Тайна института

(Уважаемые господа студенты! Будьте взаимно вежливы! Не пропускайте пар! Учитесь хорошо! А ну-ка парни, любите девушек; девушки – не забывайте ваших парней! Растите хорошими людьми! Или я что-то подзабыл?…)

Возможно.

У каждого из них были свои дела и планы, и не было никаких предчувствий. Они были такие разные. Совсем разные. Лишь одно по-настоящему объединяло их всех: они не присутствовали на занятиях, когда это случилось. Нечто страшное, непонятное, не находящее себе логических объяснений, повязавшее всех единой цепочкой, беспощадно разрушившее их планы, представлявшиеся такими обыденными и реальными. На тот день – и вереницу последующих… Потому что когда происходит такое, слова «планы» и «реальность» надолго становятся для тебя лишь зыбкими и бесплотными тенями, лишенными своего смысла. Я не преувеличиваю. Все они теперь хорошо знают об этом. Помнят – и не могут забыть. Они; не только описанные выше, их было больше. Алеша Плисенов, Юля Семецкая, Настя Словцова, Антон Кондратьев, Анатолий Сергеевич Дибров… Мы познакомимся и с ними, чуточку позднее. Через ту неуловимую чуточку, отделяющую их от невидимой грани, за которой начинается неизведанное. То, что происходило – начинается снова. Та весна. Странная весна с привкусом металла на губах. Я хотел бы не думать об этом, но, кажется, не могу. Темнота наполнена загадками, которые нам не суждено разгадать, и я рад, что в моей комнате сейчас горит яркий свет.

Еще одно. Я не один пишу для вас эти строки. Думаю, скоро вы это почувствуете. Возможно, я никогда бы не решился написать их, если бы не она, та девушка, что была там. Я очень благодарен ей. Мы вместе пройдем по бесконечно-длинному сумеречному коридору, за каждым поворотом которого задумчиво мерцают маленькие странные огоньки. Тысячи таких огоньков, кажущиеся почти живыми существами, подобно фосфоресцирующим скоплениям микроорганизмов в отблесках ночного моря. Они смотрят на нас в полной тишине.

Мы знаем: некоторые вещи совершаются помимо человеческой воли. И, кажется, они уже заждались своего часа.

Зов машины

Таня Севидова, высокая светловолосая девушка в недлинном обтягивающем фигуру платье ласкающего глаз цвета сочной ароматной зелени, только что сорванной с огорода (оно – платье – смотрится на ней с закономерным и сексуальным изяществом, являющимся плодом многочасового простаивания перед зеркалом, лучшим другом девушек и женщин всех возрастов и народностей), в медленной прострации выходит из аудитории и неслышно закрывает за собой дверь. Лицо ее выражает явную растерянность, кончики ресниц подрагивают, а на губах играет слабая улыбка, о значении которой нетрудно догадаться внимательному наблюдателю. Впрочем, таковых здесь не имеется. Коридор абсолютно пуст.

Ей еще немного смешно, но смеяться уже не хочется. Медленными шажочками, незаметно для самой себя ступая при этом на цыпочки, она направляется к подоконнику с обольщающим видом оттуда а-ля «окрестности Политеха с высоты полета дохлой курицы», то бишь с третьего этажа. Там она начинает рыться в своей маленькой черненькой сумочке, тоже не вполне представляя себе предназначение сих действий. Достав оттуда розовую помадку, она проводит ею по своим чуть полноватым губкам, причмокивает ими, словно посылая самой себе воздушный поцелуй, автоматически смотрится в крошечное зеркальце, после чего кладет помаду обратно в сумочку. Затем тело Танечки застывает, обесточенное на некоторое мучительное время своими побуждающими импульсами.

