Русское воскрешение Мэрилин Монро. На 2 языках

Зал как будто вымер, слышен был только шорох цветов под гробом. Я обернулся: «боров» с поднятым кулаком для удара застыл в полуметре от меня. Здоровенный, выше и много тяжелее меня. Я бы не успел даже поднять руку, чтобы защититься от его кулака. Я отступил на шаг, но «боров» уже послушно и безразлично отвернулся, начал поднимать из охапок цветов своего хозяина.

The hall was silent, the only sounds heard were the rustling of flowers under the coffin. I didn’t even notice beside me the second man, the “Hog”, because I looked to the right at the fallen man. Then I heard the calm voice of the sinewy man, rising from under the coffin, “Don’t touch him.”

I looked at my left and saw the “Hog” with a raised fist ready for the blow. He was really huge, taller and heavier than I, and he was all ready. I wouldn’t have had even a chance to raise my arm for protection. I stepped back, but the “Hog” with indifferent air obediently turned away from me, stepped to the coffin, and helped his boss to get up.

Я поискал глазами блондинку: она стояла теперь самостоятельно, но с ней под руку была уже знакомая мне товарищ Мячева. Я услыхал:

– Мэрилин, прекрати! Веди себя! – И затем то же самое по-английски, с ужасным акцентом, – Marilyn, stop it! Behave yourself!

«Боже, что же это такое! – подумал я, – Ее и зовут так же, – Мэрилин. Тот был Сережа, а эта – Мэрилин…».

I looked around for the blond girl, and saw her standing with her arm held by comrade Myacheva, party-official already well-known to me. And I heard her saying softly: “Marilyn, stop it! Behave yourself!” She said it in Russian, and then repeated in English with a terrible accent.

“My God, what I hear, she called her Marilyn!” I thought in amazement. ”The dead twin is a double namesake, and this grieving lover here, who is strikingly Marilyn Monroe in her looks, is also Marilyn!”

Ее уже спокойно уводили, и она больше не сопротивлялась. Но у самых дверей она вдруг обернулась, стала искать кого-то взглядом, и мы встретились с ней глазами. Я глядел в них, и как будто тонул. И вдруг она улыбнулась. Одними лучистыми глазами и чуть-чуть только губами. Мне одному.

Marilyn was led away to the doors. She was calm now and did not resist Myacheva. At the doorway she suddenly stopped and turned around looking for someone in the crowd. I was staring at her, as all silent mourners did, and I saw her eyes running from face to face. When our eyes met, she stopped her search. Seconds were passing, and as I looked into her eyes I felt I was drowning. All of a sudden she smiled, barely, with just a stir of her lips, but her eyes sparkled – for me only, I was sure.

6. Отец Мэрилин / Marilyn’s Dad

Около пяти часов того же дня Фомин нервно ходил по кабинету на втором этаже своего коттеджа. Поминки по усопшему он отменил, как мероприятие церковного характера, поэтому чуждое настоящим коммунистам, но, главное потому, что были они сейчас совершенно неуместны и могли подействовать на всех расслабляюще в эти ответственные последние дни. Он подходил к окну, смотрел вниз на соседние коттеджи, отворачивался и снова ходил, теребя волосы. Этот коттедж в элитном поселке, недалеко от кольцевой дороги, был куплен, с небольшой рассрочкой, на его имя. Он переехал сюда из городской квартиры, где жил с семьей, только на эти ответственные недели перед выборами. И еще потому, что здесь жили его гости из Индии.

Around five that day after the funeral Fomin walked nervously around his private office on the second floor of the cottage. Previously he cancelled funeral repast, solemn feast after the burial, customary in Russia. He told his comrades that such a feast has an ecclesiastical nature, and therefore alien to the true Communist spirit, and also it was absolutely inappropriate now because it could slacken them on the eve of the great days coming. Every time Fomin approached the window he looked down at the neighboring cottages, at the farther yellowing fields, then turning away and walking back, tousling his hair.

This cottage in the elite suburbia, as they call prestigious high-end settlements in Russia, was his party’s property, and was bought just a month ago with sponsor-bank’s money. However, these last weeks before the elections Fomin lived here, moving here alone from his family’s city apartment. In this cottage, besides him, lived his guests from India. Actually, this house was bought especially to accommodate them with appropriate class and luxury.

