Оценить:
 Рейтинг: 0

На Западном фронте. Бес перемен

Год написания книги
2023
Теги
<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
4 из 5
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Дворянское гнездо

В 1981 году я стоял перед выбором: стать профессиональным спортсменом и поступить в Московский авиационный институт (МАИ), где была классная гандбольная команда (гандболом я занимался профессионально и играл за сборную Москвы), или подать документы в Московский государственный университет. На сторону МАИ меня склонял отец. Он полагал, что авиационный институт, где еще преподавал мой дед Константин Павлович Рогозин, даст мне не только правильное инженерное образование, но и стартовую площадку для блестящей военной карьеры.

Отец всю жизнь посвятил авиации. Окончил с отличием Оренбургское высшее военное авиационное Краснознаменное училище летчиков имени И. С. Полбина (бывшее «первое чкаловское»), был оставлен там летчиком-инструктором. В офицерском клубе познакомился с моей мамой – Тамарой Васильевной Прокофьевой, выпускницей местного мединститута. Там, на Южном Урале, в 1953 году родилась моя старшая сестра Татьяна. Семья переехала в Москву. Сначала жили в старом московском квартале на Тишинке, потом получили квартиру на окраине столицы – в одной из московских новостроек – в Северном Тушино, где отец работал военным представителем Минобороны СССР на Тушинском машиностроительном заводе.

Отец решил связать свою судьбу с военной службой еще в детстве. Когда-то мои дед и бабушка жили рядом со Смоленской площадью, где сейчас находится знаменитое высотное здание российского МИДа. Однако в 1941 году бомба, сброшенная с немецкого бомбардировщика, разрушила их дом.

В 13 лет отец сбежал на фронт. Служил юнгой 9-го Отряда Экспедиции подводных работ особого назначения Днепровской флотилии, в сентябре – октябре 1943 года принимал участие в освобождении Смоленска. Тяжело больного его отправили в тыловой госпиталь, оттуда – домой, к матери, но поскольку жить в Москве было негде, семья эвакуировалась в Сибирь – на Алтай.

Дед Константин Павлович Рогозин (другой мой дед, Василий Ильич Прокофьев, трагически погиб еще в 1935 году, оставив мою маму сиротой в пятилетнем возрасте) с первых дней войны вплоть до 1944 года служил главным инженером на линкоре «Марат». Именно этот прославленный корабль Балтийского флота, подвергаясь постоянным налетам вражеской авиации, своим огнем сдерживал натиск германской армии на подступах к блокадному Ленинграду.

На военной службе состояли многие поколения моих предков. Прапрадед (дед моей бабки Натальи Борисовны – матери отца) Николай Антонович Миткевич-Жолток окончил 3-е Военное Александровское училище в Москве, затем Александровскую военно-юридическую академию в Санкт-Петербурге. Кавалер орденов святых Владимира, Станислава, Анны, а также ордена Белого Орла. Участвовал в Русско-японской войне 1904–1905 годов и Первой мировой войне. Вернувшись из Маньчжурии, где он во время войны с Японией служил военным прокурором, полковник Николай Антонович Миткевич-Жолток вышел в отставку и три года служил как «числящийся по армейской пехоте» офицером по особым поручениям при московском градоначальнике, но после первых революционных волнений царское правительство приняло решение укрепить органы полиции и жандармерии надежными кадровыми военными, и вот в 1908 году моего прапрадеда возвращают на военную службу и назначают полицеймейстером Московской городской полиции (отмечу забавное совпадение реальной биографии прапрадеда с Эрастом Фандориным – героем современных исторических детективов). В 1912 году его производят в генерал-майоры. Летом 1916 года, вернувшись на армейскую службу, прадед принял деятельное участие в разработке плана знаменитого Брусиловского прорыва.