Зато не дремлет голова – бурлящий котел, в который сейчас летит целая куча мелких высушенных-выстраданных корешков-мыслей; в основном, прогорклых, и, к тому же, мгновенного действия. Ну вот, опять это случилось именно с ней. Почему всегда так? «Я же не сделала ничего такого…» – утешительно, и вместе с тем жалобно шепчет ей внутренний голосочек, а его брат-близнец, как это обычно бывает, более грубый и требовательный, настойчиво спрашивает, что она собирается делать потом с этим невозможным курсом – «рыночным анализом».

(Лицо Татьяны Анатольевны крупным планом: брови сдвинуты под уголком, как две угрюмые змейки; челюсть стиснута так крепко, будто она привинчена изнутри несколькими железными шурупами; глаза исполнены стального блеска и решимости. Лицо злой колдуньи, перед вынесением смертельного приговора; «Севидова, взять вещи и выйти вон! быстро!..». Внутри Тани будто сразу что-то оборвалось).

Кто сказал, что любое событие происходит только один раз? Это неправда! Ложь! Ужасный эпизод прокрутился перед ее глазами раз десять, не меньше; пока она замирающим шагом шла к белеющему гладкому подоконнику, голос преподавательницы продолжал звучать в таниной голове, словно зацикленная магнитофонная запись: «Быстро!».

Этот свирепый оклик, больше подходящий какому-то дрессировщику в цирке, понуждающему прыгнуть через огненное кольцо своего ленивого полусонного льва, всецело сосредоточенного на мыслях о вкусном и здоровом кролике, радостно прыгающем ему прямо в пасть – но он был адресован ей, симпатичной (так считали многие) девочке Тане, и исходил из отнюдь не из сахарных уст Татьяны Анатольевны. Самое обидное, что как раз по «рынку» у них экзамен. Теперь строгая и зловредная Т.А. ей это припомнит. А все почему? Только потому, что она не может, просто не умеет, вести себя спокойно на парах. Особенно, когда слева сидит Коля, а справа – что еще хуже – Антон, и оба наперебой стараются рассмешить ее. А она такая – особо напрягаться не нужно, палец не палец, но смешинка если попадет в горло – это уже надолго. Она ведь даже не разговаривала, только тихонько хихикала («как полоумная» – веско заметил брат-близнец), никому не мешала – за что же… неужели необходимо было… выгонять ее?!..

(Т.А. – к вам вопрос!)

«Теперь уже ничего не сделаешь», – все с той же жалобной ноткой констатировала Таня про себя, – «Потом, когда Т.А. остынет, подойдешь и извинишься, вот и все». Все?! Если бы… Не такой человек Т.А., чтобы просто забыть об этом скверном эпизоде. Женщина-робот, без страха и упрека, а также без эмоций и снисхождения. «Наверное, совсем мужа замучала… или даже не замужем – вот на студентах и отыгрывается»: – подумала Таня с горечью. Внешне сделает вид, что все нормально, а вот потом… в конце семестра… у-ууу… «Господи, да прекрати же ты думать об этом!!!»

Крик истерзанной души немного отрезвил ее. Танин взор прояснился и будто впервые четко охватил окружающее. Нет, нельзя вот так стоять здесь, да еще на сквозняке, и казнить себя за то, что уже случилось. До конца пары есть еще время. Нужно как-то развеяться. И, прежде всего, уйти отсюда подальше.

Мысль!

Не очень быстрым шагом Таня направилась налево, к лестнице, не забыв прихватить сумочку. Она еще не оправилась от перенесенного унижения, но уже находилась на пути к выздоровлению. Что немало. Ноги вели ее на первый этаж главного учебного корпуса.

Высокие каблучки туфелек-лодочек размеренно цокали о серые каменные ступеньки, нарушая царящую вокруг тишину. Неужели все сейчас на занятиях, и только она – прогульщица?… Не хотелось бы в это верить.