Он только что звонил в соседнюю комнату, на этом же втором этаже, но она, услыхав его голос, сразу бросила трубку. Теперь же, походив по кабинету, он снова остановился у окна, и опять набрал ее номер. Когда длинные гудки прекратились, Фомин отчетливо и с расстановкой сказал в трубку:

– Мэрилин, папа обидится. Папа будет плакать. Мы должны ехать с тобой к папе. Сейчас же.

Ten minutes ago Fomin called by phone the adjacent room, but when a girl there heard his voice she immediately hung up. However now, after walking around the office, he stopped at the window and dialed her number again. When long beeps ended Fomin clearly and emphatically said into the phone:

“Marilyn, dear, your Dad will get very upset. Daddy would cry. We should go to him at once, right now, your Dad is already crying!”

Та ответила не сразу, и он успел подумать, что она закинула куда-нибудь со злости свою мобильную трубку, узнав его голос, но все-таки потом услыхал:

– Хорошо, я поеду к папе.

Фомин сразу же набрал номер Мячевой. Та ждала его звонка на нижнем этаже.

– Мэрилин согласна. Зайдите за ней через десять минут, – тихо сказал он.

Because a girl didn’t reply immediately, Fomin guessed that she, having recognized his voice, had thrown in anger her cell phone, but then with a great relief he heard her quiet voice, “Yes, I’ll go to see my daddy.”

Fomin immediately dialed Myacheva’s phone. This party deputy of his was waiting for his call on the first floor. Calmly he said, “Marilyn has agreed to go. Pick her up in ten minutes.

Фомин пожевал зубами себе нижнюю губу и снова посмотрел за окно. Еще вчера он полагал, что сможет удержать эту девчонку в узде хотя бы несколько дней. Нужны были только эти последние три-четыре дня, – потом все это будет совершенно неважным. Но сразу после смерти милого ей Сережи ее понесло.

Но это вполне можно было предвидеть. И нужно было ему предвидеть! Любовники. С пятнадцатилетнего возраста. Могло ли быть иначе!

Все было бы ничего. Но вот только после тех ее выкриков, брошенных сегодня в зал крематория про коммунистов, с той минуты все в корне менялось. Она стала теперь открытым, опасным и непредсказуемым врагом.

Fomin, chewing his lip, looked again at the yellowing fields in the window. Even yesterday he was sure he could keep this crazy girl in check at least last few days. He badly needed only these three or four days, and after that all this would be insignificant, including this whore. But the death of her dear Sergey made her wild. “I had to foresee that! I had to!” He thought with a pain. “They were lovers from the age of fifteen! What else could I ever have expected?”

He and his party could formerly cope with Marilyn’s hurt feelings, her grief, her hysterics, and silent suspicions, but things cardinally changed today after her screams in the funeral hall about Communists. After that everything has changed radically. This woman, having cried out those words, became a dangerous and unpredictable enemy of his party.

Фомин пощупал себе подбородок, проверяя щетину, и начал одеваться: свежую рубашку, галстук, костюм…

Когда началась горбачевская «перестройка», когда начал качаться, шататься и рушиться вовеки «нерушимый» Советский Союз, Фомин был уже вторым секретарем райкома комсомола. Это была крупная должность для двадцатипятилетнего выпускника Высшей школы комсомола. Как член компартии с девятнадцатилетнего возраста он сначала воспринимал все новшества заступившего нового Генерального секретаря его партии, как вынужденные меры, совершенно необходимые, по-видимому, в этот момент, – во враждебном империалистическом окружении, да еще при том резком падении мировых цен на нефть, кормившую страну уже четверть века. Он не знал, не учил, и поэтому никому не говорил, что не будь этого подарка природы, – нефти и газа, – и заоблачных цен, державшихся на биржах последние годы, страна победившего в стране социализма давно бы голодала, как это было уже при Сталине, навсегда развалившем сельское хозяйство.

Fomin felt with the fingers his chin checking the bristle, and began to dress up: a fresh shirt, tie, black suit. Fifteen years ago, when Gorbachev’s perestroika had started, when "indestructible" Soviet Union, as it was named in the national anthem, began to shake and tremble, Fomin was the Second Secretary of the District Committee of Komsomol, the youth Communist organization. That was a very high post for twenty-five year old graduate of Komsomol University. As a member of Communist party from age of nineteen, Fomin took all the innovations of the new Secretary General of his Party as the forced measures, apparently obligatory at the moment, in a hostile imperialist encirclement, with a sharp drop of the world oil prices that fed his country for a quarter of century. He did not know, as all of his countrymen, that without a providential gift of nature – their plentiful oil and gas – and its exorbitant prices at the global markets, their country of triumphant Communism would have had immediately go broke, with population starving and dying in millions, as it already happened in the time of Stalin who destroyed the agriculture repressing most of hard working farmers in gulag camps.