Захват власти большевиками осенью 1917 года Николай Антонович не принял. Он продолжил службу в Штабе Главнокомандующего вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанта Деникина, став, таким образом, активным участником Белого движения. При сменившем Деникина Врангеле мой прапрадед был назначен начальником штаба Государственной стражи Российской Империи. К сожалению, узнать подробности дальнейшей его судьбы после 1920 года я не смог, хотя перерыл все российские архивы и наводил по нему справки во время моей загранкомандировки в Бельгии.

Еще несколько слов о других моих дальних родственниках с этой интересной фамилией Миткевич-Жолток (Zoltok – «золотое яблоко»: по семейному преданию эта вторая часть фамилии происходит от дальнего предка, сразившего во время знаменитого Грюнвальдского сражения 1410 года магистра Тевтонского ордена. «Золотым яблоком» тогда называли центр круговой мишени для стрелков-лучников). Фамилия имеет пруссо-балтийское и польское-литовское происхождение и корнями уходит в древний княжеский прусский род, изгнанный с родных земель германским Орденом меченосцев. Долгие годы на Кавказе служил и кузен моего прапрадеда – герой Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, – Вячеслав Куприянович Миткевич-Жолток, тоже генерал-майор и (до 1903 года) – начальник Штаба Терского казачьего войска (похоронен в 1910 году на Никольском кладбище Свято-Троицкой Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге).

Мой прадед – Борис Николаевич (сын Николая Антоновича) накануне Первой мировой войны окончил Гатчинскую школу военных летчиков. За храбрость на фронте награжден офицерскими Георгиевскими крестами. После Гражданской войны прадед решил Россию не покидать. Несмотря на свое аристократическое происхождение, он, как и его родные брат с сестрой, был человеком левых убеждений. К тому же Красная армия нуждалась в профессионалах, и Бориса Николаевича пригласили служить «военным специалистом». Он был не только талантливым военным пилотом, но и авиационным инженером. В РККА его ценили, репрессий конца 30-х годов ему удалось избежать за исключением небольшого эпизода, так и не получившего продолжения.

Что касается династии Рогозиных, чью фамилию я ношу по мужской линии, то наш род издревле проживал на землях Ростова Великого. С тех пор, как в 1936 году была образована Ивановская область, родовое село моих предков – Гари – получило прописку в ее Ильинском районе.

Рогозины – потомственные кузнецы. Жили зажиточно. Предвидя неминуемое раскулачивание, мой дед Константин Павлович со своим отцом и его братьями благоразумно решили покинуть малую родину и переехать в Москву.

Были и в роду Рогозиных знаменитые люди, например, боярин Василий Рогозин. Отличился он в русской истории тем, что был верным соратником почитаемого на Руси князя Дмитрия Пожарского, возглавившего вместе с гражданином Мининым народное ополчение за освобождение Москвы от польской интервенции в начале XVII века. Также историки упоминают чугуевского воеводу, боярина Герасима Рогозина и его сына Федора, принимавших во второй половине XVII века активное участие в освобождении Восточной Украины от польско-литовских оккупантов.

Ну а среди предков моей мамы, Тамары Васильевны, в девичестве Прокофьевой, был выходец из Черногории, офицер, переехавший жить в русскую крепость Оренбург во второй половине XIX века. К сожалению, узнать об этой удивительной истории что-то более подробное мне не удалось, но сам этот факт всегда вызывал мой особый интерес к Югославии и ее народам.

Так что в моем роду были вполне достойные люди, сформировавшие у меня мощную генетическую память.

Мои университеты

Как это ни забавно, но именно я, даже еще не родившись, коренным образом повлиял на карьеру отца. Он мечтал о небе и хотел стать летчиком-испытателем, но мама, будучи беременна мной, категорически этому воспротивилась. Профессия испытателя тогда была еще более опасной, чем сейчас. Многие друзья отца погибли при испытаниях новой авиационной техники, и мама этого очень боялась. Она предъявила отцу ультиматум: или сын, или карьера летчика-испытателя. Отец был вынужден отступить.