Идеальная тишина встретила ее и на первом этаже, где коридор и подоконники также были пусты. Изможденные ужасно пошарпанные стены, когда-то бывшие светло-коричневыми, слабо освещались тусклыми солнечными бликами, проникающим сквозь широкие оконные стекла. Утренний свет пролегал по полу наискосок к стенам, точно легкий подвешенный гамак. Далее шла полоса затемнения, молчаливо скользящая по короткому спуску и сгущающаяся по мере приближения к углам коридора. Мрачноватое весеннее утро старого громоздкого здания, пережившего не одно поколение студентов.

Таня ускорила шаг, птичкой слетев по еще трем ступенькам, вступив тем самым в область тени, повернула направо, и…

Она поворачивает направо и почему-то замедляет шаг. Стройные ножки неуверенно мнутся, словно испытывая сомнение. Странное щемящее чувство ныряет под ее красивое зеленое платье и, скользнув по позвоночнику, заставляет ее сердце забиться чуточку сильнее. Она сама не знает, в чем дело; Тане кажется… кажется, будто кто-то словно бы зовет ее, хотя в действительности она не слышит никаких звуков; никого не видно ни слева от нее, ни справа по коридору. Она одна. Чудно как-то. «Почему я стою?» – спрашивает она себя, не трогаясь с места; ее ноги точно приросли к паркету. Полумрак разливается в воздухе, хотя слева недалеко большое окно, и вроде бы должно быть светло. Наконец, она замечает, что находится как раз напротив аудитории под номером 126. Дверь закрыта. Что там – она не знает, здесь никогда не проходили занятия, она всегда была закрыта, сколько Таня проходила мимо, поднимаясь по лестнице на верхние этажи.

Таинственная дверь.

Таня улыбается, ее улыбка полна неопределенного любопытства. Оно затмевает в ней другие чувства, такие как тревога и желание уйти отсюда как можно дальше, на улицу, заставить ноги снова двигаться. Но это – выше ее сил. Кончики таниных пальцев будто наэлектризованы; сладкая истома охватывает грудную клетку, отчего дыхание становится редким и глубоким, как у человека, постепенно входящего в транс; собственно, к этому она и идет в проносящиеся мимо одна за другой эти ненормальные секунды чьих-то испорченных часов.

Взор Тани светлеет, он становится чистым и прозрачным, как лазурные зимние воды какой-то обмелевшей речушки. Ее правая свободная рука (на левом плече по-прежнему сумочка) делает непроизвольное движение к маленькой черной дверной ручке, точно перевернутому набок знаку вопроса без финальной точки. «Что я делаю?» – успевает подумать она словно бы откуда-то издалека.

Рука и ручка. Ключ и замок. Момент истины.

Неожиданно ручка поддается, опускаясь вниз, и… дверь мягко, словно зачаровано, отворяется с еле слышным щелчком. «Это фантастика!» – вяло думает Таня, глядя на то, как она отходит-отползает в сторону, освобождая ей проход. Внутри ободряюще светло. Она делает робкий шаг вперед, другой.

(«…не ходи туда, Иванушка, не пей из этого колодца!..») Перед этим она бросает еще один, последний взгляд налево, по коридору, но видит только расплывающееся черное пятно, мутное, заслоняющее все прочее. И эта картина ее не удивляет, нет. Это… естественно. Конечно же. Таня входит в аудиторию под номером 126, оставляя дверь открытой. Все это кажется ей похожим в эти секунды на сказку, которую она читала в детстве – одну из них. Поэтому ей не страшно, и она нисколько не поражена.

