Больница скорой помощи

– Возьми у мамы.

– Сколько можно у нее брать?

– Конечно, – Маша тут же надулась. – Пусть я лучше заболею. Да? Ты ведь этого хочешь. Только и ждешь этого. Чтобы я заболела так, что без антибиотиков не смогла выздороветь. Ты ведь знаешь, что нельзя при беременности пить антибиотики.

– Ладно, не злись, маленькая злючка, – попробовал успокоить ее Женя. – Я что-нибудь придумаю.

– Купишь пиктусин?

– Куплю, – вынужден был отступить под ее напором Женя.

Они еще стояли два часа. Два раза их шугали, и они меняли место. Болтали обо всем и не могли наговориться. А когда не было что сказать, просто стояли и молчали. Им и этого было довольно, чтобы чувствовать себя не такими несчастными.

Но вот наступила минута, когда Женя должен был уходить.

– Я и так сильно задержался. Вдруг проверили? А меня нет.

Будут неприятности.

– Тогда конечно иди. – Маша последний раз прижалась к мужу и обвила его шею руками. На глазах у нее как у маленькой девочки тут же заблестели слезы. В ней было столько детского, беззащитного, того, за что он так ее любил. – А то тебя уволят. Мы с тобой тогда вообще с голоду умрем. Ты ходил на биржу? Отметился за меня?

– Ходил. Только она меня не приняла. Сказала, чтобы ты потом показала ей больничный. Этого достаточно.

Маша расстроилась. Вздохнула, сразу об этом забыла, потому что надо было расставаться. Они поцеловались еще несколько раз, затем Женя пошел к выходу.

А за окном было уже темно. Они и не заметили как прошли эти несколько часов. Так же они не замечали времени и полгода назад когда бродили по заснеженным городским улицам. Весна тогда так долго не хотела начинаться. Маша прилипла к стеклу и долго всматривалась в синюю темноту, даже когда фигурка Жени исчезла в черноте деревьев, словно проглоченная ими. Маше не нравились эти деревья. Особенно по ночам, когда от ветра они качались, шумели и трещали, словно на что-то жаловались. Или может они пытались кого-то напугать? Сейчас они еще не были такими неприветливыми как обычно, потому что были засыпаны снегом. Маша посмотрела на покрытую белыми кусками землю и поежилась от холода. Не было теперь рядом того, кто мог бы ее согреть. От кого бы она смогла согреться.

Внутри кто-то шевельнулся. Маша вздрогнула. Она вспомнила, что не одна, и ей сразу стало легче. Но она испугалась, что ребенок может замерзнуть, и побежала к своему отделению, от которого они с Женей сильно отдалились.

Она уже изучила все больничные ходы и выходы и чувствовала себя в этом лабиринте вполне свободно. До своего отделения она добралась без происшествий, юркнула в свою палату и нырнула в постель.

– Где ты бродишь? – зашипела на нее соседка Таня. – Тут к тебе сестра три раза подходила. Тебе же капельницу делать.

Маша ахнула. Про капельницу она забыла, и так как к процедурам относилась со священным трепетом и почтением, то быстро побежала в процедурную комнату и покорно выслушала все, что о ней думает медсестра. В отличии от Жени, она с врачами и сестрами никогда не ругалась. Для нее они были такими почтенными лицами, как для искренне верующего монаха, епископы и папа.

После капельницы она пошла на полдник. Если конечно можно назвать полдником стакан слегка подкрашенной теплой воды и кусок черного хлеба величиной с ладонь новорожденного ребенка. Спасибо и на этом. Маша проглотила свою долю со скоростью цапли глотающей лягушку и вернулась в палату. Бухнулась на постель и тут же укорила себя за резкое движение. Она иногда забывалась и вела себя все также по-детски.

– Ну, ты сегодня даешь! – воскликнула Таня. – Три часа была со своим.

В голосе ее даже прозвучала зависть. Ни к кому из женщин мужья не приходили так часто и так надолго, как к Маше Александровой. Но и самой Тане грех было жаловаться. Не к ней бегал муж, а она бегала к нему. Смело сбегала из больницы и возвращалась через несколько часов, а то и на следующий день, если уехала вечером.

– Он у меня не может без женщины, – говорила она подругам по лечению.

Муж у нее был армянин по имени Ашот. Маленький, страшненький, кривоногий, но очень страстный. Когда он приходил в больницу, то сразу заваливал в отделение и громовым голосом кричал в коридор:

– Лосева! На выход!

Лосева, это Танина девичья фамилия, по которой она лежала в больнице. По закону она уже была Карапетян, просто еще не успела поменять документы. Но эта фамилия шла ей куда больше чем армянская. Она была крупная породистая девка, и в палате ее сразу прозвали Лосихой. Она знала про это прозвище, но не обижалась, потому что была первая веселячка в палате, и без нее наверняка все давно умерли бы от скуки и тоски.

Не услышать призыв Ашота было невозможно, так звонко он прокатывался по коридорам. Танька вскакивала с кровати и как бешеная бежала к мужу.