И выступая на комсомольских собраниях на заводах и стройках, разъясняя политический момент молодым комсомольцем, Фомин говорил им:

– Читали про НЭП? Про ленинский НЭП, его новую экономическую политику? Введенную великим Лениным только потому, чтобы буржуи не задушили молодую республику. Вот и сейчас НЭП. Только очень ненадолго. Мы не отдадим завоевания Октября и коммунизма горстке спекулянтов-кооперативщиков. Не бывать этому! Мы не поступимся принципами! Слава нашей партии! Все, как один, плечо к плечу, мы, комсомольцы, единодушно поддерживаем дальновидную политику партии, под зорким руководством Генерального секретаря партии…

Fomin, making frequent speeches at the young Communist’s meetings at the factories and construction sites, explaining the “political moment”, always told his young comrades: “Do you remember from the school-course, what our great Lenin once said about his New Economic Policy? He said, we should use capitalistic methods for some more years, or else bourgeois would strangle our young Socialist republic. Now it’s the same, and it’s just for a few years. We’ll never give up undying gains and victories of the great October revolution; we’ll never surrender to the bunch of greedy crooks and profiteers. That will never happen: we are not to sacrifice our holy principles! All as a one, shoulder to shoulder, we unanimously support far-sighted and smart policy of our party, under the wise leadership of Secretary General! Glory to our party!”

Но уже через год его старший товарищ, первый секретарь, организовал в том же райкоме комсомола торгово-закупочный кооператив. Они закупали неизвестно у кого и неизвестно из чего сделанную, но дефицитную в те полуголодные годы водку и продавали потом на рынках. Зарегистрировали, конечно, как кооператив по внедрению технических достижений. Фомин видел эти высящиеся в коридорах райкома штабеля ящиков с разномастными бутылками без этикеток, заслоняющие даже лозунги и фотографии передовых комсомольцев района, развешенные на стене. Но потом игра пошла крупнее. По документам нескольких безногих ветеранов афганской войны, возвращавшихся тогда эшелонами, и имевших многие льготы, его райкомовцы открыли внешнеторговый кооператив, и уже в открытую, никого не стесняясь. В страну они повезли фальшивые ликеры, спирт «Рояль» и контрафактные сигареты. Деньги пошли уже нешуточные. И хотя Фомин не хотел иметь никакого отношения ко всему этому, но и на его сберкнижку, как одному из старших товарищей, перечисляли долю. Фомин не снял ни копейки с этого счета. Все эти деньги, которых хватило бы на несколько дач и автомашин, так и пропали потом во время «шоковой терапии» девяносто первого года, когда старые сберкнижки просто аннулировали.

But a year later his friend and his party boss had organized in the rooms of his district committee a trading cooperative. That was the time when the government, after seventy years of strict ban, permitted their citizens a free private enterprising. They bought vodka in rusty casks made of toxic technical spirits from some criminals, and sold it oddly bottled at food markets. Their firm was registered, of course, as a cooperative for the introduction of new technologies. Every day Fomin passed in the corridors of his district committee the high stacks of plastic crates full of bottles of odd shapes and colors without labels. The piles were so high they blocked slogans and photographs of leading Komsomol members of their district hung on the walls. But the business was to grow. With documents of the mutilated veterans of Afghan-war that were coming back from the battle-fronts by echelons, who were granted then many privileges, Fomin’s young comrades founded a foreign trade co-operative. They brought into the country fake Polish liquors, counterfeit cigarettes, unmixed alcohol “Royal” in two-liter bottles; all of it was tax-free, thanks to mutilated veterans. Money the comrades now earned were fantastic by all the standards of the half-hungry country. Although Fomin did nothing in connection with that dirty profiteering, his special bank account was growing every month as of a senior comrade. All those years Fomin never took a cent of that money. One year later all of it, enough to buy a house and several cars, just vanished during “shock therapy” in the nineties when the account in the state saving bank was simply frozen at first, and then a three-digit inflation annulled it.

Но его райкомовские комсомольцы купались тогда в деньгах. Страна была еще заперта «железным занавесом», выезда за границу простым гражданам не было, волюту купить можно было только на улице, у «жучков», озираясь и опасаясь какого-нибудь «динамо». Поэтому бешенные по тем меркам деньги шли, в основном, на разгул. К их райкому, во дворе, они пристроили сауну, и там каждый вечер продолжались до утра оргии. Еще они сразу накупили себе дефицитных тогда «Жигулей», кипы заграничных, в основном китайских тряпок, и прочей доступной только нуворишам роскоши.

