет? Ну, так, значит, я.

В глубине горницы был бронзовый жертвенник с деревянным складнем – изображеньем царя Ахенатона, приносящего жертву богу Солнца. Мерира подошел к нему, взял складень, ударил им об угол жертвенника так, что складень раскололся пополам, и воскликнул:

– Горе врагам твоим, Господи! Тьмою покрыто жилище их, вся же земля во свете твоем; меркнет солнце тебя ненавидящих, и восходит солнце любящих. Ахенатону Уаэнра, богоотступнику, смерть!

Все повторили, соединив руки над жертвенником:

– Смерть богоотступнику!

Мерира подошел к Туте, взял его за руку, подвел к креслу, усадил и сказал:

– Бога всевышнего, Амона-Ра, царя богов, первосвященник, пророк всех богов юга и севера, великий тайнозритель неба, Урма Птамоз завещал мне, умирая, избрать царем всей Земли Тутанкамона, сына царя Небмаара Аменхотепа, сына Горова. Все ли согласны, мужи-братья?

– Все. Да живет царь Египта, Тутанкамон!

Неферхепера, царский ризничий, подал Мерире золотую солнечную змейку, Уту.

– Властью, данной мне от Бога, венчаю тебя царем всей земли! – произнес Мерира, возлагая змейку на голову Туты.

– Царь да живет! – воскликнули все, падая ниц.

Вдруг лицо Мериры исказилось.

– Кошка опять! – прошептал он, уставившись в темный угол палаты.

– Кошка? Где? – спросил Тута, быстро оглядываясь.

– Вон, в углу, видишь?

– Ничего там нет.

– Да, ничего. Должно быть, почудилось…

Он провел рукой по лицу и усмехнулся:

– Заги, Хехеки, пантеры сокологлавые, крылатые, с человечьим лицом на спине, с распускающимся лотосом вместо хвоста, с брюхом в острых сосцах, как в зубьях пила, – много, говорят, по ночам этой нечисти бродит… А может быть, ничего и нет? Бабьи сказки, бабьи сказки… Хехеки-хехеки! – вдруг тихо рассмеялся он таким страшным смехом, что у Туты мороз прошел по спине. – Вон, вон, опять, смотри! Только это уж не кошка, – это он, Уаэнра! Видишь, какое лицо, дряхлое, древнее, вечное. Если бы человек промучился в аду тысячу лет и снова вышел на землю, у него было бы такое лицо… Смотрит на меня, смеется – знает, что хочу его убить, думает, не смею… А вот, погоди-ка, ужо тебя!

Пошатнулся, едва не упал. Все кинулись к нему. Но он уже оправился. Лицо его было почти спокойно, только в углу рта что-то дрожало непрерывною дрожью и тихая усмешка кривила губы.

Вдруг за окном раздался неистовый визг, вой; листья зашуршали, и что-то тяжело шлепнулось в воду.

Все побежали в нижние сени, выходившие в сад, и увидели плававшую в воде окровавленную кошку с распоротым брюхом.

– Плохо дело, – сказал Айя.

– Почему плохо? – спросил Мерира.

– Кто-то подслушивал.

– Что из того?

– Как что? Царю донесут.

– Пусть. Я его лучше вашего знаю: своими ушами услышит, своими глазами увидит и не поверит, – нам же головой выдаст доносчиков.

– Отложить бы?.. – робко начал Тута; у него так болел живот от страха, что он едва стоял на ногах и даже свою любимицу Руру жалеть позабыл.

– Отложить! Отложить! – заговорили все.

– Трусы, подлецы, изменники, – закричал Мерира в ярости. – Если отложите, я сам донесу!

– Да ведь мы же для тебя, Мерира, – сказал Айя. – Болен ты, лечиться надо…

– Вот мое лекарство! – воскликнул Мерира, указывая на перстень с ядом, блестевший на руке его. – Как решили, так и будет: через три дня – всему конец!

III

– Не суди меня, Боже, за грехи мои многие, я человек, самого себя не разумеющий! – шептал Мерира.

– Что ты шепчешь? – спросила Дио.

– Ничего.

Он стоял на носу лодки, держа в руках двуострый гарпун, а она, сидя на корме, гребла коротким веслом или отталкивалась, на мелких местах, длинным шестом. Плоскодонная лодка-душегубка только для двух пловцов, такая шаткая, что нельзя было пошевелиться в ней, чтобы не накренилась, связана была из длинных папирусных стеблей, залитых горной смолой.

На Мерире был древний охотничий убор; двулопастый передник, шенти, из белого льна, широко-лучистое, из бирюзовых и корналиновых бус, ожерелье, приставная бородка из черного конского волоса и парик мелко-кудрявый, черепитчатый; все остальное тело – голое; в таком уборе воскресшие охотятся в блаженных полях Иалу, в папирусных чащах загробного Нила.

Млечно-белое небо раннего утра чуть-чуть сквозило голубизною невинною, как улыбка ребенка сквозь сон. Тихи были воды Нила, как воды пруда: утреннее веянье – так слабо, что гладь реки еще не рябила; но уже реяли по ней, как птицы, лодки с широко раскинутыми парусами. Медленно плыли плоты сплавляемых с Ливана кедров и сосен. Маленькие, как муравьи, человечки волокли бечевой огромный дощаник с гранитным обелиском и пели унылую песню; тишина от нее казалась еще тише, и гладь реки – еще беспредельнее. Белые домики Города Солнца, рассыпанные, как игральные кости, в узкой зеленой полосе пальмовых рощ, исчезали вдали.

– Что с тобой? – спросила Дио Мериру. – Весел, счастлив? Нет, не то… Никогда я тебя таким не видала!

– Хорошо выспался, – ответил Мерира. – Часов шесть спал без просыпа.

Жадно вздохнул всею грудью. Был уже рад, когда пахло только пометом летучих мышей, а не дохлой крысой и не тухлой рыбой; а сегодня – какая радость! – ничем, только утренней свежестью.

– Да и все хорошо, – заговорил еще радостнее. – Вон какое половодье! Разве не хорошо?

– Хорошо, очень! – согласилась она.

– Шутка сказать, шестнадцать локтей восемь пяденей, этакой воды лет десять не видано! – продолжал Мерира. – Земля спасена, если только бунтовщики на юге не перережут каналов. Вон, смотри, ослик в поле не смеет ступить ногою в канавку, – перешагнул, умница, – а люди глупее ослов!

Помолчал и прибавил:

– Сон мне хороший намедни приснился…

– Какой?