Кошка с одним хвостом

– Да ладно!

Ну, Пашка и тормозит ноль в ноль. Едем дальше, следующий заброшенный перрончик. Пашка опять забрасывает, не унимается.

– А спорим, я и сейчас остановлю первый вагон у таблички «Остановка первого вагона»?

Остановил, конечно, не так чисто, как в первый раз, но всё равно. Вот так вот, спинным мозгом две секции ТЭ-3[17 - ТЭ-3 – читается: "тэ-три". Тепловоз с электрической передачей, третья модель.] отмерить! И хотя, с одной стороны, Пашка дома электрички Москва – Рязань гонял, и вроде как всё понятно, но, с другой стороны, магистральный грузовой тепловоз и тридцать вагонов с грунтом – это вам не электричка, масса-то другая. Тут вся соль в том, что торможение надо начинать вовремя, сообразуясь с массой и скоростью. Примерно так, как учит ГИБДД. Но вот этого-то как раз Халиков делать… скажем так, не любил. Ну, иногда всё-таки так делал.

А легендой его сделал въезд в зону. Дело в том, что, когда мы приехали, где-то через девять месяцев после аварии, вся территория отчуждения уже была обнесена забором. Для въезда по железной дороге поставили железные ворота и коридорчик сделали из колючей проволоки. Да-да, всё как у Тарковского. Именно эти-то ворота Басмач и снёс, причём дважды. Первый раз я не присутствовал, а во второй – чуть пулю не схлопотал.

Подъезжаем: Крава – помощником, слева, Басмач – «за штурвалом», справа, я – на табуретке посередине, техника прохождения прежняя. Ну, то есть «объект» уже в поле зрения, а скорость сбрасывать пока никто не собирается. Это ж только в кино: мчится состав, на путях сидит маленькая девочка, машинист гудит, гудит, потом видит – делать нечего, и – бах по тормозам! Поезд останавливается, тяжёлый метельник повисает, дрожа над головой спасённого младенца. Ага, щас!

Глядим, а солдат-вэвэшник[18 - Вэвэшник – солдат внутренних войск. ВВ – воинские формирования, которые были предназначены для обеспечения внутренней безопасности СССР, охраны госудаственных объектов и обеспечения общественной безопасности. Носили погоны и петлицы красного цвета. Отсюда и все прозвища: "помидоры", "упыри", "краснопогонники" и т. д.], увидев, что это останавливаться уже не будет, передёргивает затвор. Прошлый раз их многому научил. Все падаем на пол, лежим, ждём очереди, и вдруг слышим: «бздыньк»! Ворота проехали. Вот так, просто «бздыньк» и всё – нет ворот, а Халиков – уже легенда. Такой простой, лежит рядом с нами на грязном полу и улыбается.

Да и что для нас были эти ворота? Пусть даже стальные, пусть даже на замке и обмотанные после прошлого раза толстенной цепью. Тепловоз двести с лишним тонн, да тридцать вагонов с грунтом под сто тонн каждый, да на скорости километров шестьдесят, и автосцепка торчит впереди, как стенобитный таран. В общем, не ставили с тех пор больше ворот. А тому парню, что не стрелял, огромное-преогромное спасибо. Надеюсь, ему ничего за это не было.

КУНГ

Когда я написал, что мы жили в теплушке, я написал правду. Может, это и не было именно тем, в чём возили ссыльных или возвращались с фронта, но это был крытый товарный вагон, который распахивался посередине. Справа была наша… Спальня? Казарма? Кубрик? Я затрудняюсь это назвать. А слева были кухня, столовая, тренажёрный и банкетный залы. Словом, справа мы спали – слева мы жили. Ах да, с нами ещё иногда ночевал наш прапорщик. Когда он всё-таки приходил, то спал отдельно от нас, на кухне. Справа стояли наши двухъярусные кровати, на полу лежал ковёр, на стенах висели гобелены с оленями, а с потолка свисала и мешала ходить хрустальная люстра. Помню, как, только приехав с Неданчичей, я, войдя, замер, ошарашенный этим «великолепием». В дальнем конце, у огромного цветного телевизора, сидел Басмач и пытался что-то с ним сделать.

– Уже шестой привожу, не работает! – пояснил он, добавив несколько сильных эпитетов, соответствующих ситуации. Я, конечно, не был специалистом по ремонту телевизоров, но как связист, оглядев его, поломку нашёл сразу.