Сначала Таня не может объять открывшуюся перед ней картину единым целостным взором; это какое-то бессмысленное нагромождение металлического хлама, занимающее несоразмерно большое пространство. Потом она делает над собой усилие… и понимает, что это – большой старый компьютер, очень большой, очень старый; подобный тому, который как-то показывали в одном документальном фильме про 50-е годы. Гигантский застывший конвейер, который венчает огромный серый экран, покрытый густым слоем многолетней пыли. Слева и справа – какие-то железные трибуночки с приборами, такие штучки по всей комнате, отдельно от корпуса этой ЭВМ; посередине, у экрана – столь же запыленная и безобразно запущенная, затянутая тонкой паутинкой клавиатура, большинство клавиш которой запали вовнутрь; они – цвета слоновой кости, и еще несколько красненьких. По всей комнате шли провода, они опутывали пространство, подобно стальной паутине какого-то монстра; во многих местах оборванные, частично заголенные, торчащие в сторону, как волосы на голове Медузы-Горгоны, Безнадежно старая, заброшенная на произвол судьбы рухлядь: несомненно, вся эта хитроумная конструкция уже очень давно не работала. Явная техническая смерть под колесами прогресса.

Увиденное нисколько не смущает и не пугает Таню; напротив, это кажется ей почему-то симпатичным, и даже притягательным, она буквально чувствует под своей кожей округлые магнитные шестеренки, которые подталкивают ее поближе, к стальной махине. Она улыбается. Это улыбка пятилетнего мальчугана, вдруг обнаружившего прямо перед собой свою любимую игрушку.

«Ты не один, я не одна; сердце мое с тобой навсегда; нити судьбы… трудно понять…» – вспоминается Тане обрывки из старой песенки, которую просто обожал Васик, ее парень. Который сейчас кажется ей бесконечно далеким, как Плутон – самая холодная и дальняя планета Солнечной системы.

Какой-то неслышимый, непостижимо приятный голос тихо ободряет ее, шепчет на ушко что-то ласковое, хорошее. «Все будет хорошо», – говорит он. Она верит этому неясному голосу, исходящему изнутри, но принадлежащему ни одному из ее голосов; «Жалобщик» и его недовольный брат-близнец – все они затихли и спрятались, заглушённые этим волшебным серебристым голосом, рисующем прохладные морозные узоры на тонком льду ее сознания. Он мягок и терпелив, этот странный всеведающий голос.

Всего ничего – только несколько шажочков.

Она уже почти у пульта, так, наверное, называли эту штуку те, кто ее создавал.

Мягким пластичным жестом, которому бы позавидовали лучшие балетмейстеры мира, (так девушки кидают на пристани свой вышитый платочек, надолго прощаясь с уезжающим любимым человеком) она вытягивает правую руку вперед, чуть наклоняется (при этом glandula mammaria под мягкой тканью платья вздрагивают и сладостно напрягаются, затвердевают, словно маленькие точеные камешки); это восхитительно. Таня ощущает себя неразделимой частью всего этого – ее последнее осознанной чувство перед тем, как теплая девичья ладонь, несущая свет и восторг бытия, соприкоснулась с холодной поверхностью бездушного омертвелого металла…

(Нет. Оно не было последним, это чувство. Де жавю. Вот что на мгновение вернулось к Тане перед тем, как яркая ослепительная вспышка растворила ее в себе и унесла в долину света. Когда-то это уже было. Эта комната. Эта ручка. Эта масса железа, кажущаяся такой беспомощной. Это невероятное ощущение сказки. Эта волна желания, молнией пронзившая нижнюю часть ее тела. Все это было – и, возможно, уже не раз. Много больше. Возможно что…).

…прежде, чем сказка растаяла, уступив место прозрению…

(Лета не властны над тем, что существует вне времени)

И ТОГДА ЧТО-ТО ПРОИЗОШЛО.

Отсчет XX-О1

Понятие. Символ образован. Есть. Есть. Выполнено-стереть. Существование. Люди. Операция выполнена. §§§. 0. Доступ.!

… Цитата: Декарт «Я мыслю, а, следовательно, Я СУЩЕСТВУЮ».

(продолжение следует…)

Дима Свирин вздрогнул и поморщился от неприятного ощущения. Такое бывает, когда нечаянно нажмешь» электрическую точку» на сгибе локтя. Или когда «рога» троллейбуса неожиданно высекают пучок искр прямо перед твоим носом. Легкая голубая вспышка мелькнула у него перед глазами, так быстро, что он даже не успел зажмуриться. И пропала. «Может что-то с напряжением?» – подумал он. Затем нехотя посмотрел на часы.