– Ну что ты орешь? – кричала она не менее тихим голосом. – Тут ведь тебе не горы, а больница!

– Зачем шумишь? Зачем ругаешь? Я по тебе соскучился.

Он прижимался к жене, как хороший сын к матери, и крепко обнимал ее. Затем огромной ладонью при всех, кто был на площадке для свиданий, гладил ее вздувшийся живот и что-то бормотал по-армянски. Танька хохотала и говорила всякие глупости. В общем, шуму от них двоих было предостаточно. Потом, когда Лосева возвращалась в палату, она развлекала девчонок рассказами о том, как они живут вчетвером: она, Ашот, ее мама и злобный бультерьер Рамзес. Особенно она любила повествовать об их сексуальных играх, на которые Ашот был неутомимый выдумщик. И о таких вещах болтала не только она одна. Все не смущаясь, рассказывали про своих мужей и про себя, все без утайки. Только в больницах и на вокзалах даже самые скрытные люди так свободно развязывают языки, потому что думают, что уже никогда не встретятся им на жизненном пути эти люди, ставшие на время спутниками их существования. Чаще всего так оно и бывает.

Вот и сейчас Таня лукаво смотрела на Машу.

– Мой то, сегодня ночью опять меня увезти грозился.

Маша покачала головой.

– Как ты не боишься? Мало ли что может случиться?

Маша была уверена, что все девять месяцев заниматься сексом нельзя, и очень удивлялась, когда видела, как остальные нарушают это святое правило.

– А, – отмахнулась Танька, – по фиг мне все. Выкидыш так выкидыш! Конечно, Ашот расстроится. Ты же знаешь, что они, кавказцы детей до смерти все хотят, и чем больше, тем лучше. У него спермы целый вагон. На целую армию хватит. Он до меня весь рынок перетрахал. В какой двор не зайди, обязательно маленький Ашотик бегает.

Маша прекрасно понимала, что Танька преувеличивает. Не могла она поверить, что на такое страшилище, каким она считала Ашота, кто-нибудь может позариться. Но по доброте душевной и просто из деликатности молчала. Танька продолжала тараторить. Она считала себя Машиной подругой. Они не только лежали на соседних койках, но, как оказалось, кончили одну и ту же школу. Маша шесть лет назад. Лосева год назад покинула то же заведение, но выглядела старше Маши чуть не на десять лет. То, что они кончили одну школу, конечно, сблизило их больше, чем это полагается при шапочных знакомствах. Можно было бесконечно болтать о школьных делах, общих учителях. Маше, конечно, было интересно узнать, как работают давно забытые учителя, кто чем живет, кто вышел замуж, кто развелся, кто ушел на пенсию и так далее. В свою очередь, узнав, какие они сейчас стали, Маша рассказывала Тане, какими они были. И они сравнивали. Это было самое настоящее женское занятие – заниматься сплетнями. Очень хорошо сокращает время, которое в больницах, как известно, умеет растягиваться до бесконечности. Одна только история про богатую учительницу географии по прозвищу Бяша, которая распродала все свое имущество и уехала в Израиль к племяннику, где сошла с ума от нищеты и бедности, заняла их не на один томительный вечер. Маша рассказывала всей палате, про Бяшу, ее славное «боевое» прошлое, а Таня Лосева о том, как учителя делили имущество, которое осталось после Бяши, потому что наследников у нее здесь не было, а в Израиль с собой все это было не утащить. При чем первыми побежали те тетеньки, которые больше всех орали на уроках и классных часах о порядочности, честности и бескорыстности. Они все жестоко между собой передрались и переругались, были выдернуты не один клок волос из седых голов, и вылито не мало словесного дерьма на эти же головы.

Сегодня разговор снова пошел про школьные дела.

– Ко мне сегодня подруга приходила, Юлька Семенова. Она тоже десятую кончила, только на год раньше, чем я. Так она тебя знает.

– Откуда? – удивилась Маша. – Я ее никогда не видала.

– Зато она тебя помнит. Ты же ведь в школе звездой съездов, слетов и линеек была. Она больше твой голос помнит. Она мне про нашу директрису рассказала.

– Про Алену?

– Ну да, про нее. Ты знаешь, она ведь умерла.

– Как умерла?

– А так. Полтора года назад.

– Она же уже не работает давно.

– Ну и что! Она на пенсии была. Ты ничего не слышала об этом?

Маша покачала головой. Таня оживилась.

– Я тоже не слыхала. Она прямо на улице упала.

– Да ну!

Машино удивление было неспроста. Точно так же двенадцать лет назад умер старый директор. Только не на улице, а в автобусе его хватил удар, и он умер. Люди думали, что он спит, и покойник сделал не один круг, пока все-таки до кого-то не дошла, наконец, истина. Маша тогда, как отличница даже стояла в почетном карауле на похоронах. Поэтому она так удивилась, услышав про Алену. И остальные лежащие в этой палате навострили уши. Истории про десятую школу им были уже хорошо известны.