– Халиков, антенны-то нет!

– Да ладно! – и, немного подумав, – а что это?

Пришлось, не вдаваясь в подробности, объяснить, что это, зачем и как выглядит.

– А! О-о! Я это видел! Я сегодня привезу!

– Как приехали, так и шакалит, – беззлобно прокомментировал кто-то.

– Я же для всех! А что? – возмутился тот и развёл руками. – Это же никому не нужно! – он имел в виду, что «там» не нужно.

С этим можно было бы и поспорить. Иногда к нам обращались гражданские с просьбой втихаря помочь им вызволить из зоны какие-то крупногабаритные и ценные пожитки. Холодильник или там телевизор. Мы, конечно, иногда заглядывали в паспорта на предмет прописки, однако, как правило, чаще просто в глаза, и помогали или нет, больше полагаясь на свою интуицию.

Тем не менее так или иначе «шакалили» все. Все, но при этом только Халиков оставался благороден, как Деточкин. Он «шакалил» не для себя, а для всех, для других или, что называется, «для дела». Просто он был неразумно хозяйственным. Однажды приволок из могильника тепловозную рацию взамен сломавшейся. Так в обнимку с ней и пришёл. Выматерили и выбросили.

Сначала у нас и дозиметра-то не было. Те, индивидуальные, похожие на толстые серебристые авторучки, годились только на сувениры. Поэтому про радиацию мы знали лишь то, что она где-то тут есть. Потом всё-таки привезли нормальный ДП-5Б[19 - ДП-5Б (дозиметр полевой) – измеритель мощности (рентгенометр), предназначен для измерения уровней гамма-радиации и радиоактивной заражённости различных предметов по гамма-излучению. Мощность экспозиционной дозы гамма-излучения определяется в миллирентгенах или рентгенах в час для той точки пространства, в которой помещён при измерениях блок детектирования прибора. Кроме того, имеется возможность обнаружения бета-излучения.], и мы принялись удовлетворять своё любопытство.

Как прошедший химсборы, я имел полное право первым поиграть в дозиметриста. На нашем тепляке и внутри него радиации не было обнаружено.

Рядом стояла железнодорожная платформа со свинцовым КУНГом[20 - КУНГ – аббревиатура, обозначающая "кузов унифицированный нулевого (нормального) габарита" (или кузов унифицированный герметизированный).]. Наверное, это было убежище. Окон в нём не было. Были только смотровые щели с толстым многослойным плексигласом[21 - Плексиглас – органическое стекло.] и тоже многослойными свинцовыми жалюзи-ставнями. Он весь был какой-то многослойный, как будто его набирали, как сложный пирог, в нужную толщину, скручивая полусантиметровые свинцовые пластины болтами. Тяжёлая дверь открылась хоть и с усилием, но свободно. Внутри, в полумраке, не было ничего, только два ввинченных, как на тепловозе, в пол вращающихся стула да приборы и рычаги управления. К этой платформе, видимо, подсоединяли локомотив и уже из КУНГа управляли составом. Я старательно померил дозиметром и снаружи, и внутри – всё чисто.

– Дезактивировано! – блеснул я умным словом. – К тому же свинец радиации не набирает, – продолжил я умничать, вспоминая, чего понабрался на химсборах.

Был апрель, светило солнце, щебетали какие-то птички. Вдоль дороги вся насыпь была усыпана респираторами, драными противогазами, пустыми бутылками и ещё каким-то вытаявшим барахлом. То там, то тут сквозь мусор, грязь и почерневший снег уже пробивалась молодая трава.

– А тепловоз, наверное, в могильнике, – задумчиво сказал кто-то.

Могильник железнодорожной техники скорее напоминал отстойник. Вагоны, платформы и локомотивы просто стояли в зоне под открытым небом. В феврале, когда ещё лежал снег и рельсы под ним не было видно, казалось, что техника стоит просто в чистом поле. То ли в ожидании дезактивации, то ли пока само выветрится.

На следующий день мы купили в аптеке резиновый бинт и понаделали рогаток. А в выходной скрутили с жалюзи свинцовую пластину поменьше, порубили её мелко на кубики и пошли стрелять по бутылкам.