Из Оренбурга он вернулся в родную Москву, где с отличием окончил Высшую военно-воздушную инженерную академию имени Н. Е. Жуковского, работал военным представителем на оборонных заводах, потом в управлении главного заказчика ВВС, затем – в Службе вооружения центрального аппарата Минобороны СССР. Он отвечал за перспективные исследования в интересах национальной обороны, возглавлял знаменитое 13-е Управление и был первым заместителем Начальника вооружения – заместителя министра обороны Советского Союза генерала армии Виталия Михайловича Шабанова. Годы с 1970 по 1988 были периодом активного перевооружения Советской армии, когда в войска стали поступать известные во всем мире штурмовик Су-25, вертолет Ми-24, самолеты Ту-160, Су-27, Миг-29, третье поколение танков Т-80, боевая машина десанта БМД-2, новый колесный бронетранспортер БТР-80 с дизельным двигателем и усиленной бронезащитой, ракетный комплекс «Точка», зенитный ракетный комплекс «Куб», самоходное орудие «Нона-С», гаубица «Мста» и другие. Это было время великих космических проектов – ракетно-космического комплекса «Энергия-Буран» и орбитальной станции «Мир».

В семье никто не сомневался, что я продолжу военно-инженерную династию. Я занимал призовые места по математике и физике на районных и городских олимпиадах, выписывал журналы «Техника молодежи», «Авиация и космонавтика», «Крылья Родины», а еще раньше, во втором классе, прочел снятую с полки отца книгу «Теория реактивных двигателей»[6 - Казанджан П. К., Алексеев Л. П., Говоров А. Н. и др. Теория реактивных двигателей. М.: Изд-во Министерства обороны СССР, 1955.], которую, как ни странно, усвоил и помню ее содержание по сей день. Короче, все шло к тому, что я стану военным инженером. Правда, была мысль поступать в Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище, но отец меня лихо от него отговорил: «Понимаешь, сын, войны будущего – это будут войны очкариков. Вот один такой очкарик, будучи оператором высокоточного оружия, легко уничтожит сотню двухметровых, как ты, десантников». Отец, глубоко разбираясь в технических вопросах, вообще обладал удивительным инженерным и философским складом ума и даром предвидения, это действительно так. Это был мой главный Учитель. Замечу, эти его слова про операторов высокоточного оружия, в том числе беспилотного, были сказаны 42 года назад. Очень жаль, что среди тех, с кем мне пришлось общаться в последние десять лет, было мало людей, обладающих подобной эрудицией и видением; людей, понимающих, какими будут войны будущего и к чему именно надо готовить наши вооруженные силы.

В конце 9 класса я неожиданно нашел в себе «гуманитарный вирус» – тягу к истории и литературе. Даже начал пописывать романтические рассказы в журнал «Юность». Также почувствовал интерес и к другому делу – политике и международным отношениям, вызвался читать перед занятиями всем старшеклассникам и учителям «политинформацию». Для ее подготовки я выискивал интересные материалы из дипломатических книг, мемуаров полководцев и государственных деятелей и даже с помощью «Радио Свобода» и «Голоса Америки», волны которых, как и многие другие подростки, я ловил, несмотря на глушение, с помощью массивной домашней радиолы. Выступая перед сверстниками и учителями, я осваивал науку публичного выступления, изобретал приемы аргументации своей позиции перед большой аудиторией, совершенствовал устную речь и учился великому искусству владения Словом.

В 9 классе я получил приглашение сниматься в выпусках учебной юношеской телепередачи «Спор-клуб» на «третьей кнопке» Центрального телевидения. Ее ведущим был Юлиан Семенович Семенов – замечательный писатель, сценарист и педагог, автор сценария к легендарному телефильму «Семнадцать мгновений весны». Под его руководством старшеклассники из разных московских школ принимали участие в постановке интереснейших тестов по социальной психологии, приоткрывших нам тайны поведения личности в обществе.

