Донбасс / «Бездна бездну призывает…»

Так он продвигался всё дальше, петляя по незнакомым посадкам, между деревьев без листвы, реденьких кустарников и густых буреломов, оставленных попаданием снарядов, а кое-где – проходом техники, ломившейся здесь некогда сквозь лесополосу. Вот здесь, похоже, раньше танк прошёл, тут БМП, там, понятно, несколько снарядов легло.

Ноги в новеньких берцах ступали по палой листве, хрустели мелкими ветками, и вот одна вдруг потащила за собой тонкую проволоку. Зло хлопнул запал гранаты, Андрей быстро залёг, прижавшись к земле всем телом и головой и озираясь одними глазами. Три секунды падали в вечность бесконечно долго. Если она, граната, может быть, где-то на земле, за каким-нибудь бугорком, может, и пронесёт? Но нет, вот он видит её в ветвях у себя над головой.

– Господи, помилуй меня грешного!

VIII

Петя отдыхал после очередного караула, удобно расположившись в плетёном кресле на крыльце здания бывшего клуба. У ног его, словно верный пёс, стоял, опираясь на разложенные сошки, полюбившейся уже ему ПКМ. Петя наблюдал за работой «роботов», копавших теперь окоп: двоих только что привезли из села, они были пойманы за какое-то мелкое хулиганство. Дядя Женя с двумя бойцами специально ездил за ними на уазике, откликнувшись на жалобы гражданских, регулярно обращавшихся к ним за решением проблем с мелкой преступностью, поскольку обращаться было больше некуда: с началом войны бывшая милиция по большей части разбежалась или вступила в ряды ополчения. Третьим «роботом» был старый знакомый – Худой, вернувшийся в этот статус после самовольного оставления поста. Под глазом у него красовался огромный синяк – результат воспитательной беседы с ним командира. Тот сначала пытался объяснять Худому что-то про «преступление против воинской службы», вспоминал свою срочную службу ещё в Советской армии. Худой, однако, не хотел признавать себя виновным, пытался по обыкновению юлить, что ещё больше возбуждало командирский гнев. Гнев прорвался наружу после совсем уж неудачной фразы Худого: «Командир, ну чего ты чудишь?»

– Видишь, братан, – подошёл Худой к Пете, – вот и волыну отняли, пока спал после караула. Понимаешь?

Петя молча протянул ему сигарету, зная, что он её сейчас попросит. Пете не хотелось ругать его, хотя он и не находил поступок командира несправедливым.

– Ты только, Шварц, старого кента не забываешь! – говорил Худой, присаживаясь рядом на корточки. – Как думаешь, возьмут меня обратно? Волыну вернут?

– Откуда ж я знаю? Посмотрим.

– Ну ты за меня замолви словечко! Мы ж кенты, да?

– Да что от моего словечка изменится? Это же армия, здесь командир всё решает. Он человек бывалый, советской закалки, а ты так… нарушаешь…

– Да кто ж знал, что нельзя?..

Другие два «робота» недовольно поглядывали на привилегированного собрата, который вместо работы курил вместе с одним из ополченцев. Но тут из дверей здания появился Змей, и Худой поспешил вернуться к работе. Змей встал рядом с Петей в полоборота, опёршись на перила крыльца, и посмотрел на Петю с выразительным укором:

– Пойми, панибратству тут не место!

– Ты про что?

– Я про то, что ты теперь не «робот», ты – военнослужащий! Тебе завтра, может быть, кровь проливать, как и мне, как и любому из нас… А эти типы – он бросил пренебрежительный взгляд на притихших и усердно копающих «роботов», – они будут тем временем бухать и курить где-нибудь под забором! А потом нас ещё гражданские спрашивают, когда, мол, война кончится. Я на это говорю, что тогда кончится, когда все эти бухарики из-под заборов вылезут и возьмутся за оружие, пойдут в ополчение. А не пойдут – мы их сами приведём, только в качестве «роботов»! Тут ведь каждому своё! Кто на что сгодится, понимаешь? Нормальным пацанам – воевать, всяким алкалоидам – окопы для нас рыть, убираться, мешки таскать… Командир их ещё жалеет, скоро отпускает; я б не отпускал, только набирал! Набрал бы из них отдельную трудовую роту, человек сто за раз чтоб работали, вот настроили бы нам укреплений!