МИШКА

Да, мы не были героями. Героями были те пожарные, спасатели и вертолётчики, которые приняли первый удар, которые знали, на что шли, знали цену, которую придётся заплатить. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, что героизм подразумевает некую свободу воли и понимание. Оглядываясь назад, могу сказать, что у нас не было ни того ни другого. Всё было просто. Нам просто приказывали, а мы просто жили.

Как-то на досуге в местном клубе мы обнаружили комплект электрогитар, клавиши, ударную установку и даже попытались всё это освоить. Но творческих сил явно не хватало. И прежде всего проваливалась ритм-секция. Если тот, кто может подёргать пальцем струны на басу, среди нас ещё нашёлся, то по-человечески отстучать было уже некому. Бездушное «тыц-тыц» никого не возбуждало и куража не давало. Тем было обиднее, что я знал: в роте управления есть классный ударник. Не то чтобы я желал Мишке командировку на Чернобыль, не приведи бог, но… Расскажу по порядку.

В бригаде был свой крохотный, человек десять-двенадцать, духовой оркестрик. Начали собирать его ещё при мне. Параллельно с реставрацией БТР по высочайшему повелению прошёл конкурс на вакантные должности оркестрантов. Но контингент у нас был таков, что проще было найти человек полтораста, играющих на зурне или карнае, чем хотя бы одного, играющего на гобое. Да, кстати, такового, по-моему, так и не нашли.

Да даже я преодолел бы эти конкурсные испытания, если бы хоть чуточку лучше играл на блок-флейте, а не просто знал, с какой стороны в неё дуть.

На ударных в оркестре сначала играл Володька Удовиченко. Профессиональный актёр, говоривший исключительно с хорошей подачей и на примарном тоне, Володька заведовал клубом и восхитительно рассказывал пошлейшие актёрские анекдоты, которые я цитировать здесь не стану. На репетициях оркестра он вешал на себя большой турецкий барабан с прикреплённой сверху тарелкой, брал в руки вторую тарелку, барабанную «палицу» и ответственно выполнял поставленную задачу. «Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ!» В ритм-то он, конечно, попадал, тут он был молодец, да вот как-то без искорки, без души.

Но поняли мы это, правда, только тогда, когда за дело взялся Мишка Кичуткин. Володьке пришлось сразу потесниться и взять в руки треугольник. Всё познаётся в сравнении. Мишкина музыкальная школа и джазовое музыкальное училище давали о себе знать в каждом «Бум!» и в каждом «Чщ-щ!». Ведь если ты специалист, то не так уж важно, что ты играешь, Smoke on the Water или «Егерский марш». А уж когда ему передали из дома настоящую барабанную установку! Он садился репетировать, а я – рядом в сторонке, чтобы не мешать, и слушал.

Начинал он с того, что пробовал ногой педаль, потом брал в руки палочки и отстукивал, как он говорил, «пары». Сперва медленно, как бы примеряясь, останавливаясь, меняя хват. Потом, сделав свой выбор, начинал понемногу ускоряться, переходил на тройки. Он разогревался, ритм нарастал и вдруг – словно взрывался с криком и воем, обрушиваясь некой одному ему слышной в этом грохоте чарующей мелодией… А потом внезапно всё обрывалось. И в наступившей тишине он молча откладывал барабанные палочки, вставал, шёл в каптёрку, вешал на себя большой барабан с прикреплённой к нему золотистой тарелочкой, брал колотушку, вторую тарелку и отправлялся на плац репетировать с оркестром: «Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ!».

Мишка был цельной личностью, и как целостный человек, будучи ударником, он не только прекрасно стучал на барабанах, но и неплохо боксировал. Мало того, как артист он делал это несколько кокетливо или даже жеманно. На любое предложение пройтись за сортир и там в честной схватке разрешить недоразумение он отвечал:

– Извините меня, я музыкант, мне надо беречь руки, погодите, я сейчас, я мигом, – после этих слов он упархивал к себе в подсобку, надевал небольшие старые боксёрские перчатки и выходил на встречу со своим визави. Иногда его оппоненты проявляли нетерпение и стремились следом за ним в клуб. Иногда, зная о его навыках, делали это вдвоём или даже втроём, и это было большой ошибкой с их стороны.