Больше всего мне запомнился один телеурок, преподанный нам Юлианом Семеновичем. Однажды писатель позвонил мне домой и попросил отобрать среди постоянных участников передачи восемь человек, которые должны были вместе со мной приехать на съемки в телецентр на Шаболовке на 15 минут раньше остальных приглашенных. Когда мы собрались в студии, наш мэтр объяснил нам правила предстоящего теста. В ходе передачи нам отводилась роль «девяти подсадных уток», при этом один из старшеклассников, не посвященный в нашу тайну, садился последним на уже занятую нами скамейку. Смысл теста сводился к тому, что перед нами дважды должен был пройти один и тот же человек. Это был ассистент оператора. В первом случае все девять посвященных должны были его всячески ругать за манеру одеваться, прическу, нос и т. п., а во время второго прохода мы должны были дружно расхваливать его ровно за то же, за что минуту назад ругали.

Я был уверен, что сидевший последним участник этого розыгрыша рассмеется или, как вариант, возмутится, что все мы сошли с ума, обсуждая в диаметрально противоположном ключе одного и того же человека. Ан нет! Этот «десятый», глазам своим не веря, полностью солидаризировался с нашими оценками.

Мы повторили этот спектакль еще с двумя непосвященными. Результат был тот же. Юлиан Семенов довольно улыбался, приговаривая: «Вот вам, друзья, пример растворения личности в толпе. Запомните этот опыт на всю свою жизнь и постарайтесь сохранять в себе индивидуальность».

После недолгих раздумий, куда пойти, я в итоге решил поступать в Московский государственный университет, и не куда-нибудь, а на международное отделение факультета журналистики. В то время это был настоящий «рассадник вольнодумства». Естественно, отец долго и безуспешно пытался меня отговорить. Будучи настоящим, убежденным коммунистом, он морщился при виде советских пропагандистов, чьи дети составляли основную массу студентов элитного международного отделения журфака. (Кстати, в итоге он оказался прав. Абсолютное большинство моих сокурсников не нашло себя в жизни, а некоторые из них оказались откровенными хулителями страны.)

Документы для прохождения вступительных экзаменов на международное отделение принимали только у юношей. Считалось, что не может быть такой профессии – «журналистка-международница». Ведь для жены дипломата, журналиста или сотрудника спецслужб, действующего под прикрытием, работу за границей можно было подыскать – учительницей в школе, дежурной в библиотеке или врачом, например. Но что делать, если за границу командируют советскую женщину с мужем в придачу? Его-то куда девать? Как правило, такие мужья оставались на родине, а органы госбезопасности были вынуждены присматривать за их женами, решившими строить в совзагранучреждениях самостоятельную карьеру. Короче, это было не комильфо, и девиц в итоге к нам на международное отделение решили от греха подальше не брать, а если и брали, то ну по очень большому блату.

Поскольку я был сыном военного, поступить мне так просто не дали. «Срезали» на сочинении, сказав, что, мол, «не раскрыл тему». Что значит «раскрыть тему», знали только те, кто имел монопольное право зачислять на учебу детей «белой кости». Сын советского военнослужащего в эту элитную когорту, очевидно, не входил. Все остальные экзамены были устные, и сдал я их на отлично, но заветных полбалла мне для поступления не хватало.

Выручила спортивная кафедра. Кто-то, сейчас уж не помню, подсказал мне обратиться именно туда, поскольку на журфак спортсменов брали охотно. Во-первых, честь факультета на студенческих соревнованиях надо защищать, а во-вторых, по окончании можно было податься в спортивные комментаторы. Меня такая перспектива не прельщала, но поступить было надо, иначе бы я выглядел в глазах отца проигравшим. В общем, в сомнительном качестве «тупого спортсмена», не способного, «как все нормальные люди», сдать экзамены, я был зачислен на вечернее отделение факультета журналистики МГУ «с правом посещения дневного отделения». Отцу же я сказал, что сам решил подать документы на вечернее отделение, чтобы «осмотреться». Не знаю, поверил ли он мне.

