Из варяг в греки. Набег первый

Три костра горели на стогнах перед княжеской хатой, и при их свете купцы хвастались привезёнными тканями. Тут был и византийский миткаль, грубый, но прочный, и греческие аксамиты, прошитые золотыми нитями, такие тяжёлые, что не всякий муж смог бы носить плащ из этого толстого шёлка. Тут и персидская парча, и багдадский муслин, и бисерные паволоки. Но купцы знали, что местный люд живёт в простоте, и самые павы, будь то княжья дочь или жена – даже и те любят всё простое.

Женщины северной слови пышным расшитым платьям предпочтут белый лён рубах, высоким сапогам – простенькие черевья, обручам и бусам – витую гривну, но зато уж такого тонкого серебра, что ценнее и золота, и каменьев одним своим искусством. Так их край, их земля учит. Озёра, дубравы и разнотравье лугов – всё полно тонкой тишины, всё не броское, но величавое, спокойно знающее своей простоте высокую цену. И женщина, как отражение природы-матери.

И потому купцы хвастали перед Стояном и его старейшинами своим товаром, больше как друг хвастает другу, нежели как сбытчик покупателю. Купцы знали, что у Стояна можно хорошо поесть, крепко поспать, вдоволь утешиться с румяными невольницами, выменять задёшево много соболей, и уйти дальше по безопасным дорогам, которые охраняет его племя. А на ткани местный люд придёт больше поглазеть, как на диковину, нежели чтобы поскорей расхватать. Да и уж больно много стали эти новые кресты византийские вышивать, сколько парчи на них перевели, «а нам, старикам, солнцеворот привычней».

Когда Любор со товарищи добежали до села, князь уже позёвывал, вполуха слушая Средецкого гостя, а двое его гридней пускали дрёмную слюну под лавкой, и мёда в бочке оставалось на самом дне.

От топота в ночи князь выпрямил матёрое оплывшее тело, и схватился за кинжал. Купцы тревожно заворочались, вгляделись в темноту. Из-за плетня выскочили трое юношей, и один из них упал к ногам Стояна. Можно было без труда узнать сходство лиц сына и отца.

– Там в лесу! – хрипя одышкой начал Любор, – Людоеды!

– Где? – Стоян пьяно нахмурился, – Чего?

– У старой ляды, под холмом, – Любор указал рукой, – В лес ушли. Человек двадцать.

– А вы чего ночью по лесу рыщете, короеды! – прикрикнул Стоян, подымаясь со скамьи, – Жить постыло? Я тебя спрашиваю! Морок и дурман всё!

Стоян опасался, что вести о чужаках спугнут купцов.

– Отче!

– Признавайся, наелись грибов?

– Отче, клянусь… не морок.

– А ну встань!

Любор поднялся, а из тени к скамьям вышли Витко с Гораздом. Витко заговорил.

– Князь, они увели девиц. Малинку, Полелю, ещё много… всех утащили!

Стоян перевалкой подошёл к нему, глянул в упор, глянул на Горазда, охотно кивавшего словам друга.

– А, вот значит, какой морок у вас… За девками охотились, – и тут же выкатил глаза, – А выходит, ваших девок утащили? Лю… Так…

Князь встряхнулся, как собака после воды, потёр руками пьяное лицо и заходил. Он пытался собрать всё услышанное воедино и тайком пощипывал себя за кожу, чтобы проснуться.

– Конунг Стояне, – спросил один из купцов, – кто такие эти людоеды?

Тот не отвечал, но всё расхаживал пиная землю, накручивая вислый ус. Шапка слетела с его головы, обнажив выбритый череп со струйкой волос, бившей из самого темени.

– Звать сюда Усыню! Варуна! Всех звать, – скомандовал он, – А вам…

Он подошёл к Любору, замахнулся на него, но руки не опустил, а только рыкнул.

– Куда глядели? А?

Вскоре на площади между княжьим домом и теремом наложниц, где обычно летом происходили – днём бабьи посиделки, а вечером мужское вече – было полным полно людей. Те, кто не ушёл плясать русалии в поля и к реке, кто не охотился за женским полом, кто не спал пьяным праздничным сном – явились сюда, хотя и помятые, хмельные и усталые после дня. Князь быстро и тихо говорил что-то сбежавшимся гридням, возражал седым старейшинам, махал руками. Казалось, весть о похищении отрезвила его. Народ тянул шеи.