Nevertheless, all Fomin’s committee comrades were getting rich, and fully enjoyed it. The country was still locked inside of iron curtain; nobody had a freedom of crossing the borders, and the foreign currency could be only bought from murky street moneychangers risking a fraud or a plain robbery. That’s why all those crazy by the lean Russian standards money were mostly spent on no less crazy orgies. They added a sauna to the committee building, and every night drinking sprees, with flocks of women, disturbed the neighborhood till daylight. Competing with inflation, they bought badly made but unavailable for ordinary people flashy cars, heaps of bartered clothes made in China and similar vulgar luxuries of newly rich.

Фомин с трудом узнавал своих комсомольцев. Если бы он верил в Бога или черта, он бы считал, что в них вселился бес. Но он верил только в марксистско-ленинское учение. Крепко верил, и с каждым последующим месяцем все сильнее и сильнее. Сначала он пробовал протестовать, потом клеймить позором этих перерожденцев на внутренних партсобраниях. Но все они, и первый секретарь вместе с ними, выслушивали его речи сначала со скукой, потом с раздражением, а в конце с открытой ненавистью.

Все разваливалось на глазах, весь нормальный привычный мир. Разваливался социализм, завоевания великого Октября, наследие Ленина и Сталина…

Fomin couldn’t then recognize his Komsomol comrades. If he wasn’t a Leninist-materialist he would be sure that Demon possessed them all. However, Fomin believed only in the Marxist-Leninist doctrine, and with advance of perestroika and collapse of the restrictive state economy, his convictions were getting firmer every month. At first he tried to protest their dirty profiteering, putting shame on them, denouncing them as renegades at the Party meetings. However, his comrades and his party boss listened to his speeches with boredom, later with an irritation, and at the end with an open hatred. Everything was falling apart before Fomin’s eyes, the whole world that was regular and settled for seventy years. Socialism and the achievements of great October revolution were collapsing, and heritage of Lenin-Stalin disintegrating.

Закончилось все неожиданно, в девяносто первом, сразу после путча. Его партию, а заодно и комсомол, лишили – одной лишь подписью на президентском Указе, – сразу всех привилегий. Их было не счесть, этих привилегий, но Фомину жалко было оставлять только их щегольское, недавно лишь отремонтированное райкомовское здание.

Все сразу разбрелись, кто куда. Но его бывших товарищей-комсомольцев это нисколько не смутило. Свои партбилеты они запрятывали подальше, и никогда никому о них и о своих клятвах перед знаменем великого Ленина больше не рассказывали. Их интересовала теперь не борьба трудящихся всего мира за свои права, а только собственный карман. Но Фомин оказался на улице, без работы и зарплаты, с одной только горечью и желанием отомстить.

All that finished suddenly in the ninety-first, immediately after the coup. His Party, the only legal one in the country, had been deprived of all its privileges – with just a signature on the presidential Decree. Those were generous privileges, but Fomin really regretted only one: their recently renovated nifty Committee’s building they had to clear at once.

Just in days all his young comrades were dispersed, but that didn’t much confuse them. They hid their Party-membership cards far away, and never told anyone of their solemn oaths under the banners of great Lenin. They were no more interested in the struggle of the world’s working class; they were stuffing their pockets now. But Fomin found himself on the street, with no job, no helpful skills or money, though with an acute bitterness and the desire of revenge.

Из коттеджа они выехали через полчаса. Сели втроем на заднее сидение партийного «БМВ», Мэрилин посадили посередине. На ней была утренняя темная шаль. Она сидела и пристально глядела в переднее окно, на бегущую навстречу полосу серого асфальта. Всю дорогу ехали молча. Сначала недолго ехали до кольцевой, много дольше по ней, потом, не заезжая в Москву, опять в сторону области. Только когда уже подъезжали, Фомин прочистил горло и тихо, чтобы шофер не услыхал, сказал:

– Мэрилин, прошу тебя, не волнуй папу. Ему это вредно. Он может умереть.

Мэрилин ничего не ответила.

Их элегантный «БМВ» свернул с шоссе на разбитый узкий проселок и, помучавшись десять минут на ухабах и ямах в разбитом асфальте, въехал во двор Дома престарелых.