Так или иначе, отец помог мне устроиться на работу, которая бы не отнимала слишком много времени от учебы. Это был редакционно-издательский отдел Института атомной энергии имени И. В. Курчатова. На птичьих правах я стал посещать занятия вместе с испанской группой международного отделения, а по вечерам – редактировать статьи и кандидатские диссертации сотрудников научного института.

По окончании спецшколы я неплохо изъяснялся по-французски и даже выиграл городской конкурс стихотворного перевода (в то время я увлекался поэзией Поля Верлена). Поэтому я твердо решил выучить именно испанский. Я знал, что в чужом для моей семьи мире международной журналистики мне никто помогать не будет. Как говорится в известной шутке: «Талантам надо помогать. Бездарности пробьются сами». Добиваться всего мне придется самому, а потому нужно владеть теми иностранными языками и знаниями, с которыми у меня будет больше маневра и меньше влиятельных конкурентов с крутыми папашами. Испанский – это почти вся Латинская Америка, а французский язык – это пол-Африки. Расчет, как показала моя дальнейшая жизнь, оказался верен.

Сдав две первые сессии на отлично, я получил право официально перевестись с вечернего отделения на то, куда я изначально поступал, – дневное международное. На третьем курсе я стал факультативно посещать занятия итальянского языка, пока наш университетский преподаватель Алексей Рыжов, сопровождая в загранкомандировке декана журфака Ясена Засурского, не сбежал за границу. Там же – на третьем курсе – нам добавили в качестве обязательного предмета изучение языка одной из социалистических стран. Я выбрал чешский, хотя правильнее было бы взять сербский. Ровно через десять лет, находясь в воюющей Боснии по делам русских добровольцев, я многократно жалел о том, что не говорю на языке моих балканских братьев (впрочем, на войне язык учится быстрее, и уже скоро я перестал испытывать малейшие затруднения в общении с сербами, но об этом чуть позже).

После третьего курса факультет журналистики направил своих студентов на практику по стране. Это было мое первое знакомство с Россией. Я попросился в Новосибирск – столицу Западной Сибири, крупнейший научный и промышленный центр. И не пожалел о своем выборе. Как раз в то лето 1983 года новосибирские строители метрополитена перекрывали широкую Обь метромостом. Мост надвигался с одного берега – постепенно, буквально по паре сантиметров в час. Наверное, только сидящие на берегу неспешные, беззаботные рыбаки могли отметить, как каждый день строители осваивали по метру воздушное пространство над рекой.

Во время практики мы с моим другом и однокурсником Игорем Васильковым искали интересные сюжеты для утренних теленовостей и решили провести тревожную ночь вместе с пожарным расчетом. К моей творческой удаче и к несчастью погорельцев, мы получили срочный вызов – горело мужское общежитие авиационного завода. Более страшного и завораживающего зрелища я не видел никогда – на фоне кровавого рассвета стоял обгоревший остов полностью разрушенного здания. Горячий воздух вперемешку с пеплом образовал душное марево. В общем, картина из голливудского триллера о конце жизни на Земле.

Тогда новосибирская студия новостей использовала в работе кинокамеры. О видеокамерах (ТЖК – телевизионных журналистских комплектах), на пленку которых можно повторно записывать сюжеты, слышали, но в глаза новой техники еще никто не видел. Поэтому, чтобы снять сюжет на кинокамеру, нужно было строго экономить на проявляемой пленке (для такого рода работы нам выдавали катушки с 30 метрами дефицитной ленты). Переснять неудачный материал такая технология не позволяла.

Передо мной стоял вспотевший от борьбы с огнем краснолицый усатый майор пожарной службы. Он был крайне взволнован масштабами возгорания, но весь собрался, чтобы прокомментировать нашей журналистской бригаде случившееся несчастье. По ходу интервью я даже не заметил, как этот пожарный майор скороговоркой произнес матерное выражение. Эти слова были еле слышны, но они были в кадре! Почему я этого не заметил? То ли не расслышал толком, то ли мужские грубые слова вполне соответствовали обстановке, – не знаю.