– Чего говорят? Кого принесло? Эй, князь, молви всем!

И обиженно качали головами, что ничего не понять было. Только вдруг через толпу проехали несколько всадников, среди которых поселяне узнали княжича Любора, старшего брата его Первушу, двух товарищей его – Витко, сына пахаря, Горазда-богатыря, а за ними трёх гридней при всём оружии, самого князя и на могучей ломовой кобыле – кузнеца Варуна.

Последний, хотя и слыл самым мрачным мужиком в Стоянище, сейчас был ещё мрачнее. Витко, сватавшийся к его дочери, Полеле, не осмелился сообщить Варуну вести, и то за него сделал Любор, второй раз чуть не принявший удар наотмашь от старшего мужа. Варун порычал, потряс его за грудки и потребовал деталей. Любор сказал про личины и шкуры и ещё достал из кармана немного пшена, которое людоед насыпал идолу.

– Это полба, – фыркнул Варун, пересыпая зёрна из ладони в ладонь, – Такой голодомор только древляне растят. Зачем им хлеб, когда человечину жрут… Они дочку мою взяли, стало быть… Ничего, далеко не уйдут.

Любор понял, что хмурый Варун был на грани – впервые он произнёс так много слов.

Всадники погнали коней в ночь, никому ничего не объяснив, и тем посеяв в толпу шепотливый перепуг. Только одно всё повторялось: «людоеды».

Трое младших гридней, прислужников князя, не пили мёда в эту ночь, поскольку караулили терем. В тереме – двухэтажном доме с резными пышными наличниками и конками, который простые люди, жившие в землянках, называли «шишкой» – обитали женщины-рабыни, княжеские наложницы, некоторые из которых были его младшими жёнами. Охрану им ставили из шестнадцатилетних юнцов, не столь ещё смелых до женских красот, а раньше – из евнухов. И вот трое молодых ребят, пуча глаза в страшную чащу леса, покачивались в сёдлах и тихо переговаривались о людоедах. Князь услышал ломкие голоса и решил поучить юношей.

– Что, малки, боитесь?

– Нет, княже. Но знать бы, кто эти людоеды?

– Ничего, пошлют боги – узнаете, – ухмыльнулся князь.

– А какого они роду-племени?

– Роду не знаю, кто их разберёт. Говорят, ложатся дочь с отцом – какой уж тут род. А племя ясное – древляне они. Потому как живут в лесах, где ни пахать, ни пасти, а только зверей бить.

– А почему людоедами их называют?

– Потому что ничего, кроме мяса не знают. Солнышку не кланяются, землю не ласкают, а кто от земли не кормится, тот хуже зверя. Ничем не побрезгует. А съешь медвежью печень, станешь силы медвежьей. Это все знают.

– Чур-чур-чур, – заголосили молодые, чертя в воздухе защитные знаки от медведя.

– А если человечины съешь…

– То что? – спросили они хором.

– Мясо человечье в брюхе огнём горит, как трава сквозь камень, через жилы прорастает, и в одном теле уже два, а то и три сидят. Сила растёт, да только сила та огненная, и кто её в себе носит, муки страшные имеет, как бы угли горящие, но не сжигающие. И от того лица у них волчьи, челюсти широкие, зубы что жернова, чтобы мясо рвать, а глаза, как у мертвеца – дыры чёрные. Отведаешь человечины, перестанешь быть тем, кого мамка родила, – князь выпучил глаза.

– Это как?

– Лихо в тебя вселится.

– Какое лихо? – не унимался юнец.

– А вот какое!

Стоян размахнулся и хлестанул своим кнутом круп ближайшей лошади. Под его сиплый смех та понесла гридня в кусты. Остальные из уважения к князю подхватили смех, но как только он наддал вперёд, испуганно переглянулись.

– Ты веришь, что древляне и впрямь едят людей, с дочерями ложатся и железа не знают? – спросил один другого.

– Верю.