– Надсмотрщиков не напасёшься, – засмеялся Петя. – А ты не куришь и не пьёшь?

– Курю, начал во время войны, потому что тут нельзя не начать… Стольких пацанов уже потеряли… Выпить могу, помянуть. Я же с лета воюю. Со Славянска. Такого повидал… – тонкие черты его лица в этот момент дёрнулись, как от внезапной боли, а глаза смотрели куда-то в сторону. Пете захотелось сказать ему что-то доброе или обнять его. – Такие пацаны, Петь, погибали, а эти отбросы за нашими спинами отсиживались! Так что теперь пусть работают и… боятся! – с этими словами он рывком скинул с плеча автомат, щёлкнул вниз флажком предохранителя…

– Ты что делаешь, Змей?!

…И пустил длинную очередь над головами копающих «роботов». Те действительно не на шутку испугались, выронили лопаты. Худой упал ничком, закрыв голову руками.

– Работайте, работайте! – услышал Петя сквозь звон в ушах весёлый голос Змея. – Копайте глубже, в следующий раз очередь ниже пройдёт!

Ещё через секунду из двери на крыльцо выскочил дядя Женя, бросил беглый взгляд на «роботов», ткнул пальцем в Змея:

– К командиру!

Змей поспешно пошёл за ним, заметно побледнев. «Роботы», перекурив, опять взялись за дело.

IX

Света, услышав тарахтение газельки, оторвалась от монитора и выглянула в окно. Знакомый лейтенант, комвзвода разведки, в залитой кровью разгрузке вытаскивал из кузова тяжёлый предмет вроде мешка или большого негнущегося свёртка, ещё один боец из разведки, тоже перепачканный кровью, подхватил предмет за негнущиеся ноги. Ещё на предмете она различила лицо, напоминающее восковую маску, черты которого показались ей знакомыми. Словно с Андрея слепили маску для музея восковых фигур…

Света быстро вышла из комнаты, мимо притихших товарок, по коридору через дверь на плац, потом миновала газельку с угрюмыми разведчиками и «предметом», потом к железным воротам, в калитку, мимо подавленного часового. Быстро шагала теперь по пустой серой улице.

«Почему именно он?»

В батальоне две-три сотни мужиков, и из всех она выбрала только его. Почему именно ему и надлежало умереть?! Почему не тому другому, который давно в безопасности в Москве, открыл уже, наверное, новый бизнес?.. Почему именно ей? Есть столько женщин, с которыми ничего такого никогда не случалось, которых не бросал в трудную минуту муж, у которых не погибал внезапно возлюбленный, которые вообще никогда не видели войны, не прятались с детьми по подвалам, не просыпались среди ночи от канонады!.. И ведь даже самый разумный в этой ситуации выход – покончить с собой – для неё недоступен, потому что у неё две дочки, которые, как якоря, держат её в этом тошнотворном мире, где мужчины либо трусы, либо «двухсотые»! А ведь она ещё не старая: ей ещё лет тридцать или сорок предстоит жить!.. Или сначала дочек, потом себя? Да нет, так у неё не получится. И бросить их одних тоже не сможет. И что с этим со всем делать?!

Света не могла бы сказать, сколько она пробегала, не разбирая дороги, с этими вопросами по опустевшему серому городу, прежде чем отчаяние её как будто притупилось под действием физической усталости. Во всяком случае, она наконец присела на троллейбусной остановке, рассчитывая поехать домой. Дочки уже, наверное, из школы пришли.

– А при Украине-то троллейбусы лучше ходили, – приставала какая-то бабка к какому-то молодому военному в солдатском бушлате с пустыми погонами. – За что вы воюете? Чтоб совсем житья не стало?

– Что ты к нему пристала? – вступилась другая. – Он-то тут при чём?