Отсняв материал, я с Васильковым, оператором и звукорежиссером что есть мочи понесся на рафике по ночному Новосибирску – в телецентр. Там камеру с пленкой отнесли в срочную проявку. Звук, в том числе и голос майора, записанный на аудиопленку, также начали монтировать и синхронизировать на монтажном столе с видеорядом. Опять же никто не заметил ничего подозрительного. В девять утра, еще не остыв от ночного пожара, с волнением и предвкушением первого творческого успеха мы уселись на стульях в кабинете руководителя моей практики – главного редактора информационного вещания Владимира Васильевича Вершинина. Типа «вот, смотрите!». С замиранием сердца я ждал появления на экране телевизора моего первого «взрослого» материала.

…Когда усатый майор закончил свою эмоциональную речь, я был готов провалиться сквозь землю. Главред смотрел на нас с Игорем, как командир партизанского отряда смотрит на разоблаченных предателей. Не прошло и полминуты, как в кабинете зазвонил телефон. Вершинин слабеющей рукой поднял трубку. По разговору я понял, что звонит первый секретарь новосибирского обкома Александр Павлович Филатов. Он тоже посмотрел утренние новости и собирался выехать к нам, чтобы устроить разнос.

Я сразу сообразил, что лучшее, что нам светит, – это отчисление из университета, а руководителю журналистской практики – строгий партийный выговор. Взяв себя в руки, я предложил Владимиру Васильевичу вырезать злополучный кусок из сюжета. Главред об этом и слышать не хотел: «Ты думаешь, что здесь все – идиоты и не заметят разрыв в прямой речи твоего майора?». Ну что делать-то?

Выход был найден. Корявый, конечно, но хоть какой. Я предложил не трогать видеоряд, но переозвучить аудиопленку: срочно найти в студии человека с похожим на майора голосом, записать какую угодно (неважно!) пристойную фразу со словом «мать», вклеить эту фразу обратно в аудиопленку, чтобы синхронизировать ее с артикуляцией пожарного. Плюс сверху наложить всякие индустриальные шумы (они были в фонотеке каждой крупной телестудии), чтобы не чувствовался разрыв в голосе интервьюируемого майора.

Сжалившись над нами и приняв безысходность ситуации, все согласились схватиться за эту творческую соломинку. Через двадцать минут мы с Игорем Васильковым уже склеивали на монтажном столе наш незадачливый сюжет с придуманной впопыхах и смонтированной фразой «чья-то мать погорела». При чем здесь «чья-то мать» на месте сгоревшего мужского общежития? Это было уже неважно. Важно было успеть до приезда сановника в телецентр, и мы успели!

Вскоре за окном хлопнула дверь автомобиля. В кабинет главреда вошел хмурый партийный босс. Сверкнув в мою сторону глазами Люцифера, он тут же пообещал «пожарить нас без масла». Вершинин с большим волнением предложил ему на монтажном столе посмотреть вышедший в эфир сюжет еще раз, чтобы уяснить, что же конкретно Александру Павловичу в нем не понравилось. Первый секретарь недовольно плюхнулся в кресло и мрачно уставился в монитор.

«Чья-то мать погорела!» – проговорил не своим голосом майор. «Не понял! А ну-ка перемотайте еще раз!» – воскликнул Филатов. Мы подчинились его требованию, катки монтажного стола с характерным шелестом отмотали пленку назад. «Чья-то мать погорела!» – отчетливо произнес майор. Первый секретарь обкома встал, еще раз посмотрел на меня, сидящего в углу кабинета и, пробубнив что-то себе под нос, быстрым шагом покинул помещение.

