Темная вода (сборник)

Старик не ответил.

Возле дома, из-под ржавой железной плиты он вытащил ключ. Постучал по замку – старый механизм был с характером. Из сеней пахнуло холодком и какой-то тухлятиной: в подполе портилось яйцо. Но старик не мог спуститься туда по гнилой лестнице.

Под ревматический скрип двери он вошел в избу. На полу лежала старуха.

– Ты уж меня не запирай больше, – простонала она, – кому я нужна-то, никто меня не тронет.

– На полу, зачем разлеглась? – сухо спросил старик.

– Да уж больно хотелось, Женя, прогуляться, а ты меня запер, а около кровати, в голове что-то все потемнело, вот уж часы два раза били, как лежу, а пошевелиться не могу, ноги тяжелые.

– А ну, берись за меня! – скомандовал дед, подсаживая ее на кровать.

– Ой, а я-то думала, надолго, родный, ушел, а мыши где-то рядом скребутся, зажрали бы окаянные.

– Нечего с постели вставать. Доктор, что сказал? Постельный режим.

– Да кто ж его знает, доктора этого, ведь пятый месяц уж пошел, как он к нам заходил.

– Будешь лежать! – я тебе за доктора.

Он ушел на кухню и еще долго гремел там посудой, что-то передвигал, а старуха прислушивалась, пытаясь услышать хоть что-нибудь, но дед молчал.

– А ты помнишь, когда меня только привезли сюда, ты мне помогал в доме устраиваться?

– Может и помню, а тебе что за дело?

В дверь постучали, и в избу зашел худощавый человек в военном камуфляже со складным стульчиком в руках, осмотрелся.

– Здравствуй хозяйка, – громко выдохнул он.

О стекло тут же забилась муха.

– А ты кто такой будешь-то? – въедливо спросила старуха.

– Пожаловал! – донеслось с кухни.

– Дед, ты что, обиделся? Я же так, для компании. Дружок в город уехал, а у вас тут словно вымерли все.

– Чего надо?

– Да ничего, я сам с «Восхода», вот думаю, приеду, посмотрю, что за рыбка тут есть. Я гляжу, ты тут все знаешь.

– Меня кстати Леша звать, – протянул он руку деду.

– А фамилия-то, какая? К кому, родной, приехал? – продолжала выведывать старуха.

– Не местный он, – сухо пожал гостю руку дед.

– Брусков я. К Ручниковым приехал.

– Ну и дай тебе Бог. А меня, сынок, Аллой Яковлевной звать.

– Дед, пахнет у вас, караул, в подполье схоронили, что ли кого, а? – посмотрев по сторонам, просипел Брусков.

– Что тебе за дело, может и схоронили, понюхал и ступай себе, нечего по чужим избам околачиваться.

– Ты, Леша, не слушай старого, яйцо у нас там, а достать не можем, слазаешь, может, сынушка.

Дед махнул рукой и вышел во двор.

– Несговорчивый он, как хоть звать-то?

– Евгений Павлович. Ты уж на него не обижайся. К старости таким стал, а так добрый он.

Вечером старик уже вместе с Брусковым сидели на берегу. Молча смотрели в воду. Солнце совсем скрылось за лесом. Стая комаров кружилась над рыбаками, не давая покоя Алексею, который, не прекращая, размахивал березовой веткой. Дед же сидел не шевелясь.

– Так жить можно, – толкнул деда в плечо Брусков, – ты это чем намазался, все комары на меня набросились.

– Ты болтать пришел или рыбу ловить?

– Как тебя жена терпит – сухарь-сухарем!? А ведь говорит, хороший ты. Извини, и я думаю, что ты хороший, только когда спишь, не иначе. Просто я, как человек посторонний, тебе об этом говорю.

– Она не жена мне. А хорошего во мне ровно столько, сколько земли у тебя под ногтями.