– Он при чём? А я при чём? Я всю жизнь работала, а тут на пенсию даже сдохнуть не по карману: хоронить, как собаку, в картонной коробке придётся! Или в морге вонять, там и так смрад, когда мимо идёшь!

Света не могла больше выносить этого разговора и, не дожидаясь троллейбуса, пошла пешком, несмотря на усталость. Тот, как назло, вскоре обогнал её и бодро скрылся за поворотом.

– Что ж это за издевательство?! – закричала она в голос и разрыдалась, но всё же шла дальше по пустынной улице, всхлипывая и бормоча что-то совсем уже невнятное, и вдруг знакомый звук – резкий оглушительный хлопок – заставил её остановиться и взбодриться. «Прилёт» снаряда или мины, причём близко – впереди за поворотом. Света привычно метнулась к ближайшей пятиэтажке, нашла подъезд и скрылась в нём, машинально захлопнув за собой старую дверь без стёкол, поднялась на полпролёта, стараясь держаться подальше от окон. Разрывов было не более десятка, и всё стихло. Выслушав стук осколков снаружи и переждав пару минут, она спустилась и открыла дверь. Мимо пробежала, вытаращив глаза и поджав хвост, ошалевшая от такой жизни собака. Света пошла дальше своей дорогой, но чуть погодя услышала из-за поворота крики нескольких голосов и визгливое женское причитание. Света и тут флегматично двинулась далее, уже привычная ко многому, но то, что ждало за поворотом, заставило её замереть. Посреди проезжей части стоял развороченный троллейбус, на обильно политом кровью асфальте валялись фрагменты тел. Света разглядела худую руку подростка, женскую ногу, валялись какие-то окровавленные кучи тряпья. Рядом стоял плачущий старик. Потом она отвернулась и опять двинулась дальше, стараясь уже не смотреть. Зачем ей это в памяти? Она всё равно ничем не может помочь.

Голова её вдруг стала работать удивительно ясно и чётко. Она выжила, чудом не сев в этот самый троллейбус, и это прекрасно, потому что её дочери не останутся теперь одни. Они ждут её дома, а значит, ей есть зачем жить. Положение не безвыходное, потому что они могут уехать втроём хотя бы в качестве беженцев. Пусть им придётся жить какое-то время где-нибудь в бараках – она точно не знает, где размещают беженцев, но где-то же размещают, – главное, там не будет обстрелов! Все войны рано или поздно заканчиваются. На службу она уже не вернётся: не хочет встречать у штаба новых «двухсотых», заполнять на них документы. Впрочем, вряд ли кто потребует от неё возвращения: присяги она никакой пока не давала, да и вообще она всегда может сослаться на то, что она – женщина с двумя детьми и без мужа…

Добравшись с этими мыслями до дома, встретила у подъезда престарелую соседку.

– Слышала, Свет? Мина в троллейбус угодила. Тут у нас недалеко!

– Да уж, тёть Сонь, слышала… – устало ответила Света.

– Это ж надо, что опять творится! Я детство под бомбёжками провела, ещё в ту войну, в Великую Отечественную. Отец на фронте погиб, ещё в 41-м. Мать ночами выла белугой! У меня первое воспоминание из детства: в доме темно, мать воет, и снаряды рвутся… Долго потом темноты боялась, со светом спала, пока замуж не вышла. Там уж к мужу прижмусь, можно и свет выключать… А вот опять на старости лет угораздило – опять война! Значит, Бог так ссудил…

– Зачем же так?!

– Значит, надо. Пути Господни неисповедимы. Ты б сама, Свет, в церковь хоть когда зашла, а то измученная такая, смотреть на тебя горько.

– А у нас тут есть церковь? – спросила Света, вспоминая, что последний раз была в церкви, когда венчались с Петей.

– Конечно, есть! Как не быть? Церковь везде есть.

X

– А знаешь, Шварц, что за день-то сегодня? – спросил Худой, подсаживаясь к Пете и принимая от него сигарету. Петя опять сторожил очередных «роботов», и Худой всегда рад был устроить себе самовольный перекур.

– Ну и что за день?

– День трёх «д»! – торжественно произнёс Худой.

– Чего?

– День денежного довольствия!