«Слава богу!» – выдохнул осевший в кресло Вершинин. Дверь кабинета приоткрылась, и буквально в мгновение он наполнился сотрудниками редакции. Вершинин махнул на всех и вышел в коридор. Народ вопрошающе обернулся ко мне: «Ну что было-то?». Когда я закончил повествование, переволновавшиеся сотрудники редакции начали хохотать. Некоторые избавились от мучительных приступов нервного смеха только под вечер.

Чтобы отблагодарить своих старших товарищей и замять этот скандал, мы с Васильковым накрыли для всей студии «поляну». На том наши скромные накопления, на которые мы планировали дотянуть до финала практики, закончились. Говорят, что, когда мы сели в поезд, коммунист Вершинин перекрестился.

Оставшись совсем без денег, мы с Игорем Васильковым должны были продержаться без еды по дороге из Западной Сибири до столицы целых три дня и две ночи. Но голод не тетка, ждать не будет. О лечебном голодании мы тогда еще не слышали, а потому решили пойти на очередную хитрость. Завалившись с самым важным видом в вагон-ресторан, мы сообщили официанткам и поварихе, что работаем в программе «Время» и снимаем сюжет о работницах этого поезда. Приняв массивный советский фотоаппарат за новейшую чудо-видеокамеру, простодушные работницы общепита нам поверили. Добродушные женщины всю дорогу наперебой давали нам «интервью», а заодно и вкусные остатки (не объедки!) еды платежеспособных посетителей ресторана. Так мы и добрались до Москвы. Мне, конечно, стыдно за тот обман легковерных официанток, но, видит бог, если бы не наша хитрость, страна потеряла бы двух молодых перспективных нахалов.

На четвертом курсе меня попытались завербовать в КГБ. Некий «бархатный баритон» позвонил мне домой и вкрадчиво осведомился, не хотел бы я «связать себя с самой романтической профессией». Поняв, что к чему, и не откладывая в долгий ящик заманчивое предложение, я согласился встретиться с ним на следующий день у метро «Парк культуры».

Честно говоря, я действительно мечтал работать в разведке. Будущая жизнь рисовалась мне полной приключений и подвигов. Я был готов согласиться даже на нелегальную работу, осталось только уговорить на это мою несговорчивую жену.

Вскоре меня и мою молодую супругу Татьяну – студентку филологического факультета МГУ, родившую мне на третьем курсе сына, – пригласили в медицинский центр КГБ для прохождения осмотра и проведения различных психологических тестов. Я предупредил своего сладкоголосого вербовщика, что сразу после четвертого курса меня отправят на полугодовую стажировку на Кубу. Я жаждал получить хоть какое-нибудь задание по линии внешнеполитической разведки СССР, стать «нашим человеком в Гаване», носить черную шляпу и очки и, наконец, принести своей Родине пользу.

Однако все вышло иначе. В Гаване про меня забыли вовсе.

Пробездельничав две недели, я решил заняться делом. Я договорился с руководителем гаванского отделения Агентства печати «Новости» о моем допуске к хранящимся у него подшивкам кубинских газет и приступил к их тщательному изучению. Анализируя практику работы американских спецслужб, сумевших обеспечить эффективное вещание своей радиостанции на Кубу, я собрал интереснейший материал и подготовил на его основе дипломную работу на тему «Психологическая война США против Кубы». Там же в Гаване на основе привезенного из Москвы материала я написал еще одну дипломную работу об оборонной политике Франции – «Парадоксы президента Миттерана». Военная политика, как я уже рассказывал, всегда меня интересовала и не отпускала даже на Острове свободы. На втором курсе МГУ я получил пропуск в так называемый спецхран Библиотеки иностранной литературы, где мог читать вырезки из французских газет и, несмотря на то, что был вынужден ехать в Гавану на стажировку, изменить своему выбору мировой истории войн и конфликтов не решился.

<< 1 2 3 4 5 >>
На страницу:
4 из 5

Другие электронные книги автора Дмитрий Олегович Рогозин

Другие аудиокниги автора Дмитрий Олегович Рогозин