Брусков посмотрел на свои руки и тут же засунул их в карманы. Снова наступила тишина. Старик смотрел на поплавок, сжимая в руке, прибрежный голыш – гладкий, словно куриное яйцо. Казалось, что он ищет в нем какой-то изъян, перекатывая в огрубевших, пожелтевших от никотина пальцах. А Брусков продолжал ерзать и хлестать себя веткой. Поплавка он не видел уже давно, наверное, также как и старик, но уходить не торопился. Лишь искоса поглядывал на своего неприветливого знакомого, на лунный след, который обрывался перед камышовыми зарослями и путался в бровях старика.

– Было мне тридцать лет, мать только похоронил, – неожиданно раздался в окружающей тишине хрипловатый голос, – привезли к нам в деревню двух женщин, из владимирской тюрьмы. – Он замолчал и с силой бросил камень в воду. – Срок у них закончился, а в городе им не разрешили жить. Одна из них от туберкулеза умерла, чуть меньше года у нас промучилась.

– А вторая – Алла Яковлевна? – перебил Брусков.

– У вас на «Восходе» все, что ли такие? – прикуривая, прокряхтел дед. Он говорил так, словно боялся остановиться, потерять решительность. – Красивая была, мужичье-то наше все и собиралось вокруг дома. Я-то человек был неприметный, худенький, щербатый, так что туда и не совался, хотя жены не было, не довелось. Вот и детишками бог не наградил.

Бывало, краешком глаза, подсмотрю, как в магазин идет за хлебом, а подойти боюсь, тридцать лет, а боюсь – ноги подкашиваются. Если б она меня сама не нашла так, наверное всю жизнь и проходил бы. А было это в конце мая, что ли, Семен Кулаевский меня избил, нарвался я на него, а он с мужиками пьяный, выпить зовут. А я же не пью – язва. Вот и отказался, еле ноги унес. Прибежал сюда. Тут лавы еще были, бабы белье стирали. От крови умылся, обидно, в ушах еще звенит. Но шорохи в кустах все же услышал. Ну, думаю конец, бежать-то некуда, только вводу, а она холоднющая.

Вот стою, а из камышей она показалась. Платье на ней, какого ни у одной бабы в деревне не было – в клеточку, красивое. Оказалось, она тоже на это место часто ходила: хорошо тут ночью. А если сесть на самом краю лав, то кажется, что ты, как и не на земле: вверху небо звездное и под тобой – то же самое, иногда даже страшновато становится. Вот сидим мы с ней, вроде того, как с тобой сейчас. А у меня язык весь обмяк, словно студень, и чего сказать не знаю. А она, не отрываясь, смотрит в небо и все тараторит, тараторит чего-то. Я половины просто понимать не успевал. Только о тюрьме не любила говорить, там что-то из-за комнаты в коммунальной квартире. То ли соседи что-то на нее написали, то ли еще что….

Мне, честно говоря, и не важно было, единственное, что каждый вечер бежал я огородами к озеру в надежде ее увидеть. И она приходила. По посадке гуляли, там, в поле, где часовня раньше стояла, все вокруг исходили, – тяжело вздохнул он, – гуляли до самого утра, а когда начинали выгонять скотину, я провожал Аллу до дома.

– Ну, дед, ты мужик, уважаю, вот тебе и сухарь?!

– Только лучше бы я с ней не виделся никогда, может, все было бы намного лучше.

– У нее муж, что ли, объявился? – перебил Брусков. – Ну и чего произошло-то, рассказывай, что же из тебя все клещами нужно тащить?

– Слух пошел у нас, мол, она, Алла, то по кладбищам по ночам ходит – конфеты, яйца, печенье там всякое с могил собирает, то кур ворует. Стали ее все женщины да бабки тюкать, проходу не давали, а у нее ведь действительно с хозяйством не очень выходило: то картошка плохо растет, то еще что. Да тут Кулаевский Семен еще к ней прилип.

У самого детей трое, жена, а проходу больше всех не давал. То на фабрике, на проходной поймает, то около крыльца. Тут-то я и предложил, чтобы она у меня жила. А как Алла переехала, мне житья совсем никакого не стало. Каждый божий день после работы встречали меня мужики, домой побитый постоянно приходил. Я уж пытался украдкой, незаметно до дома пробираться – все равно ловили.