Люди возле лошадей

Тени незабытых предков

В мире науки

«– На лошадях?

– Да».

    Из «Диалогов» Платона.

После заседаний в Институте мировой литературы отправлялся я на конюшню автобусом № 6, от двери до двери, будто ведут тебя за руку по дороге предуказаной.

«Началось ба’гокко еще с Копе’гника», – накануне очередного заседания, аристократически грассируя, предупредил меня доктор наук Воронцов-Дашков и вручил свою рукопись «Барокко и Ренессанс. Насущные проблемы изучения». Мы составляли группу Возрождения. В нее, кроме Воронцова, входили профессор Скобелев и академик Тацит. Это были киты, на авторитете которых держался Институт. О наших авторитетах, видя скопление старинных фамилий, даже спрашивали: «Там у вас, со Скобелевым и Воронцовым-Дашковым, идет возрождение чего?» Напрасно в нас подозревали чуть ли не заговорщиков. Единодушия между китами как раз и не было. Изучали они времена отдаленные, а ярость споров между ними была такова, будто обсуждается текущая политика.

Тацит утверждал, что истоки Ренессанса надо искать в Гималаях. Воронцов-Дашков настаивал: «Все началось с Копе’гника». А Скобелев рубил: «Буржуазность!» Обессиленные борьбой друг с другом универсальные знатоки обращались к нам: «А вы, молодой человек, что на этот счет думаете?» Что я мог думать, если душой находился на конюшне?

Высказаться надо было на другой день, утром. Вся цепь начиналась с меня, рукопись следовало самому прочесть и передать другим. «Об’гатите внимание на Копе’гника», – сказал Воронцов-Дашков, как бы рекрутируя меня в свои сторонники. «Вовремя пришел, – приветствовал меня наездник и обратил внимание на рукопись, которую я держал в руках. «Ба-ба-барокко», – прочел наездник заглавие и, строго взглянув на меня, спрятал рукопись в сундук с новой сбруей.

Тут, право, было не до рукописи. Тут нужно было жеребцам… тут нужно было молодых жеребцов холостить, чтобы не растрачивали они лишней нервной энергии и все силы отдавали спорту.

Какое, в самом деле, может быть барокко? Смешались в кучу кони, люди. Обычное время, казалось, было выключено до срока пока мы не управимся. А потом в порядке ритуала полагалось еще изжарить и съесть то, чего мы сами несчастных лишали. И только ночью я вспомнил: «Насущные проблемы!». Но было уже поистине поздно, спал наездник, спрятавший рукопись вместе со сбруей.

На заседание явился я без опоздания, но без рукописи и своего мнения. Не было мнения ни у кого, однако наши киты, способные разом проглотить любого оппонента, если дело касалось Ренессанса, во всем прочем отличались терпимостью. «Поскольку моя ’гукопись находится в настоящее в’гемя в э…э…седельном …э…ящике и не может быть обсуждена непос’гественно, я позволю себе сделать лишь несколько п’гетва’гительных замечаний», – все, что сказал Воронцов-Дашков. Его спрашивали: «А рукопись? Что стало с рукописью?» Кит отвечал: «П’гостите, но я и сам был молод. Я понимаю п’гек’гасно, как это бывает!»

– Хорошо бы, конечно, его прямо там, на конюшне выпороть, как в старое доброе время полагалось, – высказал мнение Скобелев, но этот вариант даже на голосование не поставили.

Так это и осталось в летописях изучения всемирной литературы: «Еще Воронцов-Дашков в той рукописи, что побывала в седельном ящике, указал… Рукопись из седельного ящика явилась новым вкладом в науку». А мне тот случай придал смелости, и я решил тоже сделать какой-нибудь вклад.

Но разве китов чем-нибудь удивишь? Они давно всё открыли. Всё. «А вы что думаете, молодой человек?» Ответ пришел неожиданно. Встретился мне Одуев Валентин Михайлович. Тоже кит, по конной части, знаток иппической истории. И его трудно было чем-нибудь удивить.

– Подумаешь, Байрон! В седле сидел по-любительски, – так он отозвался, когда я ему сообщил, что чуть было не вступил в переписку с внучкой великого поэта и действительно большого любителя верховой езды (см. далее «На высоте Парнаса»).

