Ласковый убийца

– Сначала не нравилась, а сейчас нравится. Монументальные сооружения, подобные этому, были всегда, есть и будут. Так что глупо говорить о том, нравится ли мне монументальная скульптура сама по себе или нет. Другое дело, что фигура Петра, и композиция в целом пропитаны сочным кавказским колоритом. Но это и понятно, ведь автор – грузин. Он, безусловно, личность, и имеет право на собственный взгляд. Лет через двести на это никто уже не обратит внимания, настолько все станет привычным. Для сравнения, почти все исторические здания Санкт-Петербурга построены иностранцами: Трезини, Растрелли, Монферран… И ничего, никто не сетует на засилье инородцев. Но среди памятников Петру мне лично больше всего нравится тот, что установлен в Петропавловской крепости. Работы Михаила Шемякина. Его, правда, тоже очень сильно ругали, и в первую очередь – мой телевизионный коллега Саша Неврозов. Но… На состоянии бронзы это, к счастью, никак не отразилось, – он улыбнулся. – Извините, отвлекся. Ведь я вас пригласил поговорить о деле.

– Я вас внимательно слушаю, – отозвался Кольцов. – Вы сказали, что тщательно проверили те документы, что я вам передал.

– Да, – подтвердил Ремизов. – Проверил, и мне они кажутся… м-м-м, – он замялся, словно подбирая нужное слово. – Правдоподобными… Но быть абсолютно уверенным в их достоверности я не могу – чтобы это доказать, требуется срок, значительно больший, нежели одни сутки. Поэтому публикация этих документов в ближайшее время невозможна, – он смотрел на Кольцова, наблюдая за его реакцией.

Кольцов задумался.

– Ну хорошо, – после паузы сказал он. – А когда она будет возможна?

– Ну, – Ремизов задрал подбородок и прищурился, – приблизительно месяца через три. Не раньше.

Кольцова это настолько поразило, что он даже остановился:

– Через три месяца? Нет, это очень поздно. Через две недели – максимум. А не то это теряет всякий смысл.

– Ну почему же? – на губах у Ремизова играла ехидная усмешка. – Разоблачить преступника никогда не поздно. Или вы имеете в виду, что выборы к тому времени уже состоятся? Боитесь, что ставленники Берзона пройдут в питерскую Думу?

Кольцова несколько смутила его прямота.

– В общем… Я, конечно… Не только из-за этого… Но ведь и это тоже немаловажно – в городской Думе должны сидеть люди с незапятнанной репутацией. Не допустить криминал во власть – это общая задача.

– Скажите, – Ремизов вдруг остановился и повернулся всем телом к нему. – А вы что, тоже баллотируетесь на этих выборах?

– Я?! Нет! – с жаром воскликнул Кольцов. – Нет, я далек от политики.

– Тогда почему же вы тогда так настойчиво хотите устроить скандал вокруг Берзона и тех кандидатов, которых он поддерживает?

– Ну как вы не понимаете? – Кольцов всплеснул руками. – Почему вы не доверяете мне? Почему вы думаете, что я непременно преследую одни лишь собственные шкурные интересы? Я, конечно, рискую показаться сентиментальным, но мой любимый фильм – "Белое солнце пустыни". А любимая фраза – "за державу обидно". Понимаете? Нет, я вижу, вы мне не верите, – он махнул рукой. – Вы не хотите допустить такую простую вещь, что человека могут волновать интересы его собственной страны. Его родины, если угодно. Можете считать меня романтиком или даже сумасшедшим, но меня – волнуют. Меня очень тревожит судьба нашего несчастного, всеми обманутого и обворованного народа.

– Постойте, постойте, – перебил его Ремизов. – Вы что, все это серьезно? Вы так распалились, словно с трибуны выступаете. Можете сильно не стараться, я не записываю наш разговор, – он похлопал себя по карманам. – Диктофон нигде не прячу. Успокойтесь, и давайте не будем юродствовать.

– Юродствовать? – Кольцов выглядел обиженным. – Тогда я хотел бы, в свою очередь, спросить: а почему вы занимаетесь журналистикой такого рода? Почему не пишете про искусство или путешествия, а только все про скандалы и разоблачения? Исключительно ради денег? Или все-таки вы немного патриот, но стесняетесь это показать, вот и напускаете на себя непроницаемую завесу холодного цинизма?

