Пленники вечности

Стае кивнул, сосредоточенно продолжая самомассаж.

– Не баба – огонь!

– Слушай, – вдруг взорвался Пшибышевский, – почему вы никогда не разговариваете по-нормальному, в этой чумовой конторе? Все кривляетесь, острите невпопад, из любой фразы делаете театральный монолог?

Герман крикнул:

– Оп-пля! – И вытащил из кармана своей необъятной куртки банку джина с тоником и целлофановую упаковку соленых сухариков.

Стае покачал головой. Его Тень, как всегда, попала в точку. Именно такого дикого сочетания вкусов и требовала его пересохшая от телефонных разговоров глотка.

– Оттаял? – делово поинтересовался Герман под звук открывающейся банки. – Иду на служебное преступление, спаиваю напарника на боевом посту. Цени.

– Ценю, – буркнул Стае, с наслаждением отхлебывая теплую, пахнущую одеколоном жидкость, от которой его в другое время просто стошнило. – Рубль двадцать за кило живого веса.

– Все это, – сказал Герман, и вдруг лицо его исказил каскад сменяющихся выражений, от которого у Стаса зарябило в глазах, – часть нашей работы, усек? Истребителям, чтобы быть готовым к воздушным сражениям, требуются часы налета и тренажеры для вестибулярного аппарата; артиллеристам – отсутствие музыкального слуха, тригонометрия и умение пить тормозуху; пехотинцам – навык сборки и разборки автомата и строевые приемы с лопатой. С нас же Родина требует самую малость – чувство юмора и напряженный труд по стиранию шаблонных мозговых конструкций, навязанных репрессивной окружающей цивилизацией.

– Ну ты загнул, – Стае захрустел сухариками. – Тут уже никаких стереотипов не осталось. Не ровен час, забуду: сначала штаны снимать, а потом на горшок, или наоборот.

– Идеальное состояние безмятежности почти недостижимо, – вздохнул Герман, и тут же глаза его загорелись. – Кстати, вот тебе новый загруз. Ты какой рукой ширинку расстегиваешь?

– Не знаю, – остолбенел Пшибышевский. – Наверное – правой.

– С этого мгновения будешь расстегивать левой. Так того требует революционный долг и мое пролетарское чутье.

– Всего-то, – беспечно ухмыльнулся Пшибышевский. – Что-то ты сдавать начал. Прошлая идея, насчет спуска по лестнице общежития спиной вперед была покруче. И значительно травмоопаснее.

– А ты попробуй прямо сейчас.

– Так на посту же!

– Считай обстановку приближенной к боевой. Начал!

Повозившись удивительно долго с этой простой задачей, Стае вынужденно рассмеялся:

– Действительно, такая малость, а трудно. Глупо – уходит столько усилий, словно…

Тут в дверях появилась Елизавета, положила возле переговорных устройств телефонограмму, смерила Ста-са высокомерным взглядом, потом перевела очи на Германа.

– Мальчики, я все понимаю, но это служебное помещение. И вообще – что за богомерзкая срамота в наших славных рядах.

– Так он только левой рукой, – потупил взор Герман, и добавил тише: – Тяжело в учении…

– Займитесь передачей сообщения, товарищи капитаны. А вы, Стае, застегните ширинку и закройте рот. Сухари просыплете.

Она ушла, возмущенно сопя.

– Вот про эту обстановку бродячего цирка я говорю, – борясь со смущением, сказал Стае Герману.

Тот сосредоточенно колдовал возле телефонов.

– Кстати, попытайся, раз уж справился с первым номером программы, – бросил он через плечо, – застегнуться. Дружеский совет – когда начнешь тренироваться на брюках с молнией, не старайся ставить скоростные рекорды. Иначе придется тебе попомнить собственные слова о «травмоопасное™».

Стае торопливо застегнулся самым что ни на есть традиционным образом, отругал напарника последними словами и поспешил в предбанник дяди Саши. При этом он совершенно наплевал на то, что покидает «боевой пост».

Полковник был в отлучке, прапорщица читала свой вечный немецкий журнал.

– Лизонька, – начал смущенный Стае, но осекся, встретив холодный взгляд секретарши начальника, – то есть – я хотел сказать, товарищ прапорщи…

Тут Елизавета совершенно по-детски расхохоталась.

– Ну и дурацкий у тебя вид, капитан, – она задрыгала ногами. – Еще глупее, чем был, когда тебя первый раз лошадь укусила.

– И совсем не в первый это раз, – отлегло от сердца у Пшибышевского. – Я в деревне еще на лошади катался. Но то давно было.

– Не заметно.

– Просто я немного… Постарел, скажем так.

– Стал слаб в паху, – поставила железный диагноз прапорша. – Надо качать ноги и надевать штаны через голову для развития специфической гибкости тела, нужной каждому чекисту.

– А я уже решил – вы подумали невесть что…

– А я и подумала, – хищно ухмыльнулась Елизавета, и тут же возмутилась: – Почему на службе вы ко мне «на вы», а когда мы занимаемся конским спортом – на «ты»? Разбалансировочка получается, никакой гармонии.

– Есть устранить разбалансировочку, пан прапор! Стае повернулся к ней спиной через левое плечо и двинулся вон из «предбанника».

– Капитан, – услышал он укоризненный голос полковника, приближающегося по коридору от лифта, – если уж вы показали даме корму, то вжарьте отсюда гусиным шагом и с пением строевой песни. Эх, молодежь! Когда я был безусым капитаном и наведывался к прапорше своего непосредственного начальника в редкие мгновения его отсутствия…

– Это приказ? – хмуро спросил Пшибышев-ский.

– Считайте это отеческой рекомендацией. И поверьте старому ловеласу и личному другу Елизаветы – она такое поведение оценит.

– Я пока еще морально не готов к столь радикальным средствам обольщения, дядя Саша.

– Мораль, – скривился полковник. – Когда я слышу слово мораль, моя рука тянется… Куда тянется моя рука, прапорщик Лизавета, когда я слышу слово «мораль»?

– К синхрофазотрону! – отчеканила секретарша.

– Точно, капитан, к синхрофазотрону!

– Так точно, есть —. к синхрофазотрону! Стае поспешил ретироваться на пост. Герман безмятежно доедал его сухари.

– Извинился за конфуз, надо полагать?

– Заткнись ты, Макаренко.

– Грубишь? Зря, я от души тебе сочувствую И ей тоже.