Знаток-ипполог спросил:

– А вы где сейчас состоите?

– В Отделе Возрождения.

– Возрождения чего?

– Это в Институте мировой литературы.

– Ах, вот как! – и лицо знатока осветилось. – Значит вы служите в Управлении коннозаводства.

– Не коннозаводства, а литературы. Ренессанс изучаем… барокко…

– Так ведь в этом здании прежде помещался Гукон, Управление коннозаводства. И, между прочим, жила Марья Александровна.

– Какая Марья Александровна?

– Дочь поэта, – объяснил знаток. – Она же была замужем за директором департамента и одно время имела там казенную квартиру. С нее, с Марьи Александровны, Анна Каренина скопирована. Вот был конник!

– Кто был конник?

– Лев Николаевич. Правда, конного дела он как следует не знал, но в лошадях все же разбирался.

Так говорил знаток. А у меня родилась идея. Спрошу-ка я у наших китов, осознают ли они, какие ступени попирают, в каких стенах спорят о барокко. Придет моя очередь поставить вопрос: «А вы что думаете?» И сам Тацит смиренно скажет: «Поскольку мы не компетентны в данной области…» И даже Скобелев дрогнет. А я предложу тему «Насущные проблемы изучения литературно-иппической истории». Краткие тезисы: «Верно ли Шекспир оценил коня и почему наши переводчики вдвое сократили цену, хотя он сам готов был дать не полцарства, а королевство целиком. Хорошо ли Байрон держался в седле и знал ли Толстой толк в лошадях».

Как только началось заседание с обсуждением моих конно-критических тезисов, профессор Скобелев, который командовал группой Возрождения, сказал по обыкновению: «У кого будут вопросы?» Словно собрались обсуждать что-нибудь вроде Роккоко!

«Если позволите, – произнес Тацит: – Думает ли автор коснуться воззрений Платона на управление упряжкой коней?»

Платон! При чем же здесь Платон? Оставалось прибегнуть к подходящей к таким случаям формуле: «Данной проблемой мне заниматься не приходилось». Со студенческих лет проверено. На экзаменах и зачетах, если ты ни бум-бум, не надо мямлить «Не знаю»… Скажи с достоинством: «Проблемой не занимался».

– И уж заодно, – подключился Воронцов-Дашков, – что вы, молодой человек, думаете о культе ве’гковой езды п’ги Неаполитанском дво’ге?

Неаполитанский двор? Я о нем не думал.

– А конный завод князя Курбского? – сверкнул взором Скобелев.

Не слыхал о заводе князя Курбского.

– Приступим к обсуждению, – отдал распоряжение Скобелев.

Первым заговорил Тацит. «Работа обещает быть весьма актуальной», – с этого начал академик, затем он отодвинул мои листочки с тезисами и, устремив взор ввысь, продолжал: «Всмотримся в движение истории глазами человека, управляющего упряжкой коней…»

Не меньше получаса рассуждал Тацит. За это время мы побывали с ним в Гималаях и на Алеутских островах. Пронеслись по Европе и заглянули в Америку. Платон и Аристотель, как живые, прошли перед нами. Причем, они, кажется, ни о чем больше, кроме конских ристаний, не думали. Тацит приводил название уздечки у разных народов, просто желая показать единство рода людского в плане иппическом.

– Или возьмем… этот… как его… – Тацит взмахнул рукой.

– Хлыст, – подсказал я.

– Именно! Благодарю вас, – и улыбнувшись в мою сторону, академик добавил: – Сразу виден специалист!

И еще минут пятнадцать описывал, как пользовались разными орудиями понуждения древние египтяне, средневековые германцы и современные самоеды. Выступление заключил словами: «Королевство за коня, которое у Шекспира предлагает Ричард Третий, как мы убедились, есть не только поэтический образ, но и реальный исторический феномен». Убедились, убедились и – настолько, что забыли, зачем, собственно, собрались. Тацит, пошарив по столу, как бы в поисках предмета разговора, придвинул к себе мои листочки: «Желаю вам удачи, молодой человек».