Дорога на остров Пасхи (сборник)

В сарае было темно. Я стоял и пялился в темноту, а Арт уставился в дверь; точнее, на ее внутреннюю сторону. По-моему, он даже рот открыл. Я проследил за его взглядом и увидел, что изнутри в дверь вбит гвоздик, а на гвоздике приколота записка.

«Арти, дорогой! Когда же ты поймешь, что не все двери открываются ключами. Некоторые приходится ломать. Если, конечно, хочешь войти».

На том же самом гвоздике висел ключ от замка.

Отец тоже звал его Арти… Вот так штука!

* * *

Я внимательно посмотрел на Арта:

– Ты ничего не хочешь мне сказать? Какие двери он имел в виду?

– Неважно, – угрюмо ответил он. – Это – мое дело.

«Черт с тобой», – подумал я. На словах это звучало немного мягче.

– Ладно. Не хочешь – не говори.

– А ты? – он повернулся ко мне. – Ты обо всем хочешь говорить? Да? Ты готов обо всем рассказывать первому встречному?

Я застыл на пороге сарая. «А ведь он прав. Кто я для него? Первый встречный. Собственно, как и он для меня. Мы оба друг для друга – случайные люди. И тот факт, что его мать жила с моим отцом, ничего не меняет».

И все же мне очень хотелось понять: что значил мой отец для Арта?

– Я здесь только потому, что он позвонил, – продолжал Арт. – Ты прав, может, это и несправедливо. Я знаю о тебе больше, чем ты обо мне. Но из этого не следует, что я должен обо ВСЕМ рассказывать. Не так ли?

Тут уж настала моя очередь пожимать плечами. Крыть было нечем. Образно выражаясь, Арт выдавил из меня все пуки.

– Согласен. Пойдем в сарай?

– Там темно.

– Не проблема. Позвони по мобильному, вызови электрика.

Арт засмеялся.

– Как же вы похожи! – он вошел первым и принялся возиться с засовом на воротах.

– Не вижу в этом ничего удивительного, – пробурчал я и последовал за ним.

* * *

Я очень часто слышал эти слова. Я к ним привык.

«Как же ты похож на своего отца!» – повторяли все вокруг на разные лады. Но чаще всех, конечно, мать.

Она говорила это укоризненно. С упреком, будто бы я был в этом виноват. А на кого же мне еще быть похожим, кроме как на отца?

Ведь не на дядю Вову же, правда? Хотя, наверное, он тоже был не таким уж и плохим. Но я подумал об этом только сейчас, когда сообразил, что для Арта мой отец был все равно что дядя Вова – для меня. Отчимом.

– Арт! Ты сказал, что он любил тебя. Так?

– Ну? – звяканье засова прекратилось.

– А… – это был еще один простой вопрос, но ведь именно самые простые вопросы труднее всего задавать. Возможно, потому, что на них получаешь простые ответы, которые, как ни крути, означают только одно: да или нет? Он или она? И все. Простые ответы не допускают другого толкования. Только черное или белое. – Арт! А ты любил его?

Арт снова зазвенел засовом.

– Черт! Он никак не открывается.

Арт дергал во все стороны, но засов не поддавался. Арт громко сопел и что-то бормотал себе под нос. Наконец я услышал щелчок засова, и Арт распахнул ворота. Теперь свет проник в сарай и мы увидели старый, но ухоженный «УАЗик»-микроавтобус, и за ним – уложенные ровной стопкой дрова.

Арт ответил. Тогда его ответ показался мне слишком уклончивым. В нем не было ни «да», ни «нет». Для него, помимо черного и белого, существовало множество оттенков серого цвета.

Сейчас я понимаю, что Арт всегда был умнее меня. Практичнее.

Он сказал:

– Я ценю то, что он для меня сделал.

«Ну что ж? И на том спасибо», – подумал я.

Потом я, конечно, понял, что напрасно спросил его об этом. Зачем? Любил – не любил, какая разница? Ведь он приехал, не так ли? И он мне помог. Один я бы не справился. А это, знаете, стоит гораздо дороже, чем ответ: «Да, конечно, любил. Очень любил. Его все кругом любили. Прямо-таки заходились в судорогах от любви!».

Потому что поступки важнее, чем слова. И Арти совершил поступок, достойный НАСТОЯЩЕГО ИНДЕЙЦА.

Но это сейчас я все понимаю. А тогда мне почему-то очень хотелось выяснить, любил ли он моего отца, или относился к нему, как я – к дяде Вове?

В общем, тогда я так и не разобрался.

* * *

Ну, а что – дядя Вова? Так ли он был плох? Не знаю. Я же не мог оценивать его объективно. Да, мать мне все объяснила. Однажды, когда мы были одни, она пришла, села рядом и обняла меня. Крепко и нежно, как давно уже не обнимала.

Она сказала, что знала дядю Вову еще до того, как познакомилась с отцом. Что он, можно сказать, ее первая любовь. И что она счастлива. Теперь она счастлива.

Мать могла говорить все, что угодно. Она чувствовала запас моей прочности. Она знала, что я не стану ей возражать – хотя бы потому, чтобы не расстраивать ее. Я просто молча кивал, и этого было достаточно. В тот день реплики мне не полагались. Она захотела поделиться со мной своим счастьем – о’кей! Едва ли она ждала от меня ответной откровенности. Потому что тогда я бы ей вывалил, что индейцы с острова Пасхи пожалели бы стрел на эту жирную белую задницу, за которую она выскочила замуж, не успев сносить пары башмаков после предыдущего мужа, как говаривал старина Гамлет про свою матушку Гертруду (у него были похожие проблемы). Правда, я находился в лучшем положении по сравнению с Гамлетом – моему отцу никто не вливал яд в ухо.

И все же дядя Вова был для меня омерзителен не менее, чем Гамлету – Клавдий. Случилось это следующим летом. Следующим после того, как ушел отец.

Мы втроем поехали в Крым: дядя Вова, мать и я. Сняли комнату в небольшом чистеньком городишке на берегу моря. В комнате стояла двуспальная кровать, а мне досталась раскладушка на лоджии. Прекрасно! Я был доволен. Раскладушка так раскладушка, лишь бы отдельно.

Знаете, я очень боялся услышать, как они будут ЭТИМ заниматься. Ужасно не хотел. И все же – услышал.

В первый же день я сильно обгорел. Я, как и отец, никогда не загораю до коричневого цвета. Мы с ним всегда становимся темно-красными, как хорошо настоявшийся чай каркаде.

Ну, вот я и обгорел. И у меня жутко болела спина, поднялась температура, кружилась голова. Короче, я не мог уснуть. Не уложился в контрольный срок, который они мне отводили. Я просто лежал на животе и не шевелился, что вполне естественно, потому что вся кожа у меня горела. Я чувствовал себя недожаренным бифштексом, который успел подрумяниться с боков, а внутри него осталась сырая кровь.