– Какой стиль! "Завеса холодного цинизма"! – Ремизов довольно похихикал. – Чувствуется университетское образование. Я, кстати, тоже заканчивал МГУ. Но не химический факультет, как вы, а факультет журналистики. Правда, в аспирантуре я не учился, – он следил за реакцией Кольцова. – Пусть вас не удивляет, что я осведомлен о некоторых фактах вашей биографии: ею я тоже поинтересовался. Кстати, насчет патриотизма. Если хотите знать мое мнение – пожалуйста. Патриотизм – это особая форма человеконенавистничества. Попытка облагодетельствовать сразу многих неизменно оборачивается преступлением против кого-нибудь одного. Но коли вы непременно хотите облагодетельствовать весь народ, мой вам совет: для этого существует только один способ – это изо дня в день проявлять заботу о каждом конкретном человеке. Это, конечно, тяжелее – зато действеннее. Парадокс, но сегодня лишь одна идея в состоянии объединить людей – это идея частности человеческой жизни, то есть идея, по сути дела, разъединяющая. Только за это и надо бороться: за ценность человека потому, что он – человек, а не потому, что он – член общества. Что касается лично меня, то мне глубоко противно, что нас постоянно обманывают всех скопом: кто-то ворует у миллионов людей нефть, кто-то – газ, кто-то – металлы и так далее. Когда на вокзале вас обманывает цыганка и забирает десять рублей, это одно. Это не так обидно, потому что она отнеслась к тебе, как к человеку. Но если тебя обманывают как часть всеобщего быдла, вот это – действительно обидно. Поэтому можете считать мою писанину, или, как вы изящно выразились, "журналистику такого рода", борьбой за то, чтобы к человеку относились как к самоценному существу, а не как к части общего целого. А деньги? Конечно, деньги мне нужны. Как и всем. Платят неплохо. Да и работа интересная. Люблю, знаете ли, общаться с разными людьми. Единственный минус – какими бы разными они поначалу ни выглядели, в конце концов большинство оказывается законченными мерзавцами. Вот так-то, – он отвернулся, оперся на каменные перила и стал смотреть на воду.

– Послушайте, – разгневанно сказал Кольцов и нервно дернул головой. – Вы пригласили меня поговорить о деле. Я пришел, но вместо делового разговора вынужден выслушивать всякую ерунду. Давайте конкретно: вы будете печатать эти документы или нет?

– Нет, – не оборачиваясь, ответил Ремизов.

– Почему?

Ремизов повернулся и, глядя Кольцову прямо в глаза, медленно отчеканил:

– Потому что вы мне не нравитесь. Потому что не можете внятно объяснить, откуда вы взяли эти документы. Потому что скрываете истинные цели, которых вы хотите добиться этой публикацией. И, наконец, потому, что вы не являетесь самостоятельной фигурой. За вашей спиной кто-то стоит и дергает за веревочки. А вы хотите манипулировать мной. Но быть игрушкой в руках игрушки – это не для меня. В общем, получите и распишитесь, – Ремизов достал из внутреннего кармана злосчастные документы и протянул Кольцову.

Кольцов взял сложенные листы, повертел их в руках, и сунул в задний карман джинсов. Ремизов внимательно следил за каждым его движением.

– Денег не хотите мне предложить? – поинтересовался он. – Сто тысяч, как договаривались.

Кольцов возмущенно фыркнул в ответ:

– Даже не подумаю. Вы и десяти не стоите.

– Как хотите, – Ремизов не отреагировал на его выпад. – Ну ладно, я, с вашего позволения, пойду. От реки очень холодный ветер – боюсь простудиться. Вы тоже долго не гуляйте. Будьте здоровы, – и он пошагал прочь, в сторону Крымского моста.

Кольцов задыхался от злости. Несколько мгновений он смотрел Ремизову вслед, затем ожесточенно плюнул в воду и отправился домой.

Все получилось совсем не так, как он рассчитывал. Он-то ожидал, что Ремизов уцепится за этот компромат, будет стремиться как можно скорее опубликовать его, но не тут-то было: журналист торговался и вообще всячески издевался над Кольцовым. Оказалось, что напечатать подобный материал не так-то просто: нужны либо деньги, либо хорошие знакомства. О том, чтобы потратить на эту статью целых сто тысяч, не могло быть и речи – слишком дорого. Десять – еще куда ни шло. Нет, надо было действовать по-другому. Но как по-другому – Кольцов не знал.

Он пришел домой и долго не находил себе места – не мог придумать, что же делать дальше. Затем немного успокоился и решил не торопить события: совершенно спокойно можно подождать до завтра. Ничего от этого не изменится. А завтра он снова встретится с Надей, поговорит, может, она посоветует что-нибудь дельное. В конце концов, Ремизов не единственный журналист в Москве. Не хочет он – так напишет кто-нибудь другой.

* * *

Ремизов же, напротив, остался очень доволен встречей – он добился почти всего, чего хотел: вывел Кольцова из себя, спровоцировал его на поспешные решения и необдуманные поступки, при том, что документы остались в его полном распоряжении. Если бы Кольцов вздумал угрожать или давить на него, Ремизов сразу обратился бы к Берзону: рассказал, что к чему, объяснил, откуда исходит угроза и, скорее всего, получил бы защиту. Словом, Ремизов повел себя правильно и теперь был хозяином положения – по крайней мере, до тех пор, пока эти документы все-таки не появятся в печати.

Вот если бы он сразу согласился напечатать компромат, тогда никаких преимуществ у него не было бы.

Но Ремизов был опытным и хитрым охотником за материалами и сенсациями: сейчас его больше интересовал не возможный скандал вокруг Берзона, а те люди, которым этот скандал был нужен. Он собирался во что бы то ни стало выяснить, кто они, каковы их цели и, если поднимется шумиха, выступить с громким разоблачением разоблачения.

Так умели работать немногие: поэтому-то Надя была совершенно права, когда говорила, что он – лучший.

* * *

У майора Прокопенко был ненормированный рабочий день. Он всегда допоздна задерживался на работе, а в последнее время стал прихватывать и выходные. Информация, стекавшаяся к нему со всех сторон, требовала немедленного и тщательного анализа. Что-то можно было поручить заместителям и помощникам, но многие вещи должны были быть известны как можно более узкому кругу лиц.

На прошлой неделе водитель Кольцова Сергей доложил майору о личном контакте между своим шефом и Макаевым, прошедшем на квартире у последнего. Прокопенко отметил про себя этот факт, но большого значения ему не придал. Однако вчера вечером Сергей доложил о встрече Кольцова в закусочной "Макдональдс" с неизвестным мужчиной. Он подробно описал внешность мужчины, отметив, что, по всей видимости, Кольцов передал ему какие-то бумаги, потому что ходил на встречу с тонкой картонной папкой. Ничего больше он рассказать не смог, но и это настораживало. Прокопенко совсем не нравилась такая непонятная активность Кольцова; он ломал голову над вопросом: "А есть ли между этими двумя встречами какая-то связь?". Точнее говоря, он был абсолютно уверен, что есть: чутье, выработавшееся за многие годы службы, подсказывало ему, что случайных совпадений не бывает. Напрашивался вывод: Кольцов пошел на сближение с "чеченцами". Это было нежелательно. Майор должен был принять какие-то меры.

Прокопенко еще раз перечитал отчет водителя. Затем подумал и запер его в сейф.

У майора имелись свои интересы и планы. Он играл в свой детектив.

* * *

В тот самый момент, когда совершенно расстроенный Кольцов решил было напиться и таким проверенным методом успокоиться, когда он достал бутылку любимого виски "Джек Дэниэлс", насыпал в ведерко лед и распечатал толстую гаванскую сигару, запищал мобильный. Он подумал и снял трубку.

Звонил Макаев:

– Але, Сережа! Здравствуй! Ты сейчас дома или где-то гуляешь?

– Дома, – ответил Кольцов. – Чего мне гулять?

– Сережа, ты что-нибудь нашел? Какие-нибудь выходы?

Кольцов нахмурился:

– Почти. Я работаю над этим. Сегодня вот встречался с одним человеком… Это, оказывается, не так просто…

– Я понимаю, – согласился Макаев. – Понимаю. Сережа, прошу тебя, завтра будь в офисе пораньше – в девять. Нам надо поговорить. Хорошо?