У него был фирменный «Ролекс» с навороченным браслетом. Дима не боялся брать их с собой в институт, поскольку хорошо знал, что если что, за него будет кому постоять. Отец кое-чему научил его. Прикиды важны, чтобы видели, кто есть кто. К сильному не полезут, заберут всегда у того, в ком увидят слабинку.

До звонка с пары оставалось еще двадцать минут. Пока Славик рассказывая ему одну прикольную историю про дискарь в клубе, на котором пара хлопцев немного перебрали и начудили, он продолжал потихоньку размышлять о своей затее с чипами. Его отец занимался в основном косметикой, Диму больше тянуло на компьютерную технику. Он разбирался в ней и знал точки и людей, куда, кому, что и за сколько можно сплавить (толкнуть). Часика в четыре сегодня ему нужно будет подъехать к Михалю и договориться насчет фактуры. Если выгорит, если Михаль клюнет на его предложение, в чем Дима практически не сомневался – его цена была более чем выгодной – вечер будет классный. Папа не зря скентовал его с человеком, через которого прогонял свои заказы. Дима быстро нашел с ним общий язык, и теперь помимо отцовских дел, его обязона, мог накручивать кой-чего себе помаленьку. Недавно он перегнал от кента к тому же Михалю дешевый принтер «Епсон» и получил чистыми восемьдесят баксов. И абсолютно на шару, без затрат и лишних хлопот. Как говорится, сдул с пива пену. Теперь стоило подумать о чем-то более серьезном. Например, этой партии с чипами. Конечно, он и так получал от отца приличные «комиссионные» каждую неделю, но…

Черт возьми, где Славик? Дима недовольно покачал концом кроссовка, прерывая размышления. Куда подевался этот балабол? Только что был здесь. Они сидели на широкой коричневой скамейке, посреди третьего этажа. Напротив была главная лестница, справа коридор и аудитории, 3 одной из которых, точнее говоря, в 315-й, сейчас шла их пара. А через двадцать минут плюс пятнадцать перерыва должна была начаться следующая.

Дима протер лицо руками, стряхивая невесть откуда взявшуюся сонливость, и оглянулся по сторонам. Скамейка, на которой он сидел со Славиком, как, впрочем, и соседняя, пустовали. Наверное, тот отвалил в туалет. Странно, что Дима не помнил этого момента. Только что он вроде говорил про «негра с серьгой, которого макали корытом в унитаз». И замолчал, как отрубило.

Димин взгляд перебежал на лестницу, также пустовавшую. Н-да, что-то не заметно оживления к концу третьей пары, как обычно, и никто из их группы не подходит. А, может, не будет пары? Дима был бы совсем не против. Покурит немного и отвалит домой. Даже поспать тогда чуток успеет.

Дима снова поморщился, глядя на коридор. Он оторвал занемевшую спину от скамейки и оперся ладонями о колени. Затем медленным движением снял темные очки и сложил их аккуратно в нагрудный карман куртки. Что-то не устраивало его в том, что он видел сейчас перед собою, и он не мог понять, что именно. Коридор как коридор, все как обычно, судя по всему, вырубили свет, и…

Свет!.. Вот оно что! Дима как раз глянул налево, в выходящее на задний институтский двор окно, и под ложечкой у него неприятным образом засосало. Теперь он понимал, что не так. Обычно чистые прозрачные стекла сейчас были мутные, густого по всей поверхности серого цвета, точно пропитанные изнутри едким зернистым туманом. Будто кто-то долго и упорно дышал на них с внешней стороны. Они пропускали лишь тусклый свет, не позволяя рассмотреть ничего за ними. От этого коридор казался таким необычным. Таким мрачным.