– Не люблю, когда противников больше двух. В запале можно потерять контроль над ситуацией и случайно убить, – сказал как-то мой знакомый специалист по боевому самбо. Вот и с Мишкой случилась примерно такая же история. Нет, он никого не убил, но один из его противников, падая, снёс головой стальную вешалку в гардеробной и сильно повредился. Пришлось даже позвать прапорщика-медика, так, собственно, всё и открылось. Бойца откачали, забинтовали, отправили в санчасть заживать и сели решать Мишкину судьбу. Неделю где-то решали и решили: дать парню шанс осознать свой проступок и искупить свою вину. И Мишка всё осознал и больше в клубе ни с кем отношения не выяснял. И искупил, ну конечно, а как же! «Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ! Бум! Чщ-щ!»

КАК Я СТАЛ СПЕЦИАЛИСТОМ

На Чернобыле нас стали лучше кормить, реже появлялись офицеры, и, смешавшись с «партизанами», мы получили большую свободу. А уж на их фоне мы всегда выглядели образцовыми солдатами. В принципе да. На Чернобыле служилось поприятнее. Нет, мы понимали, конечно: радиация, свинцовые трусы и всё такое… но ведь не Афган, не стреляют же.

Хотя, может быть, про то, что меньше появлялись офицеры, я и загнул, возможно, это было только моё ощущение. Когда ты постоянно на глазах у начальства и оно от тебя непрерывно чего-то хочет, становишься мнительным и нервным параноиком. К тому моменту у меня уже было где-то суток двести пятьдесят неотбытого ареста. Среди связистов так было принято. Говорили, что в управлении бригады одному к дембелю накидали больше, чем он отслужил. Когда же мне объявили первые трое суток, мой старший товарищ Эдик Ларионов сказал:

– Привыкай! – И гордо добавил: – у меня уже за триста.

Потом, немного погодя, приволок два значка со скрещенными молниями. Свои мне приказали перед этим во Львове перекрутить обратно на железнодорожные.

– Носи, теперь заслужил.

А случилось это в Закарпатье, куда я, только-только отслуживший полгода, был сослан за пьянку и, что любопытно, неуставные взаимоотношения.

Смешно, но это так. Если мы, одного призыва, скажем, сели попить водочки и попеть песен – это пьянка. Если водку пьют лица разного срока службы, то это уже неуставные взаимоотношения. И без разницы, кто кому наливает.

Когда я впервые познакомился с этим фактом, мне заодно пришлось познакомиться и с нашим особистом. Он разительно отличался от остальных офицеров бригады. Во-первых, он с особым шиком носил лётную форму, а во-вторых, комбриг, здороваясь с ним, первым отдавал честь и протягивал руку. С другой стороны, они оба были майорами.

После нашей недолгой беседы я на всю жизнь научился отличать сотрудников от простых смертных. Уважать и не бояться, но считаться с ними. И впоследствии, играя чекиста в спектакле, я мысленно сверял выстраиваемый образ с этим человеком. Приводить нашу беседу я не стану, ибо слов не помню, а помню только ощущения. Он, как цыганка, раскинув папку и глядя в мои чистые глаза и личное дело, поведал мне всё-всё-всё – и про дорогу дальнюю, и про дом казённый, и про прочие перспективы моего бытия. Как добрый пастор, удивлялся и сетовал, мол, что же это я, молодой боец, которого деды угнетали водкой и песнопениями, не встану на путь истинный и не очищу душу исповедью и покаянием. Ну и, естественно, тут же обещал малую епитимью и райские кущи в перспективе, если покаюсь, или адовы муки и геенну огненную в противном случае. Ад, с точки зрения его космогонической теории, находился в Закарпатье. В отличие от рая, который располагался где-то здесь, во Львове. Ну, рай не рай, но земля обетованная. Он даже позволил себе, как бы между нами, эти малые сомнения. Мол, может, и не рай, конечно, а лишь земля обетованная… Получается, я избран?

«Э-э, нет, – подумал я. – Я тебе сейчас пацанов вложу, ты меня отмажешь, а потом по любому поводу иметь будешь? Шалишь, начальничек, не такой я человек! Не тому меня десять лет в школе учили! Допустим, вот я вам сейчас всех сдам, господин штурмбанфюрер. А зачем это вам? Вы же и так подполье накрыли и всё знаете. Я уже понял, что среди нас завёлся стукач… А может, и провокатор! Так, господин ротмистр?! Я должен написать и подписаться? Может быть, ещё и кровью?!» Такой сумбур пронесся в моей голове, а вслух я сказал:

– Ну что вы, товарищ майор! Все спали, честно-честно! Честное пи… – и был